Ты меня любишь

– У меня масса вопросов.

– Еще бы, – ты киваешь. – Это был Хоуи Окин…

Ты назвала его полное имя. Он тоже тебе нравится?

– Милейший дедуля…

Я выдыхаю – просто очередной «нафталин».

– И он сейчас в аду…

Я сам только что оттуда выбрался.

– Его жена скончалась, а сын уехал…

Мой сын родился четырнадцать месяцев и восемь дней назад, а я его даже не видел. И он не просто мое дитя. Он мой спаситель.

– Как печально, – говорю я, хотя если уж здесь кого-то и стоит жалеть, так это меня.

Это я – жертва, Мэри Кей. Семья Квинн купила мне лучших адвокатов, потому что Лав вынашивала моего сына. Деньги были на моей стороне, и я думал, что мне повезло. Предвкушал, как стану папой. Даже научился играть на гитаре в этой долбаной тюрьме и переписал текст песни My Sweet Lord, добавив туда имя сына – «Харе Форти, аллилуйя». Сказал Лав, что хочу всей семьей перебраться в Бейнбридж, в настоящую Кедровую бухту. Нашел для нас в интернете идеальное гнездышко. Позаботился даже о чертовом гостевом домике на случай, если к нам заявятся ее родители, которые, кстати, никогда не позволяли мне забыть, кто за все платит, словно им пришлось заложить свой гребаный дворец на пляже ради моего спасения.

Нет, не пришлось. Я проверял.

Опять раздается звонок. Снова Хоуи. Теперь он плачет. Ты читаешь ему еще одно стихотворение, и я достаю свой телефон. У меня сохранена одна фотография сына. На ней он сразу после рождения, мокрый и голый. Мне пришлось пойти на риск. На обман. Увы, этот снимок сделал не я. Меня не было рядом, когда он вышел из лона «старородящей» Лав (гребаные врачи со своим унизительным сленгом).

Я – плохой отец.

Я – никто, пустое место. Меня нет даже на этой фотографии, и – увы! – не потому, что я держу камеру.

Лав позвонила мне лишь через два дня. «Я назвала его Форти. Он так похож на моего брата…»

Я не спорил. Напротив.

«Здорово! Не могу дождаться встречи с вами».

Девять дней спустя адвокаты вытащили меня из тюрьмы. Все обвинения сняли.

И вот мы на парковке. На улице душно, но все равно лучше, чем в камере. В голове крутится песня – «Харе Форти, аллилуйя». Подумать только, я – отец. Папочка.

Сажусь в лимузин вместе с адвокатами. «Нам надо заехать в офис, чтобы вы подписали пару бумаг». Мы едем в деловой центр, напоминающий бетонную крепость, в Калвер-Сити. На подземной парковке не видно солнца, и я так до сих пор и не увидел своего сына, но я терпелив. «Всего пару бумаг». Поднимаемся на лифте на двадцать четвертый этаж. «Это быстро». Входим в просторную комнату для переговоров, и они закрывают дверь, хотя на этаже никого. В углу торчит громила в темно-синем пиджаке. «Всего пару бумаг». А потом я узнаю то, о чем должен был догадаться с самого начала. Адвокаты не были моими. Им платила семья Лав. И они работали не на меня, а на нее. «Пара бумаг» оказалась контрактом с дьяволом.

Квинны предложили мне четыре миллиона долларов, чтобы я навсегда исчез из их жизни. И отказался от родительских прав. Никаких контактов с ребенком. Никаких встреч. Никаких пересечений.

«Квинны готовы заплатить за дом вашей мечты на острове Бейнбридж».

«Зачем он мне без сына!» – закричал я и швырнул планшет об пол. Но тот отпружинил и даже не треснул. Адвокаты сохраняли спокойствие. «Лав Квинн считает, что это в интересах ребенка». Я ни за что не отказался бы от своей плоти и крови, но громила положил пистолет на стол. Он, как проститутка, выполняет любые пожелания клиента и, не моргнув глазом, пристрелит меня в этом гребаном зале для переговоров на двадцать четвертом этаже в Калвер-Сити. Они могут прикончить меня, и им ничего за это не будет. Но я не могу умереть, ведь теперь у меня есть сын. Поэтому я все подписал. Я получил деньги, они – моего ребенка.

Ты поворачиваешься на стуле. Берешь блокнот и пишешь: «Всё в порядке?»

Пытаюсь улыбнуться, но, видимо, не очень успешно. Ты выглядишь расстроенной. Приписываешь еще: «Хоуи – милейший человек. И такая непростая судьба…»

Киваю. Понятно. Я тоже был хорошим человеком. Глупым и доверчивым. Запертым в тюрьме и грезящим о Кедровой бухте. Я всей душой верил Лав, когда она говорила, что мы переедем туда вместе, всей семьей. Идиот!

Ты наскоро царапаешь в блокноте: «Мир так несправедлив. Как сын мог его сейчас оставить?» И снова принимаешься утешать Хоуи Окина. Я все понимаю, я не монстр. И искренне сочувствую этому старику. Но он хотя бы имел возможность сам растить своего засранца. Я же видел малыша Форти только на фото. «Инстаграм» – это все, что мне осталось. Лав – отмороженная извращенка: она похитила у меня сына, но не заблокировала меня в соцсетях. Всякий раз, когда я думаю об этом, меня пробирает дрожь. Убавляю звук на телефоне, открываю трансляцию и смотрю, как мой мальчик бьет себя лопаткой по макушке. Его чокнутая мать заливается смехом, ей смешно – хотя ничего смешного нет! Я могу следить за тем, как живет мой сын, в прямом эфире, но от этого только хуже – ведь ни ощутить его запах, ни прижать его к себе я не способен.

Отключаю видео. Закрываю приложение. Но свои чувства выключить мне не под силу.

Я стал отцом еще до того, как родился мой мальчик. Сидя в тюрьме, я выучил стихи Шела Силверстайна и до сих пор помню их наизусть, хотя мне и некому их читать. И тоска по сыну душит меня, как гигантский удав, скользит по моей коже, проникает в мозг, постоянно напоминая о том, что я потерял. Вернее, продал. И это невыносимо. Мучительно. И ком подступает к горлу. Я не могу так жить.

Ты вешаешь трубку, поднимаешь взгляд на меня и вскрикиваешь:

– Джо, ты… Дать салфетку?

Я не хотел плакать. Это все моя чувствительность. И Уильям Карлос Уильямс. И печальная история Хоуи Окина. Ты протягиваешь мне бумажный платок.

– Приятно встретить единомышленника… Конечно, читать стихи по телефону не входит в мои обязанности. Но, ты же понимаешь, это библиотека. Для меня большая честь работать здесь. Мы можем многим помочь, и я просто…

– Порой всем нам нужна толика поэзии.

Ты улыбаешься. Мне. Для меня. Из-за меня.

– Думаю, мы сработаемся.

Ты тронута моими слезами и думаешь, что я плакал из-за Хоуи. Теперь я официально принят. Мы пожимаем друг другу руки – соприкасаемся, – и я даю себе обещание. Я стану твоим мужчиной, Мэри Кей. Стану тем, кем ты меня считаешь, – парнем, который сочувствует и Хоуи, и коварной матери своего ребенка, и вообще всем на этой мерзкой гребаной планете. И я не буду больше никого убивать, даже если этот кто-то встанет между нами, хотя… Ладно, проехали.

Ты смеешься:

– Может, уже отпустишь меня?

Разжимаю ладонь и выхожу из твоего кабинета. Я бы с удовольствием опрокинул здесь один за одним все стеллажи и разорвал все страницы, потому что мне больше не нужно читать чертовы книги! Я прозрел, Мэри Кей. И понял, о чем из века в век писали поэты.

Отныне и навсегда твое сердце поселилось в моем.

Я потерял сына. Потерял семью. Но, возможно, это было не зря. Возможно, Провидение вело меня к тебе. И все эти токсичные женщины, которые заманивали, использовали и мучили меня, были нужны лишь, чтобы подготовить и привести меня на этот скалистый остров. В твою библиотеку.

Я оборачиваюсь: ты снова говоришь по телефону, рассеянно вертя в руках шнур. Наша встреча изменила и тебя. Любовь уже вошла в твое сердце. И, черт возьми, Мэри Кей, ты это заслужила. Ты так долго меня ждала. Дарила жизнь. И стихи. Мечтала о собственном книжном магазине (поверь, осталось совсем недолго). Даже сумела уговорить нафталинового старикана взять Мураками, словно ему под силу погрузиться в мир литературы. Ты провела свою жизнь в этом кабинете, глядя на плакаты поп-звезды и рок-звезды, сохраненные еще со школы. Увы, будни, лишенные ярких страстей, мало походили на их песни, но теперь все изменится. Я здесь. И тоже уверен, что мы отлично сработаемся.

Несмотря на кажущиеся различия, мы очень похожи. Обзаведись я в молодости ребенком, был бы сейчас таким же, как ты. Ответственным. Терпеливым. Спокойным. Шестнадцать лет на одной гребаной работе на одном гребаном острове – подумать только! А ты, окажись столь же одинокой, как я, наверняка стала бы помогать другим. И вот сегодня утром мы оба встали с постели. Почувствовали биение жизни. Я надел новенький свитер, ты – синий бюстгальтер, плотные колготки и мини-юбку. Наш телефонный разговор запал тебе в душу. Так и представляю, как ты отключаешь звук на телевизоре, на экране мелькают кадры из «Кедровой бухты», а ты ласкаешь себя и думаешь обо мне. Мои щеки пылают. Беру свой бейдж на стойке регистрации. Фотография получилась удачная. Я никогда не выглядел лучше. Никогда не чувствовал себя лучше.

Вешаю бейдж на шнурок – как приятно, когда жизнь обретает смысл и все складывается одно к одному: ты и я, говядина и брокколи, бейдж и шнурок… Мое сердце бьется чаще, а потом замедляется. Я больше не отец, лишившийся сына. У меня появилась цель. И все благодаря тебе. Ты сделала у судьбы спецзаказ, и вот он я, пожалуйста, доставлен и снабжен биркой. На фирменном шнурке. И – нет! – я не тороплю события. Мне нужно время, чтобы влюбиться в тебя. Да, мне пришлось нелегко, но рождение ребенка того стоило. Я – твоя давно просроченная книга, которую ты уже и не мечтала увидеть. Мне потребовалось немало времени, чтобы добраться сюда, и жизнь потрепала меня по дороге, но удача улыбается лишь таким людям, как мы, Мэри Кей, – готовым ждать, страдать и терпеть, глядя на портреты звезд и бетонные стены камеры. Я надеваю бейдж, и у меня такое чувство, будто он создан для меня. А значит, так оно и есть, пусть это и неправда. Идеально.

2

Вчера я подслушал, как два «нафталина» называли нас «голубками», а сегодня мы снова воркуем в нашем гнездышке – на уединенной лавочке в японском саду. Мы обедаем здесь каждый гребаный день, и сейчас ты смеешься, потому что нам всегда весело. Это судьба, Мэри Кей. Мы предназначены друг для друга.

– Нет, – стонешь ты, – только не говори, что вправду украл газету у Нэнси.

Нэнси – моя соседка с глазами цвета свежего дерьма. Вы вместе ходили в старшую школу. Она тебе не нравится, но вы с ней «дружите». Я отвечаю, что она сама виновата: нечего было влезать передо мной без очереди в местной кофейне «Пегас».