Каждый дар – это проклятие

– У нас в классе есть девочка, которая не появлялась на занятиях последние несколько дней, а когда я позвонила ее родителям, те отвечали как-то странно, – начинаю я.

Отец кивает.

– Может, она болеет и не может подойти к телефону.

– Нет, она не болеет. Ее не было дома. Они попытались расспросить меня, а когда я ничего не сообщила, повесили трубку.

– Понятно, – снова кивает он. – Ну, может, это какой-то деликатный вопрос. Кое-что, связанное только с семьей. Людям, знаешь, не всегда нравится, когда посторонние вмешиваются в их дела. Да еще эта наша ирландская привычка скрывать все от посторонних, пока дело не закончится.

Перед домом Фионы он слегка обнимает меня за плечи.

– Ты ведь понимаешь, что нужно соблюдать осторожность? Не разговаривай ни с кем странным.

– Думаешь, так люди и пропадают? Просто потому, что заговаривают с кем-то странным? – спрашиваю я.

Он озадаченно смотрит на меня, как будто я хочу поспорить с ним, как будто бросаю ему вызов. Даже мой папа, мой милый, веселый папа, до сих пор разделяет мнение о том, что пропавшие девушки в какой-то степени сами виноваты в том, что пропали. Как будто заслужили это. Или не заслужили. В общем, непонятно.

Я оглядываюсь на него сквозь моросящий дождь, и его лицо уже расплывается в дымке.

Дом Фионы – всегда лучшее место для подготовки, потому что у ее мамы самая лучшая одежда. Мари также воспринимает любую нашу попытку позаимствовать у нее что-то как комплимент ее хорошему вкусу, поэтому даже специально подбрасывает мне одежду. Запасная спальня завалена ее гастрольными нарядами, оставшимися со времен музыкальной карьеры.

– Мэйв, возьми вот это, – Мари протягивает мне розовую ковбойскую рубашку с красным кантом. – Я носила ее в восьмидесятых, но сейчас я вижу такие в магазинах. Они повсюду.

Она права, сейчас такие рубашки снова продаются, и она мне очень идет.

– Оставь себе, – говорит она.

– Нет, – изображаю я протест. – Не могу.

– Никаких возражений. Она уже твоя. Дай только поглажу.

Я снимаю рубашку и передаю ей, а затем, оставшись в лифчике, сажусь на кровать Фионы.

– А вам что дарят на Рождество? – вдруг спрашивает Лили, едва мама Фионы выходит. – В смысле родители.

– Деньги, – отвечает Фиона.

– Деньги, – повторяю я.

– Деньги, – кивает Лили. – Я вот думаю купить тату-машинку.

– Что? – удивляюсь я. – Зачем тебе она?

– Ну, на «Ebay» они стоят всего семьдесят евро. И обращаться с ними не так уж сложно. Я смотрела видеоуроки.

– Я хочу сказать, зачем тебе татуировки?

Она вдруг теряет уверенность.

– Ну, однажды я заходила в тату-салон. Просто чтобы посмотреть образцы татуировок на стенах. Это как типа посетить художественную галерею.

Она рассказывает это так, будто татуировки уже некоторое время являются частью ее жизни и сегодня она наконец решила поделиться этой информацией. В такие моменты лучше не останавливать ее вопросами – пусть сама расскажет как можно больше.

– Однажды работник салона разрешил мне посмотреть, как он делает татуировку посетителю. Это была большая татуировка на спине. Я пододвинула табуретку и смотрела.

Я едва удерживаюсь от вопроса: «Когда именно это было?» Вместо этого я просто молча киваю.

– Понимаете, когда смотришь, как чернила проходят через иглу, а затем переносятся на кожу под жужжание машинки… бывает такое чувство… не знаю, как будто все очень хорошо и спокойно.

– Как это? – спрашивает Фиона.

– Это напоминает мне, что самое лучшее в жизни – это возможность измениться. Пусть даже перемена эта очень маленькая.

– Здорово, – вздыхаем мы с Фионой, явно испытывая облегчение оттого, что Лили хотя бы что-то нравится в том, чтобы быть живым человеком.

– И… Я сделала себе наколку.

– Что?

– Наколку. Такую маленькую. Как самодельная татуировка. С помощью одной из чистых инсулиновых игл моего отца. И чернил.

Она опускается на колени и закатывает черные кожаные легинсы, обнажая белую икру. Сначала я не понимаю, на что я должна смотреть. Затем присматриваюсь внимательнее и вижу маленькое черное пятнышко, которое сначала приняла за веснушку.

:D

И вдруг мы с Фионой заливаемся смехом. Нам почему-то кажется ужасно смешным, что Лили, этот маленький синеволосый Будда, вытатуировала себе эмодзи-улыбку. Лили, к счастью, тоже смеется.

– Я знаю, что это глупо, – говорит она с раскрасневшимися щеками. – Но, понимаете, мне и так мало что нравится, а это, типа, небольшое напоминание. О том, что… бывают и хорошие вещи.

Я обнимаю ее, мою самую старую подругу, и целую ее в макушку.

– Я знаю, дорогая, я знаю.

– Я тоже хочу такую, – говорит Фиона. – В том же месте.

– И я.

Мы говорим это в основном, чтобы поддержать ее, но Лили, озорно улыбаясь, уже тянется к своей сумке.

– У меня все с собой. Иглы и чернила, я имею в виду. Нужны только перчатки и дезинфицирующее средство.

– Ух ты! – глаза Фионы расширяются. – Погодите.

Она исчезает и возвращается с ковбойской рубахой, которой прикрывает резиновые перчатки и санитайзер.

– Мама занята обедом. Она не скоро поднимется.

Мы в восторге от нового приключения, как бы опасного, но не настолько смертельно опасного, как мы привыкли. Наш поступок как бы вписывается в схему обычного подросткового бунтарства. Всякий раз, как мы делаем вид, что ведем себя как типичные подростки, возникает впечатление какой-то театральности. Как будто мы разыгрываем спектакль про подростков.