Я осмелился написать вам, не имея чести быть с вами знакомым, посему прикладываю рекомендательное письмо, а также письмо о том, коим образом семья моя связана с Хэмпсонами на острове Ямайка, откуда я родом, ибо прибыл я в Лондон, не имея здесь положительно ни одного знакомого.
Он остановился и перечитал написанное.
– После смерти моего отца…
Лиам насупился.
– Я помню. – И принялся писать дальше:
После смерти моего отца, который унаследовал обширную кофейную плантацию, отдал всю свою жизнь и все свое состояние и пожертвовал добрым именем ради человечного обращения с рабами и постепенного их освобождения, равно как и сеяния слова Божьего среди невежественных жителей того острова…
– Неужели он в такое поверит? – Меня охватили сомнения. – Это же абсурд. Кто добровольно освобождает рабов?
Лиам все писал и ответил не сразу.
– В огромную ложь поверить не сложнее, чем в незначительную. Все решает убедительность повествования.
– Я все равно не понимаю, почему нас сделали рабовладельцами. Это же люди, у которых руки по локоть в крови. Даже те, у кого больше нет рабов.
– Покуда у тебя есть деньги, всем плевать на твои руки.
Если у вас не будет возражений против моего визита[8 - Пер. И. Маршака.]…
– Меня всегда бесило это предложение. Мы будто хотим напомнить ему о мистере Коллинзе. – Это была прямая цитата из письма, которое знаменует появление чванливого священника на страницах «Гордости и предубеждения».
– Возможно, его позабавит мое абсурдное письмо. – Лиам перечитывал написанное.
– Но серьезно. Ты уверен, что нам стоит так писать?
Лиам оторвался от письма и посмотрел на меня.
– Предлагаешь отойти от сценария и отправить ему письмо собственного сочинения? – Прозвучало это не злобно, но все же резковато.
У меня словно пол под ногами дрогнул – я осознала, что наше разногласие насчет спасения Тома никуда не делось, просто изменило форму.
– Нет. Я такого не предлагала. Продолжай.
Надеюсь посетить Вас 28 сентября в 4 часа пополудни.
С почтением, дорогой сэр, и проч.,
доктор Уильям Рейвенсвуд
Он переписал письмо дважды и лишь тогда остался доволен результатом. Тем временем я, вооружившись чернилами другого цвета и бумагой редкого сорта, занялась рекомендательным письмом. Его, как и то, что было адресовано Генри Остену, сочинили участники команды проекта, а мы заучили наизусть. Написано оно было якобы сэром Томасом-Филипом Хэмпсоном, владельцем огромного имения на Ямайке и дальним родственником Остенов.
Это был дерзкий, гениальный ход. Пятый и шестой баронеты Хэмпсоны провели большую часть жизни на Ямайке. Седьмой же, нынешний, баронет родился в 1763 году, но учиться был отправлен в Англию, где позже и обосновался. Времена менялись: к началу девятнадцатого века большинство хозяев имений в Вест-Индии в своих поместьях не жили. Погоды там были суровыми, тропические болезни – смертельными, а с жестокостью, которая требовалась для управления плантациями, учтивые люди лицом к лицу сталкиваться не желали. Но более ответственные – или скаредные – преодолевали опасный путь, чтобы лично проверить состояние дел, подобно сэру Томасу Бертраму из «Мэнсфилд-парка».
В процессе исследования обнаружилось, что несколько лет назад седьмой баронет побывал на Ямайке, где вполне мог с нами повстречаться. Более того, он находился на острове и сейчас и должен был пробыть там еще несколько месяцев. Если все пойдет по плану, письмо от сэра Томаса-Филипа Хэмпсона, человека реального, уважаемого и знакомого с Остенами, должно стать нашим входным билетом в местное общество.
Переписать письмо набело мне пришлось только один раз, и я залюбовалась своим почерком – стремительным, размашистым и уверенным. Еще одной непростой задачкой было правильно свернуть и запечатать послание, затем вложить его в письмо Лиама. Когда мы закончили, письменный стол скорее походил на поле битвы: он был весь закапан воском, засыпан угольным порошком, завален обломками неудачных сургучных печатей и смятыми черновиками – уликами, которым предстояло сгореть в камине.
Через два дня пришел ответ. Он дожидался нас подле кофейника, когда мы спустились к завтраку: сложенный тугим конвертом лист хлопковой бумаги, на который мы уставились не мигая. Как же странно то, чем я сейчас занимаюсь, подумала я, – подобного ощущения я не испытывала даже в тот миг, когда очнулась в Летерхеде. Мы вмешались в ход истории. Мы отправили Генри Остену письмо, которого прежде не существовало; он прочел его, а затем сел и написал ответ – в то время, когда должен был заниматься чем-то другим. Например, любоваться солнечным днем за окном? Мурлыкать песенку, разглядывая собственное отражение в зеркале? У меня было подозрение, что он окажется самодовольным франтом; это сочеталось бы с другими известными нам его чертами: обаянием, неумением хранить секреты, нежеланием выбрать один карьерный путь и придерживаться его.
Я взяла письмо, разломила восковую печать и развернула аккуратно сложенный втрое лист. Почерк был безупречный: никаких клякс, ровные строки, слова одинакового размера. Мы провели много времени за изучением технических аспектов написания писем – именно по ним судили о принадлежности автора к определенному классу. И хотя то письмо, что отправилось к Остену, вышло неплохим, с ответом его было не сравнить.
Дом 23 на Ханс-плейс, 25 сентября
Уважаемый сэр,
С радостью получив ваше письмо от двадцать третьего числа, я с нетерпением жду нашего знакомства. Почтите ли вы меня визитом в мой клуб в среду, двадцать седьмого, в шесть часов пополудни?
– То есть дома он тебя принимать не захотел.
– Наверняка существует масса людей, которых он не захотел бы принимать у себя дома.
– Он должен удостовериться в твоей благонадежности.
– Как уроженца колонии, рабовладельца, приятеля какого-то дальнего родственника? – Лиам вгляделся в письмо. – Надеюсь, в его клубе не состоят врачи, которых мне следовало бы знать со времен учебы в Эдинбурге.
– Выкрутишься как-нибудь, – произнесла я с уверенностью, которой не ощущала. – Вдруг годы, проведенные в тропиках, сказались на твоем цвете лица и повлияли на твою внешность? – Я взглянула на него: ровная бледная кожа с розоватым подтоном. – Ну или что-то вроде того.
В день икс Лиам перемерил абсолютно всю одежду, приобретенную им с тех пор, как мы прибыли в 1815 год, – его спальня и гардеробная были завалены отвергнутыми вещами. Он ходил взад и вперед по лестничной площадке третьего этажа, что-то бормотал себе под нос, забегал ко мне в комнату и недовольно изучал себя в единственном ростовом зеркале в доме и спрашивал моего мнения о каждом своем наряде.
– Я должен произвести впечатление богатого человека. Но не кричаще богатого. Джентльмена. Но не хлыща. Как тебе этот жилет?
– Я думаю, тебе стоит отдать предпочтение сдержанному образу.
– Пожалуй, ты права.
Лиам скрылся в своей комнате, но почти сразу же снова призвал меня и потребовал вынести приговор брюкам. Некоторое время назад он заказал новый парик – тот прибыл утром в сопровождении человека, который слегка завил и припудрил его. К 1815 году парики успели выйти из моды; теперь их носили только старики и представители определенных профессий – в том числе врачи.
Coup de gr?ce[9 - Здесь: финальным аккордом (фр.).] сборов Лиама стала ванна. Запах чистоты сигнализировал о его появлении в гостиной, где я шила сорочку – ну или пыталась шить; его волнение заразило и меня, и я никак не могла сосредоточиться хоть на чем-нибудь.
– Ну как? – Лиам совершил передо мной пируэт – другого названия этому не было.
Все переживания того стоили: костюм смотрелся превосходно, подчеркивая его стройную, но широкоплечую фигуру; в нем была стать, которую я до сего момента и не замечала, поскольку не особенно вглядывалась. Он был не моего типажа, но я знала, как людей в экстремальных ситуациях притягивает друг к другу. Такое случалось со мной и в приемном отделении, и – особенно часто – во время гуманитарных миссий. Перед отправкой в Перу нам устроили неформальную лекцию на эту тему, которая, как мы тогда шутили, предназначалась для того, чтобы избавить людей в браке от чувства вины за измену супругам. То, что вы испытываете, не имеет отношения к реальности. Лиам – сухарь, ему была присуща типичная для исконных британцев холодная отстраненность, он не имел привычки демонстрировать эмоции. Я подозревала, что он относится ко мне, американке, с высокомерным снисхождением, а еще он редко понимал мои шутки. В постели он будет ужасен. Я прикинула, что вероятность переспать с ним до конца миссии составляет семьдесят процентов.
– Впечатлился бы даже Бо Браммел.
– Нет ощущения, что я перестарался? – Он поправил парик, скривился при виде себя в зеркале над камином и стряхнул что-то с лацкана. – Браммел умеет выглядеть непринужденно – в этом весь его секрет.
– О нет. – Он был настолько поглощен собой, что я еле сдерживала смех. – Выглядишь великолепно. Но ты наметил темы для бесед?
Лиам оторвался от собственного отражения и посмотрел на меня. Наши взгляды встретились; мы замолчали, и я поняла, что нервничает он ничуть не меньше прежнего, просто хорошо это скрывает. Он расправил плечи, глубоко вдохнул, затем выдохнул.
– Что-нибудь придумаю.
Сердце у меня ушло в пятки.