Хмели-сунели

Жизнь прекрасна.

Районное терапевтическое

Потребовалось посетить участкового терапевта районной поликлиники. Записалась. На восемь сорок восемь утра. Врач Керакасян. Выучила талон наизусть. На всякий случай. В восемь сорок восемь поскреблась в скромную больничную дверцу. Протянула рыхлой, лысеющей пробором, волоокой армянке средних лет выученный талон. Ничего не подозревая.

Армянка между тем нехорошо побагровела и рявкнула

– Вы куда пришли?!

– К вам, – слегка растерялась я, но вспомнила информацию, которую зазубрила и уверенно её озвучила.

– Так я не Керакасян! – закричала терапевтша. – Степанченко заболела! Дежурный врач Степанченко! Я её заменяю! Я до одиннадцати не Керакасян!

– А кто? – глупо спросила я.

– Так Степанченко же! – Керакасян отмахнулась от меня, как от кошки-попрошайки. – Ступайте к терминалу! Возьмите новый талон! К Степанченко!

Я спустилась на пару этажей вниз. На робкие ласки больничный терминал не реагирует. Потому я поцеловала его взасос полисом обязательного медицинского страхования. Несколько раз. Итогом терминал лениво выдал, что запись к участковому терапевту для меня невозможна. Я призвала разъясняющую медсестру.

– У вас время не вышло, – зевнула медсестра, разобравшись в ситуации и почесав себя подмышкой.

– Какое время и куда не вышло? Я должна помереть? – слегка вскипела я. – Чтобы записаться на приём к Степанченко?

Медсестра мутно на меня посмотрела:

– Терапевт принимает пациента двенадцать минут. Керакосян вас ещё принимает. Ждите.

Я подождала. Возобновила интимные лобзанья полиса и терминала. Терминал вновь отказался выдать мне пропуск в кущи.

– Сбой системы. Подождите ещё двенадцать минут, – посоветовала медсестра. Она ошивалась рядом: очевидно, ей стало любопытно.

Я ещё подождала и опять возобновила. Итог был прежним.

– Ну?! – умеренно угрожающе, как не очень плохой парень из боевика, обратилась я к терминалу.

Медсестра совсем проснулась и развеселилась:

– Вы ему не нравитесь. Давайте я попробую!

Она отобрала у меня пластиковый документ, призадумалась, пошептала и вроде бы даже поплевала через плечо. И терминал разродился заветной бумажкой. Медсестра бегло её осмотрела. И просияла лицом

– К Степанченко! Идите, идите!

Я вторично зашла в участковый кабинет. Отдала мимикрировавшей в Степанченко Керакасян свежий талон. Армянка начала изучать его, пошевеливая чудовищно толстыми бровями. Сопоставила изученное с данными моей амбулаторной карты, выпучила глаза, озлилась пуще прежнего:

– Вы же не Завацкая!

Я подтвердила, что не Завацкая и вряд ли ей в ближайшее время стану, ибо замуж за какого-нибудь Завацкого не собираюсь.

– А талон-то! – Терапевтша брезгливо подвинула ко мне бумажку. – Талон-то к Степанченко! Но на Завацкую! Не на вас! Что прикажете с вами делать?!

Тут уже озлилась я и заорала про колдунью-медсестру с ресепшн. И про сбой.

– Опять, значит! Проблемы! – нелогично восторжествовала терапевтша и кинулась звонить по телефону.

Вскоре примчалась ещё одна тучная армянка в белом халате, и они с нынешней Степанченко склонились, тесня друг друга задами и локтями, к стационарному компьютеру.

Про меня забыли. Потом вспомнили.

Компьютерного превращения меня в Завацкую, вероятнее всего, не случилось, потому что Керакасян турнула прочь подмогу и визгливо спросила:

– Что вам?

Необходимую мне справку она с отвращением выписала. Не поинтересовавшись, разумеется, никакими медицинскими параметрами моего организма. Но я тем не менее вытащила из файлика бланк ультразвукового исследования некоторых моих внутренностей и сказала:

– Тут написано – консультация терапевта. Не могли бы вы…

– Нет! – отрезала Керакасян. Она ткнула богато изукрашенным перстнями пальцем в настенные часы и продолжила: – Вас должен консультировать районный терапевт. Вы что? Не соображаете? Я до одиннадцати не Керакосян! Ступайте к терминалу! Возьмите новый талон! К Керакасян! Тогда я отвечу на эти ваши вопросы про ваши эти УЗИ!

– Я не хочу больше никуда ступать! Я буду сидеть здесь до полуночи! – возразила я.

– Зачем? – удивилась Степанченко-Керакасян.

– В полночь карета превратится в тыкву! А кучер в крысу, что ли! С детства мечтаю на это посмотреть! – заорала я. Развернулась и ушла. Меня потрясывало от странного, приправленного яростью, хихиканья.

На больничном крылечке я задержалась.

Хилый столичный июнь влачил жалкое существование. Но был по-своему прелестен. Солнце смущалось за облаками. С тополей летели ватные клочья. Пахло немного токсичным резиновым покрытием ближайшей детской площадки. И я подумала: было бы здорово, если бы из-за палевого угла районной поликлиники показался древний римлянин Публий Овидий Назон. Он бы присел на ветхие качели, недоуменно повёл породистым горбатым носом, сдвинул чуть набок лавровый венок. И, покачивая тощей благородной ногой в аутентичной сандальке, принялся бы сочинять очередную книгу своих "Метаморфоз". Он бы размышлял, к примеру, о Пираме и Фисбе; а в распахнутом окне поликлиники маячила бы врачиха Керакасян, немо укоряя поэта: "А я? Как же я, Публий? Обратите внимание и на меня, Публий! Увековечьте и меня, Публий!"

И Овидий, сдув с губы тополиную вату, вдруг подумал бы: "Блин! А ведь сюжет! Пусть в веках состоится и Золушка Керакасян, волею случая обратившаяся в Степанченко!

Tempus edax rerum*, блин!"

*Всепожирающее время

Овидий, "Метаморфозы"

Текст основан на реальных событиях.

El Perdon

Школьные каникулы. Ноябрьская Турция. Пафосный отель. Плюшевые сосны, атласные бугевиллии. Запахи йода и выпечки. Смуглые аборигены, чуть схваченные солнцем туристы. Серебряное море. Демократичный бар возле пирса. Из динамиков льётся попса. Не Таркан. Очевидно, все эти его шикадамы надоели даже аборигенам. Завсегдатай динамиков – Энрике Иглесиас. Он поёт песню "El Perdon". "El Perdon" по-испански – "прощение".

Вино в основном ресторане так себе: из стандартного туристического трубопровода. Мясо вкусное. На зовы мяса сбегаются кошки, живущие где-то на территории отеля. Сверкают алчными глазами из-под нарядных столов. Хрипло кричат: "Жрать! Жрааать!" Первые дни подкармливаешь, норовя пихнуть кусок побольше беременным особям. Потом приходит понимание: кошки не так голодны, как они об этом орут – ибо они жирные и лоснящиеся. С пониманием приходит раздражение на антисанитарию и ещё на некоего крупного кота, по виду главаря бандитской группировки и хозяина гарема. Он держится достойно. Не трётся о стулья, не строит несчастных рож. Медленно ходит, задрав хвост и красуясь бенгальскими чёрными овалами на бурой спине. И ему за пятна и молчаливость немало перепадает.

Отель стоит на горе, и путь от пляжа до основного ресторана неблизок. По этому пути курсируют гостиничные маршрутки – но мы с сыном их частенько игнорируем. Можно брести по кружной тропке, срывать с низких пальм почти зрелые папайи, разбивать плоды о камни и есть. Антисанитарно, конечно – но не более, утешаю себя я, чем наличие безнадзорных зверей в ресторане.

В начале тропы нам встречается котёнок, внешне дитя главаря и хозяина. Индифферентному поведению папаши дитя, однако, ещё не научилось: оно тонко мяучит и унизительно, вприпрыжку, бежит за нами.