Старый год

– Партизан, не надо подробностей. Подробности, дай бог, потом расскажешь. Ты суть дела.

– Марфута. Я могу и замолчать. Если ты все знаешь лучше меня.

Личико Партизана густо покраснело. И это было особенно странно, потому что у всех здесь, то ли от малокровия, то ли от освещения, лица казались серовато-тусклыми. А глаза блестели, как у больных.

– Говори, говори. – Марфута пошла, тяжело ступая, в бытовку, и от ее шагов домик задрожал.

– Во время Гражданской войны, – произнес Партизан, – мое подразделение действовало в тылу у красных частей. Меня боялся сам Троцкий. Белые партизаны поручика Веснина! Мы пленных не брали! Славное время, залетная песнь! А потом меня схватили. Повязали. Затащили в подвал. И я попал в лапы к совдеповскому профессору, который научился уменьшать людей. Вы поверите, что до плена во мне было две сажени роста? Я ведь Гейдельберг кончал! Этот Фридрих Иванович Мольтке производил опыты над пленными. За три недели он уменьшил меня вдвое.

– Но зачем? – удивился Егор.

– Троцкий приказал сделать специальную команду разведчиков, шпионов, которые не занимают много места и могут быть переправлены за границу в дамских ридикюлях. Разведчиков, которые могут протиснуться в щель под дверью! Они хотели заполнить Европу неуловимыми шпионами. И я стал лабораторной мышкой…

– Чай готов! – закричала изнутри Марфута.

– Идем! – откликнулся Партизан.

Он замер и стал присматриваться к дальнему берегу реки, где, словно гигантская банка из-под шпрот, возвышался стадион. Что-то блеснуло у самой воды.

– Марфута, – позвал Партизан, – высматривают. От стадиона.

– Этого следовало ожидать, – откликнулась изнутри бытовки Марфута.

Но вышла не она, а Пыркин. Он тоже посмотрел на тот берег. Если приглядеться, можно было различить махонькие человеческие фигурки, сидящие у воды.

– И как они только узнают! – воскликнул партизан Веснин, приложив ладонь козырьком ко лбу. – Неужели правда, что нелюди им докладывают?

– Как они доложат? – крикнула из домика Марфута. – Если у них ртов нема.

Марфута говорила мягко, как говорят на юге, порой неправильно ставила ударения.

– Бог с ними, спрячем детишек, – сказал Пыркин.

– А что случилось? Кто они? – спросил Егор.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответила Марфута.

– Не все сразу, – поддержал ее Партизан, поднимаясь. Он взял стул с собой, прижал к груди и понес в бытовку. Стул был с него размером. Несчастный человек, если он говорит правду. Он был в две сажени ростом, а стал почти карликом.

Внутри был стол, покрытый клеенкой. На нем стояло четыре чашки и стакан с отбитым краем. Посреди стола возвышался сверкающий начищенный чайник, на блюдечках лежали сухарики и печенье.

Марфута уселась во главе стола.

Партизан поставил свой стул, прыгнул на него с ногами и сел на корточки. Привычно, видно, каждый день так садился.

– Сначала по маленькой? – спросил Пыркин. – С приездом.

– Мне в чашку, – сказала Марфута, будто был какой-то выбор.

– Я сегодня не пью, – сказал Партизан.

Пыркин налил себе и Марфуте. Егор вспомнил, как Пыркин пил водку там, возле метро. И жаловался, что водка на него не действует.

Марфута стала разливать из чайника воду по чашкам. Вода была совершенно чистая, бесцветная. Вода из-под крана, и все тут.

– У нас плохо с огнем, – сказала Марфута гостям. – Огонь здесь горит плохо, да и мало горючих материалов. Так что чай пьем негорячий. Вы уж не обижайтесь. Вода зато у нас хорошая, родниковая, из Москвы-реки. Промышленности нет, загрязнения никакого. Пейте, не бойтесь.

Егор отхлебнул из чашки. В ней была холодная вода.

– Берите печенье, дети, – сказала Марфута. – Печенье хорошее, фабрики «Большевичка». Сама из фирменного киоска брала.

– Это не чай, – сказала Люська. – А чаю нет?

– Другого для тебя не приготовили, – проворчал Пыркин. – Что сами пьем, то и тебе предлагаем. А если водки хочешь, прошу – пожалуйста, присоединяйся.

– Я не пью и тебе не советую, – сказала Люська. – Известно, чем это кончается.

– Пей не пей – конец один, – ответил Пыркин и поднес стакан к губам. Затем запрокинул голову и плеснул в открытый рот.

– Ну, с богом, – сказала Марфута. И тоже стала пить. Но маленькими глоточками, морщась, фыркая и наслаждаясь вкусом водки.

– Не бойся, – сказал Партизан. – Опьянения не наступит. Проверено.

– Знаю, – сказал Егор.

– А зачем пить тогда? – спросила Люська.

– А затем, чтобы вкус ощутить, – сказал Партизан. – Можно, я вам свою историю доскажу?

– Конечно, – сказал Егор.

– Мне удалось убежать от Фридриха Мольтке. И случилось это под новый, 1920 год. Я мчался как зверушка. Ведь я привык большим быть, а меня уже вдвое успели уменьшить. И стали меня настигать! И деваться некуда. Но лучше смерть, чем судьба в руках большевиков. «Нет! – закричал я себе. – Я хочу умереть!» Но пробило двенадцать часов, и я оказался здесь. И было это более семидесяти лет назад.

Партизан отхлебнул воды из чашки, стал хрустеть сухариком, потом кинул сухарик на пол, спрыгнул со стула и, рыдая, пошел наружу.

– Что с ним? – спросила Люська.

– Трагедия у него, – ответил Пыркин серьезно. – Он там полюбил одну девушку. Великую княжну Евдокию.

– Семнадцати лет, – вставила Марфута.

– Семнадцати лет. Она тоже была в лапах этого Фридриха. Но ею занимались раньше. И когда он увидел ее в день побега, пробравшись с риском для жизни в женское отделение, он увидел существо ростом с кошку. Это была его возлюбленная. До сих пор он не может пережить.

– Любовь, – объяснила Марфута, – не терпит компромиссов.

Поверить в эту историю было нелегко, но окружающие говорили об экспериментах зловещего Фридриха как о само собой разумеющемся. И уловив сомнения Егора, Марфута подтвердила:

– Здесь много необъяснимого. Я сама иногда теряюсь.