Окно в доме напротив

Окно в доме напротив
Кирилл Берендеев

Таинственные сооружения, воздвигнутые неведомыми создателями. Корабли, столетиями бороздящие моря. Неведомые существа, приходящие из ниоткуда в наш мир и уходящие в неведомое, но уже не одни. Колдуны и ведьмы, творцы и боги, лешие и шишиги, и еще много таинственного, непостижимого, невероятного – в сборнике «Окно в доме напротив».

Окно в доме напротив

Кирилл Берендеев

Корректор Светлана Тулина

Корректор Александр Барсуков

© Кирилл Берендеев, 2020

ISBN 978-5-0051-2992-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Непознанное окружает нас с самого детства. Непонятное, непостижимое, то, от чего отмахиваются взрослые, и что детскому уму не дает покоя. Со временем мы постепенно постигаем суть вещей, но некоторые вопросы все равно остаются. Фундаментальные или бытовые, однако, на них не в состоянии ответить разум, наука, да и просто наше сознание не способно постичь тонкую природу того или иного явления. Сначала мы спрашиваем об удивительных огнях в небе, а повзрослев, узнаем, что это метеорный поток или северное сияние. Потом интересуемся тайнами рождения и появления на свет, потом мы идем в школу, институт, работаем, и нас начинают волновать совсем иные вопросы – о зарплате, пособиях, соцпакете, новой машине, квартире, штрафах и шмотках. Мы перестаем быть детьми, чтоб задавать глупые, как многим кажется, вопросы. Но не все и не всегда.

Некоторые мучают нас всю жизнь – о жизни и смерти, о загробном существовании, о призраках и духах, о богах и нечистой силе, об обрядах и амулетах, о культах и местах силы. О магии, наконец, особенно, когда мы смотрим выступление того или иного фокусника или экстрасенса.

Тогда мы обращаемся либо в библиотеку, реальную или сетевую, чтоб там найти ответ на мучающий вопрос. Но куда чаще находим те же вопросы, на которые еще никто не может дать ответа. Мы начинаем сомневаться, пытаемся выяснить, может ли ответить кто-то еще, кроме ученых, и обращаемся к другим, тем, кто способен, как мы думаем, докопаться до простых истин. Ведь чем истина проще, тем легче ее принять. Так мы обращаемся к мистическому, считая именно это приемлемым ответом.

Да и наука не всегда ответит на наши вопросы. Начиная с банального – кто это шуршит и скребется на чердаке? – и заканчивая куда более странными: уж не колдун ли наш сосед, который то и дело пропадает в лесах, варит зелья и помогает, иногда даже бескорыстно, тем, кто приходит к нему за помощью, кому отказала медицина, не в силах даже поставить диагноз? Таких людей много, больше того, некоторые из них действительно могут проделывать вещи, именуемые мистическими – о чем, в конце концов, сдаваясь, сообщает сама наука, выдавая тот или иной сертификат. Но это если человек, владеющий даром непостижимого, решается пойти и открыть его. Обычно такие люди не стремятся выделиться, напротив, тщательно хоронятся, и всегда осторожны в выборе знакомых и посетителей. Ведь чаще всего за совершенное добро приходится расплачиваться. Не говоря уж о зле.

Непознанное окружает нас и ныне. Воспитанные научно-технической революцией, начавшийся с изобретения паровоза и телеграфа, мы, дети, инженеров и технарей, все равно сомневаемся, чутким своим пониманием тонкой материи, в правдивости рассказов, обоснований и теорий, предлагаемых нам учеными. И они не виноваты в том, опыт многих предыдущих тысячелетий наших пращуров сподобил нас самих объяснять непонятное через непостижимое. Через флер загадки, которой нет места в школьных учебниках. На этом часто спекулируют дельцы от магии. Таких шарлатанов всегда было и будет много, достаточно вспомнить, как вся страна в едином порыве смотрела на молчащего Кашпировского, «рассасывавшего» из студии в Останкино болезни, или ставила к телеящику баночки с водой и кремами, которые «заряжал» Чумак. В тот миг вся академическая наука была послана к чертям, все верили только в чудо, ниспосылаемое через голубой экран – и скажите, что вы, рожденные в СССР, в строгом атеизме, в вере в НТР и грядущее завтра не делали подобного? Спросите о том родителей и даже не сомневайтесь в ответе. Автор и сам проводил время у экрана, хотя да, вроде считал себя умным и взрослым и во всем сомневающимся человеком. Пусть и только закончившим школу.

Ответы на некоторые вопросы останутся с нами еще на тысячелетия или больше – трудно сказать, сколько протянет наша цивилизация и как далеко она уйдет по пути познания, не скатившись в очередные темные века. Что-то наука способна будет объяснить, но большая часть тайны останется неразрешенной загадкой. А некоторые вопросы априори будут за гранью нашего понимания. Что было до Большого взрыва, мы явно не узнаем когда-нибудь, ибо рожденные в этой вселенной, мы вряд ли хоть когда окажемся способны из нее выбраться. А вот посмотреть на нашу науку с точки зрения других существ, думается, когда-нибудь сможем. Когда встретим их, а я в том не сомневаюсь. Вот тогда наши теории и максимы пройдут самое жестокое испытание на прочность, если конечно, мы будем способны найти общий язык с пришельцами из другого мира, другого измерения, не суть важно. Ведь всего тысяча-другая лет развития окажется непреодолимым препятствием, разделяющим наши опыты, наши понимания, наши вопросы и ответы. Попытайтесь объяснить средневековому крестьянину основы квантовой физики, не дождавшись от него криков о колдовстве или ереси, и поймете, насколько далеко и за какой скромный промежуток времени способна продвинуться наука в разрешении вопросов, о которых мы не имеем вообще никакого понимания, а ответы на них поставят виднейших ученых нашего времени, даже не в тупик – в непреходящий ступор. А это всего пятьсот лет развития.

Иногда мы и сами пытаемся строить гипотезы, чаще всего рациональные, основанные на том, что проходили в школе. А потом вдруг понимаем с удивлением, что правила, к которым привыкли, что законы, с которыми живем с детства, не работают или работают как-то не так. Наука сама придумала слово, признающее собственное бессилие: антропоморфизм. Бездушный перенос человеческих понятий на явления, не имеющие к ним никакого отношения, повинующиеся иным законам. Ученые вдруг понимают, что все, что они делали ранее, оказывается ложным, ненужным, никчемным. Конечно, это больно, обидно, досадно, и требует большой выдержки, человеку обычно не свойственной. Самый последний и самый больной на текущий момент пример: настойки, мази и бальзамы из средневековых книг оказались куда эффективнее и надежнее нынешних дорогущих лекарств, именно потому, что неочищенными, неотделенными от своих изначальных носителей: коры, слизи, ягод или частей тела животных – они действуют эффективнее. Все похожие вытяжки, что применяли современные ученые, считавшие себя светилами медицины, не давали и сотой доли схожего эффекта и именно потому, что вытяжка разрушает связи изначального рецепта. Но нет, над тогдашними алхимиками смеялись, ведунов и травников и теперь почитают дикарями от фармакопеи. Видимо, придется пересматривать всю концепцию изготовления лекарственных препаратов. А ведь еще недавно казалось, что изобретение аспирина – это кардинальный прорыв, что дальше будет проще и легче. Но проще и легче как оказалось, инфекции лечат отвары и мази тысячелетней давности. А к нынешним лекарствам у многих вирусов и бактерий уже выработался иммунитет.

И мы снова возвращаемся в мир загадок, тайн и неведомого. Делаем крюк в несколько веков и начинаем заново. Оказываемся окруженными той же магией, что и в давнопрошедшие времена. А что так переменилось с той поры, кроме нашего к ним отношения? Мы и теперь понимаем, что наши познания о мире лишь капля в море. И что то, что нам предстоит познать, возможно, окажется не под силу всей нашей цивилизации, сколько бы тысяч лет она не протянула. Возможно, загадки нашей планеты следует разгадывать куда большее время, сотни тысяч лет. Кто знает. Точно не мы.

Нам лишь дано постигать еще только азы мироздания, путаться, уходить с торной дороги и возвращаться к истокам в сотый, в тысячный раз начиная с начала. А магия все равно останется с нами, куда бы мы ни направили свои стопы, как долго бы ни шли…

Автор тоже пытался разгадывать непостижимое, узнавать непонятное, давать собственные ответы на тревожащие вопросы. Он и сейчас не перестает это делать, возможно, несколько реже, чем прежде, возможно, больше времени посвящая другим важным делам. Вполне вероятно, его дорога не столь и прямая, не так и верна, но все, написанное им за последние пятнадцать лет, дает представление не только о нем, но и об обществе, его окружающем. О том, кто мы, откуда, куда идем. Что окружает нас и кто. О тайнах и загадках, пришедших с края земель или находящихся здесь, под боком, века или дни. О колдунах и ведьмах, вернее, о тех, кого так называют. О существах из иного мира, иной реальности, реальных или мнимых. Обо всем том, чего мы пока не знаем, но стремимся дать внятный ответ. Пусть это называется мистикой, но именно она придает нашему существованию большую глубину и смысл. Нашим мыслям направление, а нашим устремлениям надежду.

Надеется и автор. На то, что его тексты, собранные в этот том, глянутся вам, уважаемый читатель, заинтересуют, увлекут, обнадежат, встревожат или повеселят. Ведь не только про страшные тайны собрано здесь, но и про смешное в непостижимом. Когда мы смеемся, нам кажется, что все проблемы будут разрешены – рано или поздно. На том и стоит наш род. Так и продолжает жить, пугаясь и смеясь.

    Приятного прочтения!
    С уважением, Кирилл Берендеев.

Хоуп

В последнее воскресенье октября шестнадцатого года в гавань города Бар вошел потрепанный годами трехмачтовый барк. Паруса посерели от колких морозов и проливных дождей, небрежно залатанные, они шумно трепыхались на ветру. Им вторил поскрипывавший рангоут, жаловавшийся на судьбу, заставлявшую столько лет бродить по просторам всех пяти океанов – судно было китобоем и носило имя «Хоуп», никак не вязавшееся, или уж очень схожее, как посмотреть, с жалким внешним видом. Барк медленно подходил к пирсу, проплывая меж тяжелых портальных кранов, несмело выискивая место для краткой остановки.

Первым его увидел Иштван Галь; он давно проснулся и теперь стоял у окна, напитываясь морем. Паренек, до появления в Баре ни разу не видевший водных просторов, теперь вбирал каждое мгновение, проведенное в их созерцании, будто пытаясь не то породниться, не то разделить тринадцатилетнее одиночество – Иштван, едва родившись, стал сиротой.

– Парусник… – прошептал он будто в забытьи. – Настоящий парусник.

Барак медленно просыпался, мальчики задвигались, поднимали головы, потягивались и вставали. Первым к окну подошел Горан.

– Парни, ей же ей, парусник. Да еще какой! – крикнул он, немедля прогнав сон у всех. – Кровь из носу, если не китобой. Ивица, ты у нас дока, ну-ка, глянь!

Иштвана немедля отпихнули, всем хотелось поглядеть на судно, впрочем, для Иштвана чудо кончилось, он отошел и сел на кровать. Туман просыпался на улицы мелкой взвесью. Тучи наглухо закрыли небо, оставив воспоминания о солнце, тепле и лете. Не этом, – давнем, одиннадцатого еще года. Последнего предвоенного, растаявшего где-то далеко в прошлом, а в нынешнем одна война, сменяя другую, продолжается без перерыва уже четыре года и будет длиться еще невесть сколько. Кажется, можно приспособиться и к ней. Особенно тем, чей век очень короток и тем, чья злость, отчаяние, зависть, попеременно перекипев, оставили в юной душе то незнакомое опустошение, что не всякому взрослому доведется пережить.

Барк немедля оцепили. Офицер восьмого класса вместе с десятком солдат в трепаных синих мундирах взошел на борт, так и не дождавшись схода командира судна. Пробыв там от силы десяток минут, видимо, досмотр заключался в пополнении кошелька обыскивающего, майор вернулся на берег и стал отдавать распоряжения то подчиненным, то замершим неподалеку жителям. Но больше всего за судном следил десяток пар глаз, сменяя друг друга у маленького слухового оконца. Даже учитель Крстич, пришедший к ученикам, сам не мог оторвать взгляда от парусов. Покуда дверь склада, некогда переоборудованного под ночлежку, где прибывшие ожидали решения военных властей, не отворилась, и двое солдат не рявкнули что-то про приказ. В этот миг показалось: их, так и не нашедших в Баре подходящего пристанища, повезут обратно. Ведь в районе всего Скадарского озера вот уже две недели как проходила операция по поиску инсургентов. А господина учителя власти держали на заметке, – его брат, партизанивший в горах, давно стал занозой у оккупационных правителей. Крстича неоднократно вызывали на допросы, иногда затягивавшиеся до утра, но всякий раз отпускали. А в начале сентября, когда в приюте должны были начаться занятия, власти приказали оставить помещения под лазарет и отправляться сперва в один склад, затем другой, после вообще в Вирпазар, а когда выяснилось, что и этот город переполнен беженцами, дезертирами и саботажниками, уже в Бар. Как раз перед отъездом господин учитель попросил разрешения приюту покинуть страну через миссию Международного комитета Красного креста.

Поначалу имелась в виду Швейцария. Но Женева не дала добро, видимо, всех, кого могла или хотела принять, уже вместила в свои невеликие границы. Речь зашла о Североамериканских соединенных штатах, по слухам, охотно принимавших всех, кто захочет сменить разоренную войной родину на тихую, изолированную от всего мира гавань благополучия. Учитель Крстич, рассказывая об Америке, неоднократно поминал президента Вильсона, старавшегося положить конец страданиям простого народа – а хотя бы и бегством, как поначалу назвали свой грядущий переезд ученики.

Военком согласился. Американец прибыл на три дня позже, теперь ему надлежит быстрее освободить место для прибывающих мониторов и канонерок. Пусть проваливает в Нантакет, раз уж ни у Североамериканских штатов, ни у «Красного креста» не нашлось посудины поприличней. Солдаты смеялись собственным шуткам и приказывали шевелиться – барк получил разрешение пробыть в порте всего восемь часов.

Подростки спешно одевались и скучивались у входа. Их должно быть не менее семидесяти, но оккупационные власти предпочли отправить только старший класс, самых беспокойных. Приют расформировали, оставив во главе группы Крстича; младшие классы перевезли в Цетине.

Господин учитель задержался проверить, не забыли ли чего, но что можно забыть, если всех пожитков – заплечный мешок? Он оглядел склад и едва не наткнулся на Ивицу; подросток растерянно глядел на господина учителя, сжимая в руках котомку. Крстич смешался, Ивица с самого появления прилепился к наставнику, видя в нем куда больше, нежели просто воспитателя. Он-то в приюте не с малых лет, как большинство сверстников, а всего ничего. Ни к чему не привык, да и друзей не завел. Отца и старшего брата убили еще во время войны за независимость, мать умерла; его, девятилетнего, взяла на попечение двоюродная тетка, но после первых поражений королевской армии предпочла уехать, оставив Ивицу одного.

Так он и попал в подгорицкий приют, где, наряду с преподаванием, проводились и общественно-полезные работы, ведь до четырнадцатилетия ребенок принадлежал государству, а затем его вбрасывали в мир. В том приюте полагались на столярное дело, памятуя о самом знаменитом плотнике. Ивица в занятии не преуспел, зато стараниями господина Крстича влюбился в чтение, свободное время проводя в скудной библиотеке: этим став объектом насмешек среди товарищей. Вот и сейчас, когда все прочие поспешили к пирсу, он остался дожидаться учителя, в минуты тревоги боясь отойти от него дальше, чем на шаг.

Крстич молча закрыл двери склада, легонько подтолкнул Ивицу следом за другими и сам пошел к потрепанному барку. Нетерпеливый заводила Горан приплясывал возле сходен. Вечно сам по себе, пришедший в приют в восемь, – сбежал от родителей, – Горан не признавал авторитетов. Он и старшую сестру пытался увести из дому, но та отказалась; на сыне же свет клином сошелся, так утверждал сам Горан, отчаянно этим гордясь или пытаясь лишний раз выделиться – трудно сказать. Так же трудно, как и то, почему сошелся с Ивицей, почему сам поколачивал его, при этом никому не позволяя и пальцем тронуть. Больше всего этого не понимал сам Ивица, но разойтись с приятелем не мог, не то боялся, не то привык к колючему нраву товарища. Не разделял только отношения к господину учителю, ведь для «названого брата» авторитетом наставник никогда не был. Горан терпел его уроки исключительно для получения документа. Он и выглядел на добрые семнадцать, даже пушок на верхней губе появился. Без документа никуда, не раз говорил парень, а с ним устроиться можно подмастерьем, везде рукастые люди нужны. Ухватистый Горан мог хоть канаты плести, хоть ботинки подбивать, – лишь бы платили. Полной противоположностью ему был Борис.

Он никуда не спешил, шел последними, выказывая собственную независимость, покуда не заслышали звонкий перестук сапогов – по причалу быстрым шагом приближались четверо: оберлейтенант в новенькой серой шинели, очевидно, из штаба и трое таких же серых фельдфебелей. Сердце упало.

– Милан Крстич? – холодно спросил обер. Тот только кивнул в ответ, ком в горле не дал возможности говорить. Всякий шум мгновенно стих. – Вы задержаны на неопределенный срок для дачи показаний.

Сердце господина учителя остановилось. Ни звука в ответ, только кто-то толкнулся в бок. Ивица?

– Пройдемте.

– Вы его арестовываете, но за что!?

Офицер не посмотрел в сторону мальчугана.

– Вы задержаны, – повторил он. – Только сейчас пришел «воздух» из Вирпазара: ваш брат Милослав пойман, мы обязаны провести очную ставку.

– Но я не видел его два года, – господин учитель впервые растерялся, не зная, что ему предпринять. Ведь судно скоро отойдет, его ребята, как они будут, ведь… А Милослав… он и вправду всем сердцем желал бы увидеть, не при таких, конечно, условиях. Но, если брату нужна помощь…

– Заметьте, мы вас пока только задерживаем. Вероятно, после очной ставки вас отпустят. А они, – кивок, – подождут вас в Нантакете.

Добра он желал или кривил душой? Крстич неожиданно почувствовал новое прикосновение – в бок уперлось дуло маузера.

– Не дурите, Крстич, ваши воспитанники сами доплывут.

Побледнев, он кивнул. Обернулся к ребятам, те немедля окружили господина учителя, Ивица попытался встать меж ним и офицером, но Горан оттащил его. Учителя подтолкнули, споткнувшись, он обернулся, задрожавшей рукой помахал. Горан схватил Ивицу едва не в охапку, будто боялся, что тот мог броситься на выручку, – а ведь мог бы. Крстич прокричал, «держитесь, я скоро», подростки заорали в ответ и разом смолкли. Фельдфебели старательно загнали их на палубу барка и немедля покинули судно. Сходни попадали на причал. Издалека донесся властный голос: «Отчаливай». Снова начало темнеть, будто день уже закончился, а они по-прежнему одни, и теперь отправляются в неведомое. Протяжный гудок паровоза, на нем, быть может, увозили Крстича, тоскливо пропел в ответ. А меж пирсом и бортом ширилась полоска воды, дощатый помост резко закончился, корабль, почувствовав волю, стал уходить быстрее.

– Hey, boys, listen to me! – дверь скрипнула, послышался стук шагов по корме. Все это время стоявшие недвижно, они разом вздрогнули, осознав всю непривычность своего положения. Уже давно на барке кипела работа, взбегавшие по вантам матросы ставили паруса, поворачивали реи, чтобы барк скорее подхватил попутный ветер. Вся эта подвижность, немыслимое быстрое перемещение множества людей, напоминало работу муравьев. Странно, что за этим ни один из прибывших не наблюдал, подростки не могли отойти от борта, если бы не оклик капитана.