ЦТП

– Хоть и так, лишь бы прок был.

– Да не будет проку! Альянс ненавидит нас, всеми силами стараясь угробить – и это не пропаганда, спроси хоть генерала. Мы у них как кость в горле все пятьдесят лет. Оторвались от империи, а к ним не пришли. Вот и устроили заварушку в Крусаде, чтоб напасть и поддержать мятеж.

– А если это не мятеж? Если это наша попытка, революционная. Переменить власть, ведь сколько уже тогда вождь у власти был, двадцать лет, любой царь позавидует. Ты об этом думал?

– И они, конечно, попросили помощь у Альянса, тоже революционно.

– Да, потому что иначе их бы размяли.

– Это банальный шантаж. У них наш единственный источник бокситов, на тот момент единственный порт, что нам оставалось, складывать лапки? Нельзя было с Крусадой цацкаться. Ненавижу предателей и подстилок. А их зачинщики именно таковы. С мятежом все верно, а вот с вождем, да, надо было, как с самого начала задумывали, вводить срок правления.

– Кто вводил, те быстро исчезли. И то, почему вводили-то, забыл? – чтоб Альянс нас признал, чтоб товары пошли. А сейчас опять блокада, товары поставляют по программе гуманитарной помощи, чтоб озверевшие от голода туземцы все разом к ним не рванули.

Оба уже давно стояли, цепляясь друг за друга, не обращая внимания ни на кого, да и никто не смотрел на них, спор давно приелся. Тит отправился в лечебницу, Нил еще возился у машины, я ждал Раду, переодевавшуюся в супружеской спальне.

– Вы идете? – Рада, одетая в легкий сарафан с небрежно повязанной косынкой, стояла позади.

– А генерал? Может, мне к нему….

– Он позавтракал, я за ним убрала, соль положила, чтоб сырости поменьше, вечером белье сменю. Хоть плесени нет, уже хорошо, – говорила спокойно, деловито, на мгновение мне показалось, генерал на время переехал в другой номер гостиницы, менее удобный. – Вы идете?

Я кивнул. Добрались быстро, дорогой молчали. Высадили меня на улице Народного ополчения, в паре кварталов от миссии. Я проводил взглядом пикап, немедля затерявшийся в утреннем потоке и позвонил своим из ближайшего автомата.

– Вы как сквозь землю провалились, я за вас стал беспокоиться, – спокойным голосом произнес руководитель. – Особенно жена. Мы все ждали координат безопасности, а вы так и не скинули.

Хлопнул по лбу. Надо же, забыл. Вот не было печали, то одно, то другое, то Рада, то это сообщение. Я спросил про голоса, нет, конечно, не слушаем, ответил возмущенно, мы же порядочные граждане. И перебив себя: лучше приезжайте, как раз, к завтраку.

В миссии раскрыли электронную карту на центре столицы, пришлось сдвинуть координаты, выведя Загородное шоссе. Деревушка, оказалось, носила смешное название Чоботы. В нее я и ткнул. Супруга некоторое время двигала пальцами по сельве, поглотившей строения, будто, меня искала.

– Так здесь ваши революционеры пленного скрывают? – сухо спросила она. Руководитель оглянулся, но жена ответила ему пронзительным взглядом. Молчание продолжалось долго, за окнами я слышал редкий шум проезжавших машин. Наконец, он обвел деревушку, поставив зону безопасности и пригласил на чай. Я отказался, надо бы, но сослался на Лидию, мне ей многое надо об отце рассказать. Жена обиделась.

– Вы будто в прятки играете. То туда, то сюда. Хоть бы определились, – прежде таких слов от нее не слышали. Мы оба, я и глава миссии, смотрели на супругу, пока та, потупив взор, не вышла, снова пригласив к столу. Странно, вот сейчас отказаться стало неудобно; встав из-за стола, позвонил Лидии. Попросил о встрече. Ни упрека, ни возражения. Только шорох слов: «читала статью, волновалась, ты как, в порядке? В миссии, да?».

Она предстала в том же наряде, что и вчера. Поверить трудно, что всего сутки прошли, как мы расстались, толком не поговорив, двадцать четыре часа, перевернувшие жизнь с ног на голову. Сколько вместилось в них – никогда прежде у меня столь сильно событиями не прессовалось время.

Позвала в тот же буфет, я воспротивился. Сели в трамвай. Ни я, ни она не знали, куда ехать. Сидели на задней лавке, пока нас трясло вокруг «Станкина». Запах лаванды исходил от нежной, прозрачной кожи, под которой синели мелкие жилки. Неожиданно схватил ее руку и прижался к ней, она обняла в ответ, пустой трамвай катил нас куда-то. Так и сидели, прижавшись, пока не объявили конечную. Кажется, вечность провели, а проехали всего четыре остановки. Трамвай отправился в депо, у него тоже обеденный перерыв, мы сели на лавочку.

– Как ты? – спросила она. – Я переживала.

– Порядок, ты как? – прозвучало не очень убедительно. – Наведывался к твоему отцу, ну вчера ведь… ты понимаешь.

Даже на меня нашло вот это всеобщее подавленное молчание. Страх лишнего слова, в столице, он ощущался куда сильнее, чем в глухом домике, затерявшемся в сельве. Или еще передалось от Лидии?

– Что он? Что говорил? – я передал. На этот раз слово в слово. Она долго молчала. – Будто отгораживается от меня. Боится. И я боюсь. Эти… эта мразь, значит, они действительно его казнят, чтобы ни случилось. Он так же отгораживался, когда… в войну, мы с мамой прятались в убежище, а он, там на передовой, ни весточки, ни слова, мог, но не решался. Его-то не сломить, он нас готовил. Я сильная, я верю ему. Эта шваль… хоть бы ее поймали скорее.

Посмотрела на меня, чуть отдалившись. Мы уже не обнимались, как минутами ранее, сидели, взявшись за руки, немолодая, но еще в мечтах, пара. Я хотел объяснить, слова не шли на язык. А она ждала.

– Он в порядке, о нем заботятся, – заговорил о подвале, где его держат, да, там сыро, но ставят соляные кристаллы, меняют белье, выносят…

– Как будто, это важно. Ты приходишь, уходишь, как будто нельзя…

– Они вооружены, – Лидия оборвала себя на полуслове. Медленно наклонившись, прошептала «прости». Я кивнул.

– Не знаю, что делать. Ты ведь… повлияй на них, хоть как-то, чем-то. – я только кивал. – Отец нарочно так про партию, зубы заговорить. Знает, что я не сдамся. Да, мы сейчас переживаем не лучшие времена, да, иногда случаются перегибы. Вот сейчас, я думаю, тот случай. Но я верю в мудрость правителей, я знаю, как им непросто принимать такие решения. Альянс уже изошелся подгаживать, не знает, как… – снова пауза. – Прости.

– Наверное, не надо сейчас, – ухватилась, как за соломинку.

– Да, конечно, не надо. Пойдем лучше, пройдемся. Помолчим. Главное, он жив… – и тишина.

Мы выбрались на Электродную, зашагали к проходной «Станкина». Лидия то бежала вперед, то останавливалась, внутри бурлило, она с трудом сдерживалась. Когда добрались, где-то далеко внутри зазвенел колокольчик, обняла меня, прижавшись, запах лаванды, поцеловала в щеку, попросила дождаться – если есть возможность. Ведь есть, да? Я кивнул. И странно, вздохнул легче, когда Лидия скрылась за воротами. Постоял немного, – в миссию возвращаться не хотелось, – потому бродил по городу, по тенистым улочками и шумным магистралям, бродил, сам не зная, где я, куда направляясь, убивая время, не понимая, чего жду от неминуемой встречи.

Город вымер. Только через час неумолчных моих блужданий на улицы высыпали школьники и молодежь, редкие старики на лавках сопровождали меня взглядами, да еще постовые, появившиеся почти на каждом углу. Возможно моя задумчивость, моя уверенность подсказывала им правильность моего пути в неведомое, никто не остановил, чтоб прервать блуждание по лабиринту улиц, приостановить на краткое время. Как заведенный шел в пустоту, не замечая, как сменяются заводские кварталы спальными районами, а те парками и скверами, которые снова оказываются смененными заводскими стенами и трубами, уходящими под самые небеса. А потом фабричные цеха, гудевшие, лязгавшие, грохочущие, тонули в парках, а их место занимали старые дома, ветхие постройки, частью сносимые, частью реконструируемые, еще и еще старше, богаче лепниной, вычурней балконами, с флюгерами и башенками. И опять и опять перемены.

Не помню как, но к шести я оказался на Электродной. Ноги гудели, я устало плюхнулся на скамейку подле проходной, как раз под часами. Лидия вышла, едва прозвучал сигнал конца смены. Я еле поднялся, так затекли ноги, она взяла под руку и повела медленно, быстрее идти не мог, к трамваю, отвезшему нас на Парковую улицу.

Я провел у Лидии четыре дня. В трамвае мы сидели, взявшись за руки, так же входили в ее дом, поднимались по лестнице. Уютная квартира, без излишеств: выставочная мебель, немного хрусталя и фарфора в горке, открытый книжный шкаф, битком набитый рукописями и технической литературой; совсем немного романов на нижней полке – про войну и любовь. Книжный стол и кульман с кучей записочек, чертежи и схемы поверх обоев. Широкая полуторная кровать в спальне за занавесью.

Она заговорила о работе, – новые заказы, новая головная боль – все металлы приходится закупать за границей, эта блокада… И замолчала. Она часто замолкала на полуслове, как и я, не зная способа выпутаться из новой неприятной ситуации. Не понимаю, почему ей не высказать все и сразу. И то же про меня, почему не признаться во всем. Боялся, памятуя о реакции отца – у нее должна быть, куда болезненней – столько неприятных вопросов сразу. Он пережил вторжение ЦТП и терраформирование, ей все это досталось как наследственный рубец; такое не выводится хирургией, теребя сознание фантомной болью. Или я просто не решаюсь первым начать разговор?

Боялась и она, боялась и не могла сдерживаться. Ей в обязанность вменялось слушать голоса и новости, а потом рассказывать подчиненным – ведь ведущий инженер-технолог должен понимать толк не только в материаловедении, но и в политэкономии. Послушав новости, замолкала надолго – или вовсе уходила к себе. Что-то писала иногда, наброски на будущее. Дневники о прошлом. Я даже этого не решился спросить. Мы так и жили, вместе и порознь, встречаясь в кухне, ходя в гости в комнаты, встречаясь и расставаясь, кружа, не находя точек соприкосновения. А ведь такой несложный расчет. Она производила его в мыслях не раз, я видел, чувствовал, я сам не мог не рассчитывать того же – потому и не уходил. И потому не решался добиваться большего, ожидая. Ласки и поцелуи нам в надежду.

В ночь на пятый день – почему-то дурные новости приходят ночью —сообщили новые рекомендации политбюро ЦК партии о патриотическом воспитании молодежи. Диктор трудно зачитывал текст, Лидия молчала, холодела, бледнела лицом. После впилась долгим поцелуем, обняла, боясь отпустить. Хотела что-то сказать, я видел, как расширились ее зрачки. Снова прижала. И тогда уже, совсем тихо, произнесла:

– Ты должен уйти, – руки не разжались, в глазах читался страх, нет не то, что я видел, когда встречался с ней, неведомо когда, в заводском буфете, не ту пустоту, что зрел в глазах ее отца в дни, когда навещал его – настоящий, подлинный ужас. Мне кажется, она впервые испугалась вот так разом за все, за себя, за меня, безоглядно, безнадежно. Я только крепче прижал ее, но через миг все кончилось. Объятия распались, Лидия отпрянула и медленно, через силу, поднялась. – Ты должен.

Должен. Возразить не посмел, долго собирался, она снова прижалась, снова отпрянула – страх не отпускал. И что такого прочитано – быть бдительным, не допускать провокаций, выявлять пособников – пустая трескотня, не имеющая силы закона. Или значительно превосходящая любой из принятых недавно? Или потому, что среди подписантов не прозвучало имени вождя?

Я хотел ехать в миссию, но представил себе лицо руководителя, жены, техника… автобус повез меня по Загородному шоссе. Уже в темноте постучал в открытую дверь. Вышла Рада.

– Хорошо, что вы вернулись, – тихо произнесла она, – У нас новости. Март ушел, – замолчала на полуслове, пропуская внутрь.

В комнате встречал только Гор. Я привычно спросил о старике, оба покачали головами; Рада, не в силах выдерживать установившееся молчание, захлопотала на кухоньке. Еще не понимая, спросил, куда направился Март. И по враз сжавшимся плечам, как от удара, догадался.

– Как же он так…

– Отравился в психушке, – отрывисто произнес Гор. – Откачать не успели. Да и не смогли бы, он все предусмотрел. Ничего не хотел слушать, ничего. Потом вот… вчерашней ночью случилось, – он поднял глаза и снова опустил. Обнял голову руками, стал укачивать, будто пытаясь успокоить. – Все равно надо работать… надо, – послышалось от него. – Надо продолжать. Ушел он, ушел, теперь все иначе…

Подробности стали известны наутро, когда пришел со смены Тит. Усталый, каким я раньше его не видел, он завалился на диван, не сняв тяжелые ботинки, и зачастил, пытаясь выговориться.

За четыре дня, что меня не было, многое переменилось. Два дня Март и Гор спорили, как вести себя с голосами, какую тактику выбрать, наконец, Гор поставил вопрос на голосование. И тут выяснилось, что никто, даже Рада, даже Нил, не поддержали старшего. Армия разом оказалась без вожака. Гор праздновал победу, он потребовал немедленно, пока не остыли чувства, провести переизбрание, естественно, победил, получив лишь один голос против – самого Марта. И тут же начал реформацию. Постановил начать подготовку к связи с Альянсом – во время празднования очередной свадьбы на прибрежном курорте, когда в небо выпускаются тысячи шариков, символизирующих долголетие уз, отправить свой, с посланием и маяком, начавшим работать через час на стандартной частоте вещания радио «Свобода». В прилагаемом письме ответить на вопросы ведущих. Потребовать прислать связника. Разумеется, зная о настроениях, царящих в обществе в отношении Альянса, никому и ничего не сообщать о возможных договоренностях. А затем работать по согласованию.

Март не выдержал, ушел к себе. Ночевал он в психушке, потом дежурил, потом… Когда смена кончилась, его нашли в ванной, принявшим лошадиную дозу снотворного и спирта внутривенно. Откачать не смогли. Он все рассчитал.

Рада, прежде находившаяся в подвале, услышав эти слова Тита, выбежала во двор. Долго стояла, глядя на сельву, подойти к ней никто не решился. Вышел я.

– Знаете, иногда я вправду считала его своим мужем. Иногда старшим братом. Он ведь меня привел, все объяснял, помогал во всем. Он нас всех собрал, когда… если б не он, нас бы не было. Пусть неумелый организатор, пусть не оратор, пусть. Главное, был хорошим человеком и верным другом. И еще… наверное, он любил меня. Или нас. Потому и ушел. Раз решили, раз он не мог перейти через себя. Ведь он же не капсулой воспользовался, не подставил никого. Меня даже полиция не вызывала, констатировали смерть – и все. Я как будто вдова. Нет, правда, – и чуть помолчав. – Он не хотел, чтоб мы останавливались, надо идти, ведь так?

Она спрашивала не у меня, не у себя, вопрос растворился в зарослях. Рада вздохнула всей грудью, повернулась ко мне – в глазах ни слезинки, сил нет – ткнулась в грудь, отпрянула и прошла в дом. Вечером стала готовить Тита к выезду, Гор не смог. Сидел, безучастно глядя на собирающих, покачивая головой – старик, переживший свои годы. Изредка что-то говорил сам себе, как я ни прислушивался, ничего не понял.