Нет имени страшнее моего

– Разузнай, кого именно вы порешили, – дал распоряжение он. – Убитые могут что-то особое значить для Сабанея, или хотя бы один из них. Трупы обыскивали?

– Господин! – несколько укоризненно даже прошептал Говенда, но немедля осекся под потяжелевшим взглядом Абаима. И, отправившись в ледник, лично занялся осмотром. Через четверть часа от силы поднялся, сжимая в руке медальоны убитых с именами и степенями магической и знахарской восприимчивости.

– Имена ничего тебе не говорят? – Говенда покачал головой. – Жаль. Но все равно, может что и проявится. Ты сегодня пойдешь со мной, Ратай останется за старшего. Оружия совсем немного, в присутствие идем.

– Я понимаю, господин, – произнес Говенда и снова осекся.

Дворец Советов, холодный тяжеловесный прямоугольник в два этажа, располагался особняком в Тайном замке. Построенный отцом убиенного полубога, он занимал пространство бывшего ринга между Лебединой и Звездочетной башнями, странное коробчатое сооружение, без всякого внешнего изыска, будто в противовес находящимся рядом строениям: храму Диких лебедей и дому главного советника. Абаим впервые пересекал порог здания, и, едва войдя, замер, удивляясь, сколь велика разница меж внутренним и внешним убранством. Светильники, восполнявшие недостаток дневного света, потерявшегося в хмуром утре, сияли с высоты в десяток локтей, свешиваясь с уходящего еще на добрых пять локтей потолка, или просто свободно парили в воздухе подле входов в галереи, залы и на лестнице, ведущей на второй этаж, поддерживаемые не то силой волшебства, не то магнетизма, что, по сути, конечно, одно и то же, но лишь по-разному выражаемое. Потолок мастерски расписан безвестным художником, изобразившим в золотых плафонах то горные выси, то звездные дали, то башни Тайного замка – казалось, это оконца, куда можно заглянуть и узреть диковины со всей Островной империи. Стены же украшали гобелены, прославлявшие видных мужей государства их побед над врагами отечества, подавления мятежей и прославления собственного величия.

Заглядевшись, Абаим не приметил, как к нему и сопровождавшей его страже подошел магистр Совета Ки?лен, представлявший прежнего императора в случаях, когда тот не являлся на заседания (в последние годы это стало почти традицией), и разрешавший споры по ведению собраний. После смерти полубога положение магистра в Совете многократно возросло. Абаиму уже не терпелось переговорить с ним с глазу на глаз, а также с советником тайных дел Ко?порем и еще одним советником – порядка в империи Грибуно?м. Чью сторону заняли эти люди, представлявшие собой величие, мощь и покой государства – или еще выжидают, гадая, чем и как закончится мятеж?

Но поговорить не случилось. Прежде, чем Килен поклонился императору, – только в здании дворца Советов разрешалось не падать ниц перед государем, – к Абаиму сразу же подошел Цвыль, выразил почтение самодержцу и прошествовал вслед за Киленом до императорской ложи, находящейся на балконе зала. По обеим сторонам от нее находились ложи наследников, ниже располагались ряды помощников советников, а весь центр зала отводился под Совет. Прямо перед ложей императора находилось возвышение для выступлений, а за ней – Длинный стол, занимаемый магистром, первым советником и доводчиком Совета, следившим за порядком в зале, да еще гадателем собраний и ведуном происходящего за стенами дворца.

Все были в сборе. Абаим прошел и сел, шум тотчас затих. Император невольно поежился – весь зал смотрел на него неотрывно. Абаим спохватился, ведь здесь даже в присутствии императора разрешалось сидеть, пусть и коленопреклоненно. Немного помедлив, он кивнул, стараясь, чтобы этот знак был воспринят с должным уважением.

– Император разрешает собрание, – возвестил магистр, кланяясь Абаиму и, не садясь, продолжил. Вначале зачитал довольно странное объяснение касательно внезапной смены главы государства, ничего толком не говорящее, но, видимо, готовящееся для народа, а не для собравшихся, знавших, по выражению лиц, все или почти все о перевороте. Это лишь простецы ни о чем пока не знают, догадываются, конечно – дым от сожженной обсерватории виден на полсотни миль окрест. Но должно же, наконец, появиться объяснение из самого Тайного замка, устраивающее не только власть предержащих, но и подданных, чтобы не устроили бузу, как три века назад.

Тогда столицу охватило крупнейшее за всю ее историю восстание, приведшее не только к очередной смене власти, но и к установлению нынешнего вида правления – империи. Прежде островами владел Сенат, избиравший из своих рядов будущего государя. Но такой порядок один раз не устроил чернь, когда власти последовательно отвергали одного, другого, третьего претендента и не смогли, вернее, не успели договориться по четвертому. По прошествии полутора лет безвластия народ перестал ждать и решил взять власть в свои неслабые руки: следующим правителем, уже со званием полубога, стал кожемяка из состава тех, кто возглавил долго поджидаемый народом мятеж – и восторженно воспринятый. Недаром же кожемяка правил до самого естественного конца, что всегда было редкостью в Тайгии, и оставил наследника, который тоже прожил долгую жизнь, а вот его уже сын оказался тем тираном, которого уничтожил дед ныне покойного полубога.

Никто из ныне находящихся в зале не хотел подобного развития событий, равно как и не желал ждать разрешения возможных споров меж заговорщиками. Ведь именно это и подтолкнуло чернь на восстание: среди простецов кто-то стал распространять зловредный слушок, будто истинного государя повесили, и вместо него будет править не то его жена, не то сестра – искра недовольства охватила столицу одномоментно. Ясно, что у женщин прав куда меньше, чем у новорожденных, но чуть больше, чем у рабов. Терпеть на престоле чью-то жену, а тем паче, полюбовницу, не представлялось мыслимым. Даже сейчас, когда женщины получили права на наследование имущества, узреть на престоле императрицу, да пусть даже регентшу при юном правителе, все равно нестерпимо. А значит, это стало бы смертным приговором для вынесших подобное решение.

Магистр пока обращался к Абаиму как к новому владыке, то есть, главе государства, но пока еще не как к высшему существу, полубогу. Обращение «ваше величество» по-прежнему оставалось для монарха желанной мечтой. Прав распускать Совет у него пока не имелось, хотя любые перестановки он мог совершать, и, конечно же, любые распоряжения вносить для подтверждения членами Совета. Не мог встречаться с главами других государств, но пока такой надобности и не намечалось. И да, самое важное, не имел права заходить в храм Диких лебедей и библиотеку, не мог быть запечатленным на гравюре, холсте или росписи любых покоев Тайного дворца.

Закончив речь обычным обращением к милости императора, магистр поклонился государю, ожидая ответной речи. Зал обернулся к Абаиму, вновь воцарилась ватная тишь. Новоиспеченный властитель прекрасно понимал, что нынешние его указания пока не имеют нужной силы, однако, возможность для ухищрений имелась. Ведь пока неясным оставалось и для него и для некоторых советников окончательное распределение сил в Совете: кто поддерживает заговорщиков, кто вообще не в курсе происшедшего, но готов согласиться с новыми порядками, кто воспротивится им. У каждого из членов Совета есть свой гадатель, еще вчера вечером или сегодня утром раскинувший кости или карты на столе и предположивший возможное развитие событий. А потому многие выжидали удобного для них развития событий, Абаим, перехватывающий взгляды собравшихся, понимал это как никто другой.

Впрочем, был надежный гадатель и у покойного императора, дававший ему верные и нужные советы, да вот только предал весьма изощренным образом.

– Первый вопрос…. Первое распоряжение таково… – Не прошло и суток с момента воцарения, как начальник стражи действительно почувствовал себя всемогущим правителем. Уже в то время, когда Абаим шел во дворец Советов, ему казалось, земля прогибается под тяжестью его сапог. И вот только сейчас, на какое-то время, растерялся пред массой влиятельных лиц. Он одернул себя, нежданно вспомнив седовласого Кулая, учившего не тушеваться ни перед врагом, ни перед начальством. Не только нахрапом можно добиться победы, особенно в делах стратегии, важно уметь слушать, слышать, и чувствовать мысль, разлитую по полотну событий.

Неожиданно старик Кулай, погибший при штурме столицы Готии, припомнился ему, как живой. Абаим словно почувствовал наставника, протянувшего ему руку помощи через реку смерти. И продолжил обтекаемо:

– Приказываю распорядителю провести похороны прежнего императора сегодня же, без почестей, но с ритуалами, согласующимися с речью магистра. – он плохо понял, что именно сказал магистр о причинах смены власти и смерти правителя, а потому и произнес столь расплывчато. Так что и сам плохо понял, что сказал.

Однако ему согласно кивнули, словно этого именно от монарха и ожидали. Магистр благоразумно встал и опустился снова, распорядитель неловко поднялся и, пятясь, вышел из зала – пребывание здесь для него редкость, выпадаемая раз или два в год. Впрочем, подобные собрания вообще проводятся, в лучшем случае, раз в месяц. Обычно Совет собирается в зале Размышлений, что на первом этаже, а чаще – в библиотеке – там и законы и их толкователи под рукой, и можно спокойно посидеть за чашкой белого чая, поразмыслить, ни перед кем не вытягиваясь в струнку и не преклоняясь.

– Теперь об интронизации, – магистр поперхнулся, едва не подавившись словами о необходимости поначалу соблюсти ритуал погребения вознесшегося в чертоги Дьеля. Зал немедля зашуршал в поддержку заговорщика. Абаим понял, что продавить этот вопрос так просто ему не дадут, а потому снова свернул на сторону. Сейчас он чувствовал себя пластуном, пробирающимся в лагерь неприятеля, готовым к обнаружению раньше, чем доползет до провиантского склада и потравит его. Счастье, что Кулай, пусть до него никогда не доберутся волки Катамаи, обучил его не просто грамоте, но и умению связно излагать мысли, и, вслушиваясь в мысли других, излагать их так, чтобы те думали, будто он выразил их чаяния. Хорошему пластуну все важно уметь. А старик Кулай считал своего ученика добрым разведчиком.

– Есть две причины, по которым мое восшествие на престол надлежит провести как можно быстрее. Первое: сложная обстановка вокруг Тиса, где расквартировались только что прибывшие войска Мангазеи, – они явно не позволят нам вернуться на остров. Астролога у меня прежде не было, а воспользоваться услугами Сабанея не дозволяют правила. – Почтенный звездочет хотел что-то пискнуть, но Абаим продолжил: – Отсюда вытекает вторая причина: неразбериха после смерти властителя. Некоторые из советников привели сюда своих людей. Я не говорю о законности или незаконности подобного, понятно, что все действо проходило в попытке не дать случиться непредвиденному. Но вооруженным людям следует уйти немедля. В Тайном замке есть своя стража, созданная заново мной еще вчера. Но поскольку люди почтенного Сабанея не были в курсе подобного, – тот стремительно закивал, – они попытались взять штурмом дом приемов, в коем я до настоящего времени проживал. Это больше не должно повториться.

Совет не медлил с решением, проголосовали единогласно. Абаим вздохнул с некоторым облегчением. Жест, ничего не значащий для заговорщиков, поджидавших войска Заварзы, ему давал небольшое жизненное пространство. За которое он уцепился, не раздумывая.

– Теперь о самом Сабанее. Почтенный, безусловно, допустил промашку, не сумев предвидеть смерти своего господина, но поскольку я не могу его осудить сейчас – это не в моей власти – я вывожу его из состава Совета до особого распоряжения. Исполнять обязанности моего астролога не может пока никто, кроме гадателя жреца Дьеля, именно он и будет моим звездочетом. – Верховного священника Абаим ни на Совете, ни прежде нигде не видел, отсюда сделал вывод – к заговору тот ни малейшего касательства не имеет. Конечно, мог ошибаться, и очень серьезно, особенно, если жрец оказался бы кукловодом нынешних бунтовщиков. Но и без того сложный сговор по свержению государя оказывался невозможно хитроумным; вряд ли такое мыслимо, – разве что в древних летописях о делах давно сгинувших за рекой смерти государей.

К верховному священнику немедля послали одного из стражей. Сабанея в его попытке усидеть на прежнем месте никто не поддержал. Больше того, главный советник осмелился напомнить об имуществе сожженной обсерватории. Невольно государь усмехнулся: один миг – и дележ власти продолжился. Присмотревшись пристальней к присутствовавшим, Абаим определил хранить сокровища обсерватории в казне. Мултан победно вскинул голову, Цвыль куснул губу – заговор начинал обращаться против поднявших головы. Впрочем, следующий шаг императора заставил заговорщиков замереть в изумлении:

– За заслуги перед отечеством и проявленное мужество и решительность я назначаю почетным генералом младшего генерала Заварзу. Распоряжения он получит после интронизации, – после чего император заметил, что вечером хотел бы видеть в доме приемов главного советника, казначея, почетного генерала, верховного священника и магистра. Цвыль поклонился, кажется, и выразил свое полное согласие как с местом встречи, так и со всеми словами, что выскажет господин о своем воцарении. Кажется, сделал он это вполне искренне.

Короткий, как и полагалось, обряд сожжения убитого императора завершился торжественным плачем, салютом и грохотом барабанов и возвышенными стенаниями горнов. Плакальщики окончили свою скорбную песнь и разошлись медленно, величаво, едва последний дымок растворился в воздухе. Затем прах императора упокоили в урне и замуровали в стене храма Диких лебедей, вместе со всеми знаками его рода, необходимыми для встречи с солнечным богом Дьелем, каждую ночь проплывающим по реке мертвых, где он, наконец, подберет убитого и отвезет на небо – к императорской звезде, отмеченной на картах во времена оны, когда он только вступал в свою новую сущность полубога.

И когда император упокоился по ту сторону небесной тверди, в дом приемов пришли все вызванные новым монархом люди. Они немедля утвердили на завтрашний полдень обряд восшествия на престол, вхождение в небесный чертог нового полубога, прежде носившего имя Абаим. Верховный священник позволил себе высказать суждение, что отныне новое имя самодержца, которое и будет произноситься для народа, станет Тигас Пагпапсия, что в переводе с древнего языка сыновей солнца означает «решительность и твердость», он почти не сомневался, что и завтра карты укажут его гадателю то же самое. Как прежде, десять лет назад, карты столь же точно указали имя прежнего императора: Калавакан Дагат, необъятный простор морей.

Картли вышла из своей комнаты, едва гости покинули здание.

– Ты станешь великим государем, я вижу это, – просто произнесла она. И тут же добавила: – Но я тебе в этом деле не помощница, лишь помеха, прости, что говорю так. У меня будет к тебе одна-единственная просьба, господин мой, – отпусти вместе с Ламзой на Чамалин. Ведь ты больше не нуждаешься во мне.

Абаим задохнулся.

– Не… почему ты так решила? Ведь я… ты… – его подкосили даже не слова об отъезде, а именно это. Как странно, внезапно пришла мысль, ведь только сейчас, мгновением раньше, он думал, Картли пришла порадоваться победе господина, маленькой, но им обоим очень нужной. Когда заговорили, понял, что отъезд неизбежен, но и это не выбило его из колеи. А тут…

– Будто кто-то уравновешивает мои дела, – глухо произнес он, не понимая, к кому обращается в этот момент.

Картли припала к его ногам.

– У тебя есть женщина, мой господин, твоя прежняя наложница, возьми ее, возьми других, ведь ты можешь взять любую, прошу тебя…

Больше всего он ненавидел упрашивающих. Со злостью пихнул Картли, прежде казавшуюся ему сильной и решительной. Она упала навзничь, но не поднялась, даже когда Абаим приказал ей и снова пнул, на этот раз куда сильнее, в бок. Точно пытаясь отомстить.

– Господину нужна женщина, – прохрипела она. – Я же… я не могу стать таковой. Я другая. Я с самого начала другая, – и затихла в ожидании ответа. Абаим согнулся, сломался над ней.

– Мне нужна ты, не просто женщина, не просто наложница, жена, неважно кто. Именно ты. Не та, что лежит передо мной, моля о пощаде, но та, к которой я приходил вчера утром, после смерти твоего прежнего господина. Та, что согласилась прийти ко мне и разделить мою ночь, – теперь он презирал и себя за то, что упрашивал.

– Я не такая, – ответила она столь же тихо.

– А какая же ты?

– Не та, – подчеркнуто ровно ответила. – Я помню, как господин смотрел на меня, когда пришел ко мне, как смотрел раньше, когда меня вывозили на прогулку в город, нигде не останавливаясь, будто в саркофаге с окошками, – они вздрогнули одновременно: Картли – вспоминая, Абаим – поразившись ее памятливости.

– Я не знал, что ты обратила на меня внимания.

– Я почувствовала, что это произойдет. Рано или поздно. Ты все больше и больше приближался ко мне.

– Я хотел… – он не знал, как объяснить, и замолчал на полуслове. Картли лежала на спине, сжав руки в кулаки: будто кошка, пытающаяся себя защитить.

– Господин добился своего, – после долгой паузы произнесла она. – взял меня. Если ты возьмешь меня еще раз, господин мой, это будет всего лишь повторение прежнего, совсем не то, чего ты хочешь. Меня ты покорил. Зачем тебе второй раз или третий? Я пройдена тобой, господин.

– Мне нужна ты, – но снова увидел ее глаза и снова смешался. Понял, что не все так просто, тысячи невысказанных причин наполняли черноту ее глаз.

Нехотя он распрямился. Постоял некоторое время над ней, затем отошел в дальний угол комнаты. Тени от светильников здесь сгущались, так что Картли не могла видеть его исказившегося от одного слова лица.

– Ступай, – глухо произнес он и отвернулся. Чтобы никто не видел, чтобы он сам не смел увидеть. Только почувствовать.

Когда повернулся снова, Картли уже не было.

Глава 9

День выдался на славу: ни облачка на голубом до рези в глазах небе, но не парило, северный ветер нагнал долгожданной прохлады, дышалось свободно, хотелось подняться над грешной землей, чтобы с высоты птичьего полета осмотреть Тайный замок, нарядных служек и служителей у храма, а еще собравшиеся у главных ворот народные толпы, по случаю интронизации одетые в воскресное платье, оглядеться вокруг и, поднявшись еще выше, помчаться прочь, чтобы никогда не вернуться.

Абаим опустил голову и прошел дорогой славы в храм. На душе муторно, тягостную тоску эту не смогли развеять ни полощущиеся в небе вымпелы и знамена, ни торжественная музыка, выдуваемая из ярко блестящей на солнце меди, ни песнопения, от которых хотелось гордо поднять голову и идти куда-то, покоряя дали земные и небесные. Когда он брел по дороге к храму, о далях как-то не думалось, разве что с точки зрения птицы залетной. Вон их сколько, стрижи да ласточки, так и кружат среди башен.