Здоровый, десятичасовой сон

2 апреля

За март я уже успел свыкнуться с столь реалистичными сюжетами, возникающими в моем сознании в то время, когда оно затуманено и как-то перестал заострять на них внимание. Записываю самые яркие, да и все. Сегодня произошло как раз нечто запоминающееся, но в реальности. Когда я вернулся с занятий чуть раньше обычного, я будто услышал какое-то копошение и оживление в своей квартире, но замок был закрыт, не поврежден и не тронут. Я не стал обращать на это сильного внимания, но напрягся снова, увидев ополовиненную чашку с остывшим чаем на столе. Самое главное, правда, не чай, про который я так и не смог вспомнить, допил я его с утра или нет, а разбитая картина, лежащая на полу. Картину эту я еще давненько покупал в интернете, чтобы поддержать достаточно интересного начинающего художника. После того, как увидел один из своих «снов» про искусство. Когда я уже внимательно осмотрелся в квартире и все проверил, я взял растрепанный веник, красный совок, начал подметать осколки картинной рамки и наткнулся на бумажку, где будто бы моей рукой был выведен сюжет того сна, хотя я точно помню, что не стал его записывать. По спине пробежал легкий холодок.

«Палка в колесе»

В первом ряду сидел Иван Колесников, который, если вы спросите меня, был весь такой же бессмысленный, как и его картина. Дорогая и брендовая майка, желтая жилетка, солнцезащитные очки, хотя мы сидели в подвале. Черные, зауженные штанцы, которые вроде бы джинсы, а вроде бы и нет. Ну и серые вансы, купленные в Этажах, конечно же. Я никогда не был в Этажах, но все равно знаю, что Ваня покупал вансы точно у них. Ивану было 24 года, ему срочно надо было прославиться и разбогатеть, чтобы его родители признали, что он занимается не простым прожиганием жизни и молодости. Через несколько минут после начала мероприятия у Колесникова устанет спина и он сползет по стулу, выпрямив ноги вперед, мешая проходить ведущему около сцены.

Катя Чистая, что сидела тоже в первом ряду, но через проход от Вани, прогоняла прочь различные грязные мысли и, откровенно говоря, сильно переживала, что не выиграет, потому что это была последняя ее надежда оплатить химиотерапию и операцию для ее матери. По секрету скажу вам, что ее мама все равно не выживет, но она же этого не знает. И поэтому сильно переживает. Она сочинила красивую песню, исполненную под акустическую гитару и рассказывающую о любви, чувствах или чем-то таком. Я плохо понимал, потому что Катя ее исполняла на португальском языке, на котором я ничего не знаю кроме пары матерных выражений, которым меня научили бразильские ребята в международном лагере. Катя хорошо говорила на португальском, потому что в детстве, когда ее родители разошлись, они с мамой, помешанной на африканской культуре, уехали жить в Кабо-Верде. Но я думаю, что она выпендривается. Могла бы написать красивую песню и на русском языке. Чистая она, кстати, по отцу, которого с детства так и не видела.

В номинации писателей со мной соперничали два колоритных весьма персонажа. Первый – священник Алексий Электронович с трудами про очередной оригинальный, перевранный из нескольких близких религиозных учений взгляд на загробную жизнь и воспитание молодежи. Я всегда себе плохо представлял, как и почему это связано, но он объяснил, что чем раньше молодежь узнает про способы сделать свою загробную жизнь удобной и приятной, тем раньше они начнут этим заниматься, а для него это важно. Он типа альтруист. А вот его дед явно не был альтруистом, потому что назвал своего сына Электроном. А потом затащил работать к себе, на кафедру физики в СПбПУ. Смешно было всем, но не Электрону Александровичу. И его сын так далеко ушел от профессии отца потому что видел, что с ним сделала традиционность и консерватизм деда. Алексий, наверное, был приятным и хорошим человеком по своим меркам, но для меня остался таким же, как и его книга – непереваренным.

Вторым персонажем был дедушка с слегка съехавшей крышей – Андрей Григорьевич. Он писал про грибы, которые утром нашел в лесу, про солнышко, что ему улыбнулось пока он сидел на лужайке своего домика в деревне, про то, как он все еще любит свою бабку, хотя они уже 55 лет вместе прожили, про внучков, которые никогда не ездят к нему в деревню, про то, как прекрасен утренний лес и ежик, перебегающий дорогу с своим семейством. Я понимаю такую литературу, но совсем не принимаю, потому что мне кажется, будто она не о чем и не для чего. Улыбка этого деда выглядела так, будто ее свело в лицевой судороге и он просто не может показывать другие эмоции. Деды сидели вместе в третьем ряду, постоянно перешептываясь про Джимбо, что сидел ровно перед ними.

Джимбо Смирнову было 37 лет, он – один из детей олимпиады восьмидесятого года, зачатый небезызвестным спортсменом из Ямайки, рожденный в Новосибирске, выросший в русской панельке. Джимбо мне симпатизировал, потому что мне понравилась его картина «Море, на котором меня никогда не будет». Она была реалистично-красивой и одновременно авангардно-умной. Конечно, я, как и Катя, поющая на португальском, сказал вам «авангардно» просто чтобы выебнуться. Это мне отвратительно, но я ничего не могу с этим поделать, оно вырывается само. К слову о отвратительном. На соседнем со мной кресле сидела Евгения Румянцева – миловидная женщина средних лет, написавшая какой-то роман про борьбу девочки-подростка с окружающим миром. И ладно бы она боролась просто от того, что ее не понимают, а внутренние противоречия не дают с этим смириться. Нет, дело в том, что она – инопланетянка! Или волшебница. Или мутант? Не помню. Главное, что она – особенная. И она может заставить своего читателя почувствовать собственную особенность или хотя бы причастность к ней, добиваясь этого путем постоянного принижения второстепенных персонажей относительно персонажа главного и о с о б е н н о г о. Ее второстепенные персонажи это бездумные и механические болванчики в рамках выдуманного мира, созданные только для того, чтобы подчеркивать героя\восхищаться им, оставляя в подарок читателю сладкое чувство социального признания и успеха. Хоть и спроецированного. Ну вроде как делают Докторы Ватсоны для Шерлока Холмса или Роны Уизли для Гарри Поттера. И никогда подобные произведения не имеют под собой ничего кроме красивой истории и ощущения сладкой особенности, но очень хорошо продаются, поэтому их становится все больше и больше, а содержательная прослойка пласта культуры сокращается и сокращается. Вроде бы получается, что ничего плохого в этом и нет, но нет же и ничего хорошего. Так выходит очень много движения, денег и шума вокруг всякого отсутствия движения. Странно. Неприятно.

Целый ряд был занят уникально-оригинальными стихотворцами из общества мертвых поэтов с пабликами вконтакте и никнеймами вроде Коленский, Тленский, Тасотский или просто набором из нескольких слов, что никак не связаны между собой. Они пишут о любви и отсутствии вкуса к жизни, потом через одно накладывают их на бесплатные биты и выкладывают на радость своим фанаткам. К моему недавнему удивлению, многочисленным.

Вдоль сцены прошел усатый ведущий Георгий, споткнувшись о ноги Колесникова и совсем не литературно выругавшись. Когда он поднялся на сцену, оглянул зал, одернул бабочку на шее, прочистил горло и закатал рукава, началось действо. Выключили свет, высветили прожектором колесо фортуны, с которого г-н ведущий ловко сдернул покрывало и заиграла задорная музыка, перекрывающая треск стрелки крутящегося колеса.

Свет включился, послышался гул разочарованных вздохов и редкие крики радости. Я устремился к выходу на дворцовую площадь и закурил. Я обычно не курю, но на случай «когда очень захочется» у меня лежит пачка в рюкзаке. Сейчас подожду пока желтую горизонтальную полосу, изображенную на холсте Колесникова поднимут из подвала в главное здание Эрмитажа и пойду ее смотреть и пытаться понять. А потом на пути домой куплю эту книжку Румянцевой. И обязательно буду плеваться.

20 апреля

Сегодня произошло нечто вовсе из ряда вон выходящее. Я сидел в очереди к психотерапевту, потому что столь цветные сны начали меня уже донимать. Напротив меня на мягкой лавочке не самого уютного больничного коридора сидел молодой человек в сером капюшоне и в наушниках. Мне что-то показалось в нем знакомым и я начал его рассматривать. Зеленоватые глаза, светлые волосы и ужасные красновато-коричневые рытвины на лице и шее. Присмотревшись внимательнее в радужку глаза, мое тело внезапно обмякло, голова затряслась, зажглась и завибрировала так, будто бы меня огрели тяжеленным тупым предметом и вдруг я увидел… себя!

На лавке напротив сидит мужчина средних лет, в очках, коротко стриженные черные волосы, эспаньолка, широкий нос и густые брови. Нет, это точно был я! Вся та одежда, что я надел в тот день, портфельчик с ноутбуком, даже мои любимые часы, что достались необычно дешево. Мне не могло причудиться, я стопроцентно увидел самого себя! А потом мной начали овладевать странные чувства. Я стал невероятно зол на мужчину в очках, сидящего напротив. Зол за то, что он не болеет так, как я, а все равно тут сидит. Зол за то, что у него есть деньги, а у меня нет. За все, что раздирает меня внутри и я не могу это унять, а могу только подбрасывать все нового и нового мяса, пока оно не вырастет и не сожрет меня самого.

Глаза мужчины напротив засветились каким-то фиолетовым оттенком, он судорожно достал из своего портфеля ручку и тетрадку и начал что-то черкать. Я присмотрелся, была видна лишь перечеркнутая надпись большими буквами на первом листе «АДАМОВО ЯБЛОКО», а под ней шрифтом чуть меньше «Кадык». Я опешил, сделал привычное и легкое движение рукой в пришитый карман, пальцы легко вошли в импровизированный кастет у рукоятки ножа, как вдруг открылась дверь и вышел доктор с седой бородой:

– Александр?, – обратился он ко мне. – пройдемте.

Взял под руку и провел в кабинет.

Когда я пришел в себя, вернувшись из головы этого странного парня, я действительно держал в руках тетрадку, которую поспешно бросил в портфель и побежал со всех ног из больницы, будто бы спасаясь от той волны агрессии, которую я, кажется, чувствовал сам к себе. Закрылся дома на все замки, переоделся, отстирался от грязных мыслей и, спрятавшись зачем-то в гардеробной, начал увлеченно перепечатывать этот текст с тетрадки в ноутбук.

«Кадык»

Глава 1

В метро я визуально отсчитываю два метра, чтобы было куда падать. Не сказать, конечно, чтобы я падал в обмороки или что-то в этом роде, но с некоторых пор я стал причислять себя к категории людей пассивно больных. Сегодня, днем 23 сентября, у меня было такое дурацкое состояние, когда нет желания заниматься в дороге чем-то увлекательным и полезным, вроде чтения, общения или музыки, а хотелось просто влипнуть взглядом в царапину на поручне метро и содержать в голове приятный, мягкий вакуум. Однако, мозг был уже достаточно возбужден мерзким осенним утром и постоянно останавливал взгляд на людях, которые все были заняты полной хуйней. Дед в шапочке Шерлока Холмса и бежевой ветровке разглядывал через линзы огромных очков бесплатную газету, сузив и отдалив глаза, насколько это возможно. В бесплатной газете все было здорово. Наши опять победили, не наши опять проиграли. От следующего заголовка в духе «профилактика ВИЧ» меня коротнуло. Глаза зажмурились, голова отъехала чуть-чуть назад, а в ушах брякнуло. Это ощущение уложилось буквально в пару секунд, но все равно было противно. Слева от деда сидела женщина неопределенного возраста с ярко выкрашенными в красный губами, подведенными каким-то трупно-голубоватым цветом веками и с черными комочками на ресницах. В контрасте с хемозно-блондинистыми волосами выглядело это определенно так себе. Возраст