Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи

– Пожалуйста, пойдемте дальше, – взмолился Оливье. – Взгляните, мадам, как древние деревья оделись в изумрудную свежесть апреля, с какой невинностью они ликуют, празднуя возвращение солнца.

– Но, Оливье, ведь люди болтают разное…

– Все это детские сказки. Пожалуйста, пойдемте дальше. Этот лес и впрямь находится во власти неодолимых чар, но это всего лишь чары красоты.

Действительно, как он и сказал, раскидистые дубы и буки покрылись нежной зеленой листвой, и лес дышал такой животворной и безмятежной радостью, что трудно было поверить страшным легендам и преданиям. В такие дни сердца, обуреваемые тайной любовью, полнятся желанием быть вместе бесконечно. После не слишком упорных возражений и настойчивых заверений Адель позволила Оливье убедить себя, и они продолжили свой путь.

По тропинке, протоптанной то ли дикими зверями, то ли людьми, молодые люди беспрепятственно углублялись в обитель мифического зла. Склонившиеся ветви ласкали их мягкой листвой, точно маня идти дальше, солнечные лучи проникали сквозь высокие кроны, подсвечивая прекрасные лилии, что цвели, таясь во мраке меж узловатых могучих корней. Стволы деревьев, искривленные и корявые, покрытые вековыми наплывами коры, уродливо горбились под грузом незапамятных лет, но от них исходило ощущение древней мудрости и спокойного дружелюбия. Адель то и дело вскрикивала от восторга, и ни она, ни Оливье не находили ничего зловещего или подозрительного в этом сочетании утонченной красоты и причудливой корявости старого леса.

– Разве я был не прав? – спросил Оливье. – Стоит ли бояться безобидных цветов и деревьев?

Адель улыбнулась, но ничего не ответила. Стоя в освещенном солнцем кругу, молодые люди смотрели друг на друга, охваченные чувством новой, завладевающей их сердцами близости. В безветренном воздухе витал пьянящий аромат, исходивший из какого-то незримого источника, – аромат, что, казалось, тайно говорил о желании и любовном томлении и призывал отдаться страсти. Непонятно было, что за цветок его издает, ибо под ногами росло великое множество неведомых цветов – с мясистыми колокольчиками чувственного белого и розового цветов, с кудрявыми переплетающимися лепестками, с сердцевинками, похожими на зияющие алые раны. Адель и Оливье смотрели друг на друга, точно ослепленные внезапной вспышкой пламени, и в крови у обоих неодолимо вскипал всепоглощающий зов, как будто они выпили любовного зелья. Одна и та же мысль явственно читалась в дерзком блеске глаз Оливье и в застенчивом румянце на щеках графини. Так долго скрываемая любовь, о которой ни один из них до сих пор не заявлял открыто, властно заговорила в сердцах обоих. Одинаково смущенные, они в неловком молчании продолжили прерванную прогулку.

Молодые люди не осмеливались взглянуть друг на друга, и ни один не заметил, как странно изменился лес вокруг; ни один не обратил внимания на то, как зловеще искривлены серые стволы по сторонам от тропы, как чудовищно и непристойно выглядят бледные грибы в полумраке, как сладострастно пламенеют на солнце головки цветов. Ослепленные желанием, опоенные мандрагорой страсти, влюбленные не видели и не слышали ничего вокруг; все, кроме пыла их тел, биения сердец и кипения крови, казалось им смутным, точно сон.

Дремучий лес все густел, и ветви смыкались над их головами, многажды усиливая тьму. Звериные глаза сверкали во мраке тайных нор искрами коварного рубина или холодного безжалостного берилла; в ноздри молодым людям ударил запах стоячей воды и прелой прошлогодней листвы, и наваждение, владевшее ими, слегка отступило.

Они остановились на краю окруженной валунами заводи, над которой густо переплетались ветви старых трухлявых деревьев, словно навеки застывших в припадке безумия. И тут из зарослей ольхи, тоже успевшей покрыться свежей листвой, на них уставилось чье-то лицо.

Видение было настолько неописуемым, что в первое мгновение они не поверили своим глазам. Два рога проглядывали сквозь гриву нечесаных волос над получеловеческим-полузвериным лицом с раскосыми глазками, клыкастым ртом и бородой, щетинистой, как шкура вепря. Это лицо было старым, неизмеримо старым; неисчислимые лета похоти избороздили его морщинами и складками, и весь его облик дышал медленно, нескончаемо, долгие века копившейся злобой и порочностью. То было лицо Пана, глядевшего на застигнутых врасплох путников из своей потаенной чащи.

Ужас охватил молодых людей – им сразу вспомнились древние предания. Любовное наваждение рассеялось, и неутоленные желания утратили свою власть. Точно очнувшись от глубокого забытья, они увидели кошмарное лицо и сквозь бешеное биение собственных сердец услышали взрывы дикого, злобного, панического хохота, а потом видение вновь исчезло среди ветвей.

Дрожа, Адель впервые бросилась в объятия возлюбленного.

– Вы видели? – прошептала она, прижимаясь к нему.

Оливье привлек ее к себе. В этой сладостной близости пережитый всего миг назад ужас сделался неправдоподобным, нереальным. Вероятно, это двойные чары усыпили его страх, и теперь он уже не знал, было ли мимолетное видение лишь игрой солнечного света в ольховой листве или им и впрямь являлся легендарный демон, обитатель Аверуанского леса. Собственный испуг теперь показался Оливье глупым и беспричинным. Он даже испытывал нечто вроде благодарности к этому видению, чем или кем бы оно ни было, ибо именно оно толкнуло Адель в его, Оливье, объятия. Он не мог думать ни о чем, кроме этих теплых приоткрытых губ, которых он так долго жаждал. Оливье начал успокаивать возлюбленную – он хотел, чтобы она забыла свои страхи, он убеждал ее в том, что все это ей просто почудилось, и его утешения очень быстро перешли в пылкие признания в любви. Губы влюбленных соприкоснулись… и вскоре оба забыли о явившемся им сатире.

Они лежали, слившись в объятиях, на ложе золотистого мха, где солнечные лучи пробивались сквозь единственный просвет в густой листве, когда Рауль нашел их. Любовники не видели и не слышали его; первым и последним, что оповестило их о его появлении, был удар шпагой, которую он всадил в тело Оливье с такой силой, что острие пронзило его насквозь и вошло в грудь Адели.

Адель закричала и забилась под трупом Оливье, и тот несколько раз безжизненно дернулся в такт. Рауль выдернул шпагу и вторым ударом прикончил женщину. Потом с чувством безотчетного удовлетворения оттого, что отомстил за свою попранную честь как подобало, в глухой тоскливой растерянности, смутно недоумевая, что это было такое, посмотрел на своих жертв.

Оба они уже совершенно затихли, как и полагалось любовникам, заколотым прямо на ложе греховных наслаждений. Темный лес, куда редко отваживались забредать люди, ни шорохом, ни вздохом не выдавал ничьего присутствия. Потому-то господин граф неимоверно испугался, услышав злобный нечеловеческий смех, дикий и безумный дьявольский хохот, донесшийся из зарослей ольхи.

Рауль вскинул окровавленную шпагу и вгляделся в сплетение темных ветвей, но ничего не увидел. Смех прекратился, и воцарилось безмолвие. Граф перекрестился и поспешно зашагал обратно по тропе, которая привела его сюда.

«Сатир»: альтернативный финал

Они лежали на ложе золотистого мха, где солнечные лучи пробивались сквозь единственный просвет в густой листве, когда Рауль нашел их. Любовники не видели и не слышали его, застывшего с обнаженной шпагой при виде их преступного счастья.

Граф готов был наброситься на них и пронзить обоих одним ударом, но тут произошло нечто непредвиденное и совершенно немыслимое: бурое косматое существо, не человек и не зверь, но дьявольская помесь того и другого, с невероятной быстротой выскочило из ольховых зарослей и вырвало Адель из объятий Оливье. Оливье и Рауль успели увидеть его лишь мельком, и ни один впоследствии не мог внятно описать, что видел. Но это было то самое лицо, что скалилось на влюбленных из зарослей, а заросшие шерстью ноги и тело были точь-в-точь как у существа из древних легенд. Он исчез внезапно, как и появился, унося в своих объятиях женщину, и ее полным ужаса крикам вторил его безумный дьявольский смех.

Потом и крики, и смех затихли вдали, в зеленой лесной тиши, и воцарилось безмолвие. Раулю и Оливье оставалось лишь смотреть друг на друга в полном оцепенении.

Крипты памяти

Миллионы и миллионы лет назад, в эпоху, чьи прекрасные миры давно погибли, от чьих могучих солнц не осталось и тени, я обитал на звезде, чей путь, нисходящий с высоких, невозвратимых небес былых времен, уже тогда близился к пропасти, в коей, как говорили астрономы, ее исконному круговороту предстояло обрести свой темный, катастрофический конец.

О, сколь странна была та забытая в безднах звезда – куда страннее, нежели любые мечты мечтателей сегодняшних сфер, нежели любые видения, нисходившие на провидцев в их послезнании сидерического былого! Там, на протяжении циклов истории, чьи нагромождения бронзовых скрижалей не поддавались уже систематизации, число мертвых в конце концов многократно превысило число живых. И города их, выстроенные из камня, не разрушимого иначе, как в горниле солнц, вздымались подле городов живущих, подобно головокружительным обителям Титанов, чьи стены скрывают тенью окрестные селенья. И превыше всего был черный погребальный свод таинственных небес – купол бесконечных сумерек, где зловещее солнце, висящее, точно одинокая громадная лампа, не в силах озарить и вновь призвать свои огни от лика неразрешимого эфира, роняло растерянные, безнадежные лучи на далекие смутные горизонты и окутывало беспредельные окоемы страны видений.

Мы были угрюмый, скрытный народ, обуянный множеством скорбей, – мы, обитавшие под этим небом извечного полумрака, пронизанного высящимися гробницами и обелисками былых эпох. В крови у нас стыл холод древней ночи времени, пульс сбоил в крадущемся предзнании медленной Леты. Над нашими дворами и полями, подобно незримым ленивым вампирам, рожденным в мавзолеях, взмывали и кружили черные часы, с крылами, источавшими пагубную истому, что возникает из темного горя и отчаяния погибших эпох. Самые небеса были отягощены унынием, и мы дышали под ними, точно в усыпальнице, навеки замурованные в стоялой атмосфере гнили и медленного разложения, во тьме, проницаемой лишь для всепожирающих червей.

Жили мы смутно и любили точно во сне – в тусклом, мистическом сне, что витает на грани бездонного забвения. К нашим женщинам с их блеклой, фантомной красотой мы испытывали то же самое желание, что, должно быть, влечет мертвецов к призрачным лилиям на лугах Гадеса. Дни свои мы проводили, скитаясь по руинам заброшенных, забытых городов, чьи дворцы из узорной меди и улицы, проложенные меж рядов обелисков чеканного золота, лежали тусклые и жуткие под лучами мертвого света или навеки утонули в морях стоялой тени; городов, чьи просторные, железновыстроенные храмы все еще хранили сумрак первозданного таинства и благоговения, из которого подобия богов, много веков как забытых, взирали неизменными очами на лишенные надежды небеса и видели там тьму кромешную, полное забвение. Спустя рукава мы ухаживали за своими садами, где седые лилии источали некромантический аромат: он имел силу пробуждать для нас мертвецов и призрачные сны о прошлом. Или же, скитаясь истлевшими полями, где царила вечная осень, мы искали редкие, таинственные иммортели с темными листьями и белесыми лепестками, что распускались под сенью ив с их вуалью поникшей листвой; или плакали над сладкой, напитанной забвением росой у текучего безмолвия вод Ахерона.

А потом мы умерли, один за другим, и канули в пыли времен. Годы были для нас не более чем шествием теней, и сама смерть была лишь переходом сумерек в ночь.

Планета мертвых

I

По профессии Фрэнсис Мельхиор был антикваром, по призванию же – астрономом. Таким образом он умудрялся если и не полностью удовлетворить, то по крайней мере отчасти унять обе потребности, свойственные довольно сложному и необычному характеру. Профессия позволяла ему в полной мере утолить жадность до всего, что осталось погребенным среди траурных теней мертвых эпох в тусклом янтарном сиянии давно закатившихся солнц, всего, что хранило в себе не поддающиеся разгадке тайны ушедших времен. Призвание же давало ему возможность проложить путь к экзотическим мирам далекого космоса, где только и могли обрести свободу его фантазии и воплотиться мечты. Мельхиор относился к числу тех, кто с первого дня жизни питал неизлечимое отвращение ко всему, что его окружало здесь и сейчас; он поистине упивался забвением, не в силах забыть трансцендентную красоту иных миров и эпох, откуда он был изгнан, родившись в человеческом теле, и порой с исчезающих в тумане берегов утерянных владений к нему возвращались беспокойные мысли и неутолимые желания. Для таких, как он, Земля чересчур тесна, а отпущенное для жизни время слишком коротко. Везде он видел вокруг себя лишь пустоту и бесплодие, и уделом его становилась нескончаемая скука.

Воистину удивительно, что при подобной предрасположенности, обычно не способствующей деловой хватке, в своем занятии Мельхиор вполне преуспевал. Питая любовь к древностям, редким вазам, картинам, мебели, драгоценностям, идолам и статуям, он скорее готов был покупать, чем продавать, и сделки его зачастую становились поводом для тайной душевной боли и сожалений. И тем не менее ему все же удалось обеспечить себе определенную степень финансового комфорта. По природе своей он был одиночкой, и большинство окружающих считали его чудаком. Его никогда не привлекала женитьба, не было у него и близких друзей, а равно и многих интересов, которые, с точки зрения рядового гражданина, должны быть у нормального человека.

Страсть Мельхиора к древностям и его увлечение звездами зародились еще в детстве. Теперь же, на тридцать первом году жизни, добившись определенного богатства и обзаведясь свободным временем, он превратил верхний балкон своего пригородного дома на вершине холма в любительскую обсерваторию, где с помощью нового мощного телескопа каждую ночь исследовал летнее небо. Не обладая особым талантом и склонностью к сложным математическим расчетам, составляющим немалую часть традиционной астрономии, он тем не менее интуитивно понимал бескрайнюю громадность небес, мистическим образом чувствуя все, что находится в космических далях пространства. В своем воображении он отважно блуждал среди солнц и туманностей, и каждая крошечная светящаяся искорка в окуляре телескопа, казалось, рассказывала ему свою историю, приглашая в неповторимый мир за пределами земных фантазий. Его не слишком заботили названия, данные астрономами отдельным звездам и созвездиям, однако все они обладали для него индивидуальностью, не позволявшей спутать их друг с другом.

В особенности привлекало Мельхиора одно крошечное далекое созвездие к югу от Млечного Пути, едва различимое невооруженным глазом. Даже в телескопе оно создавало ощущение космического одиночества и отдаленности, каких раньше не вызывало ни одно небесное тело. Созвездие это притягивало его куда больше, чем окруженные спутниками планеты и ярко сияющие звезды первой величины. Он возвращался к нему снова и снова, ради этой одинокой светящейся точки забывая об изумительном многообразии колец Сатурна, облачной зоне Венеры и замысловатых завитках туманности Андромеды.

Долгими ночами размышляя о своем неотвязном влечении к этой звезде, Мельхиор пришел к выводу, что тонкий лучик, который он видит, на самом деле исходит от некоего солнца, возможно окруженного планетной системой, и в свете его заключена тайна иных миров, а может, даже отчасти и их история, – о, если бы только удалось ее прочесть! Изо всех сил Мельхиор стремился понять и постичь загадочную тягу, что влекла его к этой звездной сфере. Иногда, глядя на звезду, он чувствовал неясное томление, манящее таинственное очарование, превосходящее самые смелые его фантазии и невероятные мечты, которые, казалось, с каждым разом становились чуть ближе, делаясь все достижимее. Постепенно к ним начало примешиваться какое-то смутное предвкушение, заставлявшее его совершать ежевечерние визиты на балкон.

Однажды в полночь, когда Мельхиор, по обыкновению, смотрел в телескоп, ему вдруг почудилось, будто звезда стала чуть больше и ярче обычного. Не в силах найти этому объяснение, он вгляделся в нее внимательнее, и внезапно его охватило чувство, будто он смотрит вниз, в бескрайнюю головокружительную бездну, а не в небесный зенит. Балкон ушел у него из-под ног, точно перевернувшись, а затем Мельхиор ощутил, что падает вниз головой в космическое пространство, окруженный миллионами молний и языков пламени. На мгновение ему показалось, что далеко внизу, в жуткой бездне, он видит звезду, за которой все это время наблюдал, а потом он ненадолго забылся и больше уже не мог ее отыскать. От нескончаемого, все ускоряющегося падения у него невыносимо закружилась голова, а несколько мгновений или, может, вечностей спустя молнии и пламя погасли, сменившись кромешной тьмой и глубочайшей тишиной, и он более не ощущал, что падает, полностью лишившись каких-либо чувств.

II

Когда Мельхиор пришел в себя, первым его побуждением было схватиться за подлокотник кресла, в котором он сидел перед телескопом, – естественный, невольный жест любого человека, который падал во сне. Мгновение спустя он осознал всю абсурдность своего порыва, ибо он вовсе не сидел в кресле, а окружавшая его обстановка ничем не походила на ночной балкон, где с ним случился странный приступ и откуда он, казалось, свалился в бездну и затерялся в ней.

Он стоял на дороге, вымощенной циклопическими плитами серого камня, – дороге, что убегала перед ним в бесконечность, исчезая вдали, среди туманных, потрясающих очертаний чужого мира. Вдоль дороги росли невысокие деревья с поникшими, словно в трауре, ветвями, с темной листвой и фиолетовыми плодами, а за ними ряд за рядом простирались нагромождения монументальных обелисков, бесчисленные террасы и купола колоссальных строений самых разнообразных форм, и этот лабиринт зданий в бесконечной перспективе тянулся прочь до неразличимого горизонта. С эбеново-пурпурного неба лились на землю обильные неблестящие лучи, порождаемые сиявшим в нем кроваво-красным солнцем. Формы и пропорции зданий не походили ни на одно из творений земной архитектуры, и на какое-то мгновение Мельхиор был поражен их количеством и величиной, их чудовищным и невообразимо странным обликом. Но, приглядевшись, он понял, что они вовсе не чудовищные и не странные; он узнал их, он помнил их именно такими, какими они и были всегда, он узнал мир, по дорогам которого ступали его ноги, вспомнил цель, к которой он стремился, и роль, которую ему суждено сыграть. Воспоминания обрушились на него с неизбежностью – так подлинные порывы и поступки возвращаются к любому, кому довелось одно время исполнять некую драматическую роль, совершенно чуждую его реальной личности. Хотя он помнил о событиях своей жизни как Фрэнсиса Мельхиора, воспоминания эти становились все туманнее, малозначительнее и гротескнее; словно в миг пробуждения ото сна, они сменялись знакомым осознанием себя, возвращением в реальность настоящих воспоминаний, вновь оживших эмоций и ощущений. Его не удивило, что он попал в другое состояние бытия, со своей средой обитания, со своим прошлым, настоящим и будущим, которые показались бы невообразимо чуждыми астроному-любителю, за несколько мгновений до этого смотревшему на крошечную далекую звездочку в небесных просторах; напротив, он чувствовал, что вернулся домой, к своей родной и привычной обстановке.