Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры

Ибо Уббо-Сатла – это исток и финал. Еще до того, как со звезд явились Зотаккуа, или Йок-Зотот, или Ктулхут, в дымящихся болотах недавно созданной Земли жил Уббо-Сатла: аморфная масса, не имеющая ни головы, ни конечностей, порождающая серых, бесформенных саламандр – эти первичные, мерзкие прообразы жизни на Земле… Говорится, будто вся земная жизнь в итоге итогов вернется через великие круги времени к Уббо-Сатле.

    «Книга Эйбона»

Пол Трегардис отыскал молочно-белый кристалл в груде всяких диковинок из дальних земель и эпох. Он вошел в лавку антиквара, повинуясь случайной прихоти, не ставя иной цели, кроме как праздно полюбоваться на разные разности и подержать в руках экзотический сувенир-другой. Рассеянно оглядываясь по сторонам, он вдруг приметил тусклое мерцание на одном из столиков – и извлек на свет странный сферический камень, что прятался в тени между уродливым ацтекским божком, окаменевшим яйцом динорниса и обсценным фетишем из черного дерева с реки Нигер.

Размером с небольшой апельсин, камень был чуть приплюснут с концов, точно планета на полюсах. Трегардиса вещица озадачила: этот дымчатый, переливчатый кристалл не походил на все прочие – в туманных глубинах то разгоралось, то затухало сияние, как если бы его то подсвечивали, то затеняли изнутри. Поднеся камень к заиндевелому окну, Трегардис некоторое время рассматривал находку, не в силах разгадать секрет этой характерной размеренной пульсации. Вскоре к изумлению его добавилось нарастающее ощущение смутной, необъяснимой привычности, будто бы он уже видел этот предмет когда-то прежде, при иных обстоятельствах, ныне напрочь позабытых.

Трегардис обратился к антиквару, низкорослому, похожему на гнома иудею, живому воплощению пыльной древности; казалось, человек этот напрочь позабыл о коммерческих интересах, запутавшись в паутине каббалистических грез.

– Не могли бы вы рассказать мне вот про эту вещицу?

Антиквар каким-то неописуемым образом одновременно дернул плечами и бровями:

– Это очень древняя вещь – предположительно, палеогенового периода. Подробнее не скажу – известно мне крайне мало. Один геолог нашел камень в Гренландии, под ледниковым льдом, в миоценовых пластах. Как знать? Возможно, кристалл принадлежал какому-нибудь колдуну первозданного острова Туле. Под солнцем эпохи миоцена Гренландия была теплой, плодородной областью. Вне всякого сомнения, кристалл этот – магический; если всматриваться достаточно долго, в сердце его возможно увидеть странные образы.

Трегардис изрядно опешил, ибо фантастические домыслы антиквара оказались на диво созвучны его собственным изысканиям в некоей области тайного знания – в частности, напомнили ему про «Книгу Эйбона», этот удивительнейший и редчайший из позабытых оккультных трудов, что якобы дошел до наших дней через череду разнообразных переводов с доисторического оригинала, написанного на утраченном языке Гипербореи. Трегардис с превеликим трудом раздобыл средневековый французский список – этим томом владели многие поколения колдунов и сатанистов, – но так и не сумел разыскать греческую рукопись, с которой был выполнен французский перевод.

Считалось, что мифический исходный оригинал был записан великим гиперборейским магом, в честь которого и получил свое название. То был сборник темных и мрачных мифов, запретных и страшных ритуалов, обрядов и заклинаний. Не без содрогания, в ходе исследований, которые обычный человек счел бы, мягко говоря, своеобразными, Трегардис сличил содержание французского фолианта с жутким «Некрономиконом» безумного араба Абдула Альхазреда. Он обнаружил немало совпадений самого что ни на есть зловещего и отвратительного свойства, а также немало запретных сведений, каковые либо были неведомы арабу, либо были опущены им… или его переводчиками.

Кажется, в «Книге Эйбона» мимоходом упоминалось о мутном кристалле, что некогда принадлежал магу из Мху Тулана по имени Зон Меззамалех? Трегардис напряг память. Разумеется, это чистой воды фантастика, маловероятная гипотеза – но Мху Тулан, эта северная оконечность древней Гипербореи, якобы приблизительно соответствует современной Гренландии, что некогда полуостровом примыкала к основному материку. Возможно ли, чтобы камень в его руке по какой-то волшебной случайности и впрямь оказался кристаллом Зон Меззамалеха?

Трегардис поулыбался, иронизируя сам над собою: и как только ему в голову пришла столь абсурдная идея? Таких совпадений не бывает – по крайней мере, в современном Лондоне; и в любом случае, сама «Книга Эйбона» – это, скорее всего, не более чем суеверный вымысел. Тем не менее было в кристалле что-то такое, что продолжало дразнить и интриговать его. В конце концов Трегардис приобрел камень за вполне умеренную цену. Продавец назвал сумму, а покупатель уплатил ее, не торгуясь.

С кристаллом в кармане Пол Трегардис поспешил назад к себе на квартиру, позабыв о том, что собирался неспешно прогуляться. Он установил молочно-белую сферу на письменном столе: камень надежно встал на приплюснутом конце. Все еще улыбаясь собственной глупости, Трегардис снял желтую пергаментную рукопись «Книги Эйбона» с ее законного места в довольно-таки полной коллекции эзотерической литературы. Открыл массивный фолиант в изъеденном червями кожаном переплете с застежками из почерневшей стали – и прочел про себя, переводя по ходу дела с архаичного французского, отрывок, посвященный Зон Меззамалеху:

«Этот маг, могуществом превосходивший всех прочих колдунов, отыскал дымчатый кристалл в форме сферы, чуть сплюснутой с обоих концов, и в нем прозревал немало видений из далекого прошлого земли, вплоть до ее зарождения, когда Уббо-Сатла, извечный первоисточник, покоился обширной, распухшей дрожжевой массой среди болотных испарений… Но из того, что видел, Зон Меззамалех не записал почти ничего, и говорят люди, будто исчез он неведомым образом, а после него дымчатый кристалл сгинул в никуда».

Пол Трегардис отложил рукопись. Его снова что-то манило и завораживало, точно угасший сон или воспоминание, обреченное кануть в небытие. Побуждаемый чувством, которого он не анализировал и не оспаривал, Трегардис сел за стол и вгляделся в холодные туманные глубины сферы. Его захлестнуло предвкушение – настолько знакомое, настолько впитавшееся в некую часть сознания, что Трегардис даже названия для него не стал подбирать.

Текли минута за минутой; Трегардис сидел и наблюдал, как в сердце кристалла разгорается и угасает мистический свет. Мало-помалу, незаметно, на него накатывало ощущение раздвоенности, словно во сне, – в отношении как его самого, так и обстановки. Он по-прежнему оставался Полом Трегардисом – и, однако же, был кем-то еще; находился в комнате своей лондонской квартиры – и одновременно в зале в некоем чужестранном, но хорошо знакомом месте. Но и там и тут он неотрывно глядел в один и тот же кристалл.

Спустя какое-то время процесс отождествления завершился – причем Трегардиса это нимало не удивило. Он знал, что он Зон Меззамалех, колдун из Мху Тулана, овладевший всеми учениями предшествующих эпох. Владея страшными тайнами, неведомыми Полу Трегардису, антропологу-любителю и дилетанту-оккультисту, жителю современного Лондона, он пытался с помощью молочно-белого кристалла обрести знания еще более древние и грозные.

Каким способом он добыл этот камень, лучше вам не знать, а из какого источника – страшно даже подумать. Кристалл был уникален, подобного ему не нашлось бы ни в одной земле ни в одну эпоху. В его глубинах, словно в зеркале, якобы отражались все минувшие годы и все сущее – и все это открывалось взгляду терпеливого провидца. Зон Меззамалех возмечтал обрести посредством кристалла мудрость богов, что умерли еще до того, как зародилась Земля. Они ушли в бессветное ничто, увековечив свои знания на табличках из внезвездного камня; а таблички хранил в первобытном болоте бесформенный и бессмысленный демиург Уббо-Сатла. Лишь с помощью кристалла колдун мог надеяться отыскать и прочесть древние скрижали.

И теперь он впервые испробовал легендарные свойства сферического камня. Отделанная слоновой костью зала, битком набитая магическими книгами и прочей параферналией, медленно таяла в его сознании. Перед ним, на столе из темного гиперборейского дерева, исчерченного фантастическими письменами, кристалл словно разбухал и углублялся; в его мглистых недрах просматривалось стремительное, прерывистое кружение смутных сцен, летящих точно пузыри из-под мельничного колеса. Казалось, взору постепенно открывается самый настоящий мир: города, леса, горы, моря и луга проносились перед ним, то светлея, то темнея, как это бывает при смене дней и ночей в чудодейственно ускоренном потоке времени.

Зон Меззамалех позабыл про Пола Трегардиса – утратил всякую память о собственной сущности и обстановке в Мху Тулане. Миг за мигом текучие видения в кристалле проступали все яснее, все отчетливее, а сама сфера обретала глубину, пока голова у колдуна не закружилась, словно он глядел с опасной высоты в бездонную пропасть. Он знал, что время в кристалле мчится в обратную сторону, разворачивает перед ним величественную мистерию минувших дней, но странная тревога охватила его, и он побоялся смотреть дольше. Точно человек, едва не сорвавшийся с обрыва, он, резко вздрогнув, удержался на краю и отпрянул от мистической сферы.

И вновь на его глазах неохватный кружащийся мир, в который он вглядывался, умалился до небольшого дымчатого кристалла на исчерченном рунами столе в Мху Тулане. Затем гигантская зала с резными панелями из мамонтовой кости постепенно как будто сузилась до тесной, грязной комнатушки; и Зон Меззамалех, утратив свою сверхъестественную мудрость и колдовскую власть, неким непостижимым образом вернулся в Пола Трегардиса.

Однако же, по всей видимости, возвращение свершилось не до конца. Потрясенный, недоумевающий, Трегардис вновь оказался за письменным столом перед сплюснутым камнем. Мысли его путались, как если бы он видел сон и еще не вполне пробудился. Комната несколько его озадачивала, словно что-то было не так с ее размерами и меблировкой; а к воспоминаниям о том, как он купил кристалл у антиквара, примешивалось до странности противоречивое ощущение, будто он приобрел камень совсем иным способом.

Трегардис чувствовал: когда он заглянул в кристалл, с ним случилось нечто необычайное, но что именно – вспомнить не мог. В сознании все смешалось, как бывает после злоупотребления гашишем. Он уверял себя, что он – Пол Трегардис, проживает на такой-то улице в Лондоне, что на дворе 1932 год; однако ж эти прописные истины отчего-то утратили смысл и подлинность; все вокруг казалось призрачным и бесплотным. Сами стены словно подрагивали в воздухе, точно дымовая завеса; прохожие на улицах казались отражениями призраков; да и сам он был заплутавшей тенью, блуждающим эхом того, что давно позабыто.

Он твердо решил, что не станет повторять эксперимента с кристаллом. Уж слишком неприятными и пугающими оказались последствия. Но уже на следующий день, повинуясь бездумному инстинкту, едва ли не машинально, без принуждения, он вновь уселся перед дымчатой сферой. И вновь перевоплотился в колдуна Зон Меззамалеха из Мху Тулана, и вновь возмечтал обрести мудрость предсущных богов, и вновь в ужасе отпрянул от разверзшихся перед ним глубин – так, словно боялся сорваться с края пропасти, – и опять, пусть неуверенно и смутно, точно тающий призрак, он стал Полом Трегардисом.

Три дня кряду повторял Трегардис свой опыт, и всякий раз его собственное «я» и мир вокруг становились еще более бесплотными и неясными, нежели прежде. Он как будто спал – и балансировал на грани пробуждения; даже Лондон становился ненастоящим, точно земли, ускользающие из памяти спящего, исчезающие в туманном мареве и сумеречном свете. За пределами всего этого Трегардис ощущал, как множатся и растут неохватные образы, чуждые и вместе с тем отчасти знакомые. Фантасмагория времени и пространства словно растворялась и таяла вокруг него, открывая взгляду некую истинную реальность – либо новый сон о пространстве и времени.

И наконец настал день, когда он уселся перед кристаллом – и уже не вернулся Полом Трегардисом. В этот самый день Зон Меззамалех, отважно презрев недобрые и зловещие предзнаменования, твердо решился преодолеть свой страх физически кануть в иллюзорный мир – этот страх до сих пор мешал ему отдаться на волю временного потока, струящегося вспять. Если он все же надеется когда-нибудь увидеть и прочесть утраченные скрижали богов, он должен превозмочь робость! До сих пор он видел лишь несколько фрагментов из истории Мху Тулана, которые застал и сам, ибо они непосредственно предшествовали настоящему, а ведь были еще неохватные циклы между этими годами и началом начал!

И вновь под его пристальным взглядом кристалл обретал бездонные глубины, а сцены и события текли в обратную сторону. И вновь магические письмена на темном столе растаяли в его памяти, и покрытые колдовской резьбой стены залы растворились, развеялись, точно обрывки сна. И вновь накатило головокружение, и перед глазами все поплыло, пока склонялся он над вихревыми водоворотами чудовищного провала времени в мире кристальной сферы. Невзирая на всю свою решимость, он уже готов был в страхе отпрянуть, но нет: слишком долго смотрел он в пучину. Он почувствовал, как падает в пропасть, как затягивает его круговерть неодолимых ветров, как смерчи увлекают его вниз сквозь мимолетные, зыбкие видения собственной прошедшей жизни в годы и сферы до его рождения. Накатила невыносимая боль распада; и вот он уже не Зон Меззамалех, мудрый и просвещенный хранитель кристалла, но живая часть стремительного колдовского потока, бегущего вспять, к началу начал.

Он словно бы проживал бессчетные жизни, умирал мириадами смертей, всякий раз забывая прежние смерть и жизнь. Он сражался воином в легендарных битвах, ребенком играл на руинах еще более древнего города в Мху Тулане; царем правил в этом городе в пору его расцвета, пророком предсказывал его возведение и гибель. Женщиной рыдал о мертвецах былого на развалинах старинного некрополя; древним чародеем бормотал грубые заклинания первобытного колдовства; жрецом доисторического бога воздевал жертвенный нож в пещерных храмах с базальтовыми колоннами. Жизнь за жизнью, эра за эрой он уходил все дальше в прошлое – ощупью, ища и находя, протяженными, смутными циклами, через которые Гиперборея вознеслась от дикости к вершинам цивилизации.

Вот он – дикарь троглодитского племени, бежит от медленного наступления ледяных бастионов минувшего ледникового периода в земли, озаренные алым отблеском негасимых вулканов. Минули бессчетные годы, и вот он уже не человек, но человекоподобный зверь, рыщет в зарослях гигантских хвощей и папоротников или строит себе неуклюжие гнезда в ветвях могучих саговников.

На протяжении миллиардов лет первичных ощущений, грубой похоти и голода, первобытного страха и безумия, некто (или нечто?) упорно продвигался назад во времени все дальше и дальше. Смерть становилась рождением, рождение – смертью. В неспешной череде обратных превращений Земля словно таяла, сбрасывала с себя, как кожу, холмы и горы позднейших напластований. Солнце делалось все больше и жарче над дымящимися болотами, где жизнь кишела все гуще, растительность цвела все пышнее. То, что некогда было Полом Трегардисом, то, что было Зон Меззамалехом, влилось в чудовищный регресс. Оно летало на когтистых крыльях птеродактиля, ихтиозавром плавало в тепловатых морях, извиваясь всей своей исполинской тушей, исторгало хриплый рев из бронированной глотки какого-то неведомого чудища под громадной луной, пылавшей в лейасовых туманах.

Наконец спустя миллиарды лет незапамятных животных состояний оно стало одним из позабытых змееподобных людей, что возводили свои города из черного гнейса и сражались в ядоносных войнах на первом из континентов мира. Волнообразно колыхаясь, ползало оно по дочеловеческим улицам и угрюмым извилистым склепам; глядело на первозданные звезды с высоких вавилонских башен; шипя, возносило моления пред гигантскими змееидолами. На протяжении многих лет и веков змеиной эры возвращалось оно и копошилось в иле бессмысленной тварью, что еще не научилась думать, мечтать и созидать. Настало время, когда и континента еще не существовало – одно только беспредельное, хаотическое болото, море слизи без границ и горизонта, бурлящее слепыми завихрениями аморфных паров.

Там, в сумеречном начале Земли, среди ила и водяных испарений, покоилась бесформенная масса – Уббо-Сатла. Не имея ни головы, ни органов, ни конечностей, он неспешным, неиссякаемым потоком исторгал из своей слизистой туши первых амеб – прообразы земной жизни. Ужасное то было бы зрелище – если бы нашлось кому видеть этот ужас; отвратительная картина – кабы было кому испытывать отвращение. А повсюду вокруг лежали плашмя или торчали в трясине великие скрижали из звездного камня с записями о непостижной мудрости предсущных богов.

Туда-то, к цели позабытых поисков, и влеклось существо, что некогда было – или когда-нибудь станет – Полом Трегардисом и Зон Меззамалехом. Сделавшись бесформенной саламандрой первичной материи, оно лениво и бездумно ползало по рухнувшим скрижалям богов вместе с прочими порождениями Уббо-Сатлы, что слепо сражались и пожирали друг друга.

О Зон Меззамалехе и его исчезновении нигде не упоминается, кроме короткого отрывка из «Книги Эйбона». Касательно Пола Трегардиса, который тоже пропал бесследно, опубликовали небольшую заметку в нескольких лондонских газетах. Никто, по всей видимости, ровным счетом ничего о нем не знал; он сгинул, словно его и не было; а вместе с ним, вероятно, и камень. По крайней мере, камня так никто и не отыскал.

Двойная тень

Среди тех, кто знает меня на Посейдонисе, я именуюсь Фарпетрон; но даже я, последний и самый одаренный ученик мудрого Авиктеса, не знаю, как назвать то, чем мне суждено стать назавтра. Посему под угасающим светом серебряных ламп в мраморных палатах моего учителя над шумным, ненасытным морем я спешно пишу сей рассказ, отборными колдовскими чернилами черчу на древнем и бесценном сером драконьем пергаменте. И когда я закончу, я запечатаю страницы в орихалковый цилиндр и брошу его из высокого окна в море, дабы моя надвигающаяся судьба не уничтожила сгоряча и письма. И может так статься, что лефарские моряки, проплывая на пути в Умб и Пнеор в высоких своих триремах, найдут цилиндр; или рыбаки вытянут его из-под волны своими виссонными неводами; и, прочитав мой сказ, люди узнают правду и послушаются моего предостережения; и нога человека более не ступит в бледный, населенный призраками дом Авиктеса.

Шесть лет я провел в уединении с пожилым учителем, променяв юность с ее желаниями на исследование вещей, покрытых мраком. Вместе мы зашли дальше, чем все прочие до нас, в изучении запретного знания; мы расшифровали не имевшие разгадки иероглифы, в коих скрывались дочеловеческие формулы; мы общались с умершими до начала истории; мы вызывали насельников запертых гробниц, ужасающих бездн за пределами космоса. Мало сынов человеческих решалось найти нас среди пустынных, истерзанных ветром утесов; но многочисленны, пусть и безымянны, были наши гости из дальних пределов пространства и времени.

Угрюм и могильно-бел, старше памяти усопших, построен не то людьми, не то бесами до возникновения мифа особняк, в котором мы обитаем. Далеко внизу северное море упорно цепляется за голые черные рифы и ревет или спадает, беспрестанно шепча, подобно разбитому воинству демонов; и все более дом, словно гулкий пустой склеп, наполняется унылым эхом их беспокойных голосов; и ветра рыдают, охваченные черной яростью, меж высоких башен, не в силах сотрясти их. Со стороны моря особняк вздымается резко над отвесным утесом; а с остальных сторон его опоясывают узкие террасы, обросшие искореженными карликовыми кедрами, что вечно кланяются вихрю. Гигантские мраморные чудища сторожат ворота, обращенные от моря; а прямые портики над морем поддерживают громадные мраморные женщины; величественные статуи и мумии расставлены повсюду в чертогах и коридорах. Но помимо них и тех духов, что мы призывали, никто не составляет нам компании; одни лишь мертвецы да тени изо дня в день прислуживают нам.

Всем известно имя Авиктеса, последнего ученика того самого Малигриса, который, сидя в башне черного камня, некромантией поработил Сазран; Малигриса, со смерти которого прошли годы, прежде чем люди о ней узнали; Малигриса, с чьих уже мертвых и разлагающихся губ продолжали сходить искусные заклинания и неумолимые пророчества. Но Авиктес не алкал власти над временем, подобно Малигрису; и, переняв все, что старший колдун мог дать, оставил города Посейдониса позади в поисках иного, еще более необъятного могущества; а мне, юному Фарпетрону, в Авиктесову старческую пору дозволено было проживать с ним его одиночество, и с тех пор я разделяю его аскезу, его бдения и его ритуалы… а теперь мне также надлежит разделить и его жуткую судьбу, что пришла в ответ на его призывы.

Не без ужаса (да, человек смертен) я, неофит, поначалу смотрел на омерзительные и потрясающие лица тех, кто повиновался Авиктесу; духи моря и земли, небес и звезд, сновавшие туда-сюда по мрамористым залам его дома. Я содрогался при виде извивающейся черной массы хтонических видений в клубящемся дыме светильников; я пугался и кричал от серой, гигантской, бесформенной гадости, что не без злого умысла теснилась по краю начертанного семицветного круга, грозя нам, стоявшим в центре, немыслимыми посягательствами. Отвращение не покидало меня, пока я пил вино, налитое мертвецами, и ел хлеб, поданный призраками. Но привычка и заведенный порядок притупили неприязнь, сокрушили страх; и со временем я уверился, что Авиктес – господин всех заклятий и экзорцизмов, неизменно способный изгнать существ, которых призвал.

Не знал бы бед Авиктес – и я бы не знал, – если бы учитель мой удовольствовался легендами, доставшимся нам с Атлантиды и Туле или пришедшими с Му и из Майяпана. Кому угодно этого было бы достаточно; ведь в тулейских книгах на страницах цвета слоновой кости гнездились кровью выведенные руны, что призывали бесов с пятой и седьмой планеты, будучи произнесенными в час оных планет восхода; а колдуны с Му описали способ отпереть врата далекого будущего; а наши праотцы, атланты, нашли тропинку меж атомов и путь к далеким звездам и держали речь с духами солнца. Но Авиктес тянулся к более темному знанию, к более безраздельной власти; и в его руки на третий год моего послушничества попала блестящая, как зеркало, табличка потерянного змеиного народа.

Обнаружили табличку мы неожиданным и, казалось нам, удачным образом. В определенные часы, когда воды отступали от отвесных скал, мы обыкновенно спускались по сокрытым пещерою ступеням на обнесенный утесами песчаный полумесяц за мысом, на котором стоял дом Авиктеса. Там, на мокром буром песке, за пенистыми макушками бурунов, оставались истертые и загадочные предметы, принесенные приливом с безвестных берегов, и клады, поднятые ураганами с нетронутых глубин. Там мы находили пурпурные и алые завитки громадных раковин, неровные комья амбры и белые соцветия вечноцветущих кораллов, а однажды – варварский идол зеленой бронзы, когда-то украшавший нос галеры с далеких северных островов.

Случилась большая буря, разверзшая море, должно быть, до его глубочайших бездн; но она миновала к утру, и небеса были безоблачны в тот роковой день, когда мы нашли табличку, и бесноватые ветра умолкли меж высоких скал и ущелий; и море шипело тихим шепотом, как шелестят по песку парчовые платья убегающих дев. И сразу за ушедшей волной я успел выудить находку из обломков, пока волна не вернулась, и преподнес ее Авиктесу.

Табличка была отлита из неизвестного металла, подобного нержавеющему железу, но тяжелее. Она была треугольной, и самое широкое ее ребро было больше человеческого сердца. С одной стороны она была совершенно пуста; и мы с Авиктесом по очереди узрели свои странные отражения, напоминавшие вытянутые бледные черты мертвецов, на ее полированной поверхности. С другой стороны в металл глубоко врезались множество строчек из маленьких скрюченных символов, словно прочерченных травящей кислотой; и символы эти не представляли собою ни иероглифов, ни алфавитных символов какого бы то ни было известного моему учителю или мне языка.

Возраст и происхождение таблички мы тоже предположить не могли; наша эрудиция никуда нас не привела. Еще много дней мы изучали надписи и обсуждали, так ни к чему и не пришед. И ночь за ночью в высоком чертоге, защищенном от бесконечных ветров, мы размышляли о завораживающем треугольнике под высокими и прямыми языками пламени серебряных светильников. Все потому, что Авиктес полагал, что за необъяснимыми закорючками скрывалась редкой ценности мудрость (а быть может, и тайны чужеземной или древней магии). И тогда, уверившись в бессилии наших знаний, в поисках иного толкования учитель прибегнул к волшебству и некромантии. Однако поначалу из всех бесов и призраков, что отвечали на наши вопросы, ни один ничего не мог нам сказать о табличке. И кто угодно бы уже сдался, но не Авиктес… и правильно сделал бы, что сдался и более не пытался бы расшифровать написанное…

Месяцы и годы тянулись под тяжелый рокот морских вод на темных камнях и перепалки стремительных вихрей меж белых башен. Мы продолжали свои исследования и заклинания; и все дальше и дальше углублялись мы в непроглядные пределы пространства и духа, приближаясь, возможно, к открытию секрета тех из всего многообразия бесконечностей, что располагаются ближе иных к нам. И время от времени Авиктес возвращался к раздумьям о прибитой к берегу табличке или обращался к какому-нибудь гостю из иных кругов пространства и времени за помощью в интерпретации ея.

Наконец, случайно попробовав одну формулу, экспериментируя наобум, он призвал мутное, зыбкое привидение первобытного колдуна; и привидение прошептало нам грубыми, забытыми словами, что буквы на табличке принадлежали змеиному народу, чей древний материк затонул за миллиарды лет до того, как из первичного бульона восстала Гиперборея. Но о смысле их привидение нам не могло сказать ничего; ведь даже в его время змеиный народ уже стал сомнительным мифом; и их сложные, допотопные легенды и заклинания человеку были совершенно недоступны.

Так вышло, что ни в одном чародейском томе у Авиктеса не было такого заклинания, которое помогло бы нам призвать потерянный змеиный народ из его сказочной эпохи. Была, впрочем, одна формула с Лемурии, заумная и запутанная, позволявшая отправить тень усопшего во времена, предшествующие его собственной жизни, после чего, какое-то время спустя, колдун мог вернуть ее к себе. А поскольку тень совершенно неосязаема, временной переход ей никак не вредит и она может запомнить все, что колдун наказал ей узнать за время путешествия, и ему передать.

Итак, вновь призвав привидение первобытного колдуна, которого звали Ибиф, Авиктес по-хитрому применил несколько древнейших смол и горючих обломков окаменевшей древесины; и он, и я произнесли слова заклинания и тем самым отправили тонкий дух Ибифа в далекий век змеиного народа. И по прошествии времени, которого, по подсчетам Авиктеса, должно было хватить, мы совершили причудливые заклинательные обряды, дабы вернуть Ибифа из его ссылки. И обряды сработали; и вскоре Ибиф предстал перед нами, подобный пару, который вот-вот сдует ветром. И голосом, что был тише последнего эха уходящих воспоминаний, призрак объяснил нам секрет символов, который он услышал в стародавнем прошлом; и на этом мы прекратили расспрашивать Ибифа и позволили ему вернуться ко сну и забытью.

Тогда, узнав суть крошечных закорючек, мы прочли надпись на табличке и сделали оной транслитерацию – не без труда и сложностей, впрочем, поскольку самая фонетика змеиного языка, а равно метафоры и идеи, выраженные в тексте, были отчасти чужды человеческому пониманию. И, расправившись с текстом, мы увидели, что он представлял собой формулу некоего заклинания, которой, конечно, пользовались змеиные колдуны. Но цель заклинания не уточнялась; и никакого указания на природу или сущность того, кто должен был прийти в ответ на обряд, там не было. И более того, соответствующего обряда экзорцизма или изгоняющего заклятия тоже не причиталось.