Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры

Весьма возрадовался Авиктес, полагая, что наткнулся на знание из-за пределов памяти и человеческого провидения. И сколько я ни пытался его отговорить, он твердо решил провести обряд, сказав, что наше открытие было не простой случайностью, но заранее предрешенной судьбой. И он словно не придавал значения угрозе, которую могло нести призывание вещей, чье происхождение и свойства совершенно окутаны мраком.

– Ибо, – сказал Авиктес, – за все годы своего колдовства я не призвал ни одного бога или беса, ни демона, ни нежити, ни тени, которой у меня не вышло бы управлять и изгнать по собственному желанию. И я не склонен полагать, что такую силу или духа, коих мои заклинания не отвратят, смог бы призвать народ змей, как бы ни были они умудрены в демонолатрии или некромантии.

Тогда, узрев его упорство и всецело признав за ним авторитет, я согласился помочь Авиктесу в его эксперименте, хотя и предчувствовал ужасное. И вот в назначенный час и при верном положении звезд собрали мы в чертоге чародейства набор материалов, соответствующий тому, что табличка наказывала использовать в ритуале.

О многом из того, что мы делали, и об определенных веществах, которые использовали, лучше не рассказывать; я также не стану записывать здесь пронзительных, шипящих слов, которые существам, не рожденным от змей, произнести нелегко и которые составляли значительную часть церемонии. Под конец мы свежей птичьей кровью нарисовали треугольник на мраморном полу; и Авиктес встал у одного угла, а я у другого; а тощая охристая мумия воина-атланта по имени Ойгос встала у третьего. И, встав так, Авиктес и я держали в руках свечи из трупного жира до тех пор, пока те не истаяли промеж наших пальцев, словно в розетку подсвечника. А в ладонях мумифицированного Ойгоса, как в неглубоких кадилах, тальк и асбест горели загадочным огнем, секрет которого был нам доступен. С одной стороны мы начертили на полу непрерывный эллипс, что состоял из бесконечно повторяющихся, сцепленных между собою двенадцати непроизносимых Знаков Омора, за которые мы могли зайти, если гость вздумает чинить козни или бунтовать. Мы ждали, пока звезды наверху не совершили круг вокруг полюса, как и было положено. И когда свечи потухли меж наших обожженных пальцев, а тальк с асбестом совершенно исчезли в проеденных руках мумии, Авиктес произнес одно-единственное слово, смысла которого мы не знали; и Ойгос, оживленный колдовством и подчинявшийся нашей воле, повторил это слово спустя определенный промежуток, голосом глухим, точно эхо, рожденное в гробнице; и я, в свою очередь, тоже его повторил.

Надо сказать, что в чертоге заклинания перед началом ритуала мы открыли оконце, выходившее к морю, и также оставили открытой высокую дверь в коридор, ведущий прочь от моря, на тот случай, если пришедшему в ответ на наш зов потребно войти физически. И во время церемонии море смолкло, и ветер стих, и казалось, что все на свете замерло в мучительном ожидании безымянного гостя. Но когда все завершилось и последнее слово было произнесено Ойгосом, а затем и мной, мы стояли и тщетно ждали зримого знака или иного явления. Светильники тихо горели в полуночной комнате; и не было ни одной тени, кроме тех, что отбрасывали мы двое, Ойгос да огромные мраморные женщины вдоль стен. И в волшебных зеркалах, которые мы искусно расставили, дабы они отразили то, что обычно невидимо, не узрели мы ни дуновения, ни краешка образа.

Когда прошло довольно времени, Авиктес страшно огорчился, полагая, что заклинание не удалось; а я, полагая то же самое, втайне ликовал. Тогда мы допросили мумию Ойгоса, не ощутил ли он в комнате своими особыми мертвыми чувствами безошибочного признака или сомнительного указания на присутствие, нами, живыми, не замеченное. И мумия ответила некромантически, что ничего вокруг не было.

– Воистину, – сказал Авиктес, – нет смысла больше ждать. Вне сомнений, каким-то образом мы неверно поняли содержание надписи или неточно воспроизвели вещества, нужные для заклинания, либо точную интонацию. А может статься, что по прошествии стольких миллиардов лет тот, кто прежде мог ответить, перестал существовать или до такой степени изменился в своих свойствах, что заклинание ныне бессмысленно и ценности не представляет.

Я с готовностью согласился, надеясь, что на этом все и закончится. Потом, стерев кровавый треугольник и священный эллипс сцепленных Знаков Омора и отпустив Ойгоса на его обычное место с остальными мумиями, мы отправились почивать. И в последующие дни мы вернулись к своим привычным изысканиям, не заговаривая друг с другом о таинственной треугольной табличке или о неработающей формуле.

Как и доселе, дни шли своим чередом; и море ревело белой яростью и карабкалось на утесы, и ветра завывали вокруг о своем невидимом, гнетущем гневе, склоняя темные кедры, подобно ведьмам, кланяющимся под дыханием Таарана, бога зла. Завороженный новыми экспериментами и чарами, я было почти забыл неудачное заклинание и счел, что забыл о нем и Авиктес.

Ничего существенно не изменилось, подсказывало нам колдовское чутье; и ничто не тревожило нашей умудренной власти и спокойствия, которому мы полагали быть безмятежней царского. Считывая звезды в гороскопе, мы не находили в их аспекте никаких злых пророчеств; ни тени бедствия не являлось нам в геомантических гаданиях и в любых иных манерах предсказаний, к коим мы прибегали. И наши фамильяры, несмотря на свою отталкивающую и устрашающую смертные очи природу, в полной мере подчинялись своим господам в нашем лице.

Потом одним ясным летним днем мы гуляли, как нам было свойственно, по мраморной террасе за домом. В отливающих морским пурпуром мантиях мы прохаживались средь шумящих деревьев с их согнутыми, кривыми тенями; и там-то я увидел, как за нами по мрамору тянется голубая тень Авиктеса и моя собственная, а между ними – силуэт тени, не принадлежавшей ни одному из кедров. И я весьма испугался, но перед Авиктесом виду не подал и продолжил пристально наблюдать за тенью исподтишка.

Я заметил, что она неотрывно следует за тенью Авиктеса, неизменно на одном и том же расстоянии. И на ветру она не трепыхалась, а двигалась с текучестью какой-то густой, вязкой, гнилостной жидкости; и цвет ей был присущ не голубой, не пурпурный, не черный и ни один из тех, к каким привычен глаз человеческий, а была она словно оттенка какого-то потустороннего гниения; и самая форма ее представляла собою нечто ужасное, с короткой головой и длинным волнистым телом, не похожим ни на зверя, ни на беса.

Авиктес тени не замечал; а я все боялся заговорить, хоть и полагал, что ничего хорошего из того, что она пристала к моему учителю, выйти не может. И я подошел к нему, дабы почувствовать кожей или чем-нибудь еще невидимую сущность, что отбрасывала силуэт. Но в воздухе между солнцем и тенью не было ничего; и большего я не обнаружил ни с обратной стороны от нее, ни с иного угла, сколь бы ни старался, памятуя, что некоторые существа отбрасывают тени подобным образом.

Через какое-то время, в свой заведенный час, под завихрениями звезд, через поддерживаемые чудищами врата мы вернулись в дом на горе. И я увидел, что странный силуэт все так же следует за тенью Авиктеса, без всякого преломления кошмарно упадая на ступени и совершенно не сливаясь с тенями высящихся чудищ. И в сумеречных залах, куда не достает солнечный луч, где теней быть не могло, я ужаснулся при виде омерзительного искривленного пятна тлетворного, ни на что не похожего цвета, что шло за Авиктесом, будто вместо его собственной испарившейся тени. И весь тот день, куда бы мы ни шли, за столом ли, где призраки подносили нам еду, или во вверенной мумиям комнате гримуаров и фолиантов, тварь не отставала от Авиктеса, как проказа от прокаженного. И все учитель не замечал ее; и все я воздерживался от того, чтобы его предупредить, уповая на скорый уход гостя, столь же незаметный, сколь и его появление.

Однако в полночь, когда мы сели под серебряными светильниками, рассуждая о кровью начертанных рунах Гипербореи, я увидел, что силуэт подобрался ближе к тени Авиктеса, возвышаясь за его креслом на стене между колоссальными женскими статуями и мумиями. Тварь источала кладбищенские нечистоты и скверну хуже черной проказы ада; и я не выдержал, и вскричал от страха и отвращения, и указал учителю на нее.

Увидев теперь тень, Авиктес пристально и безмолвно ее разглядел; и ни страха, ни трепета, ни отвращения не было в рельефе морщин на его лице. И наконец он сказал мне:

– Мои знания сего существа объяснить не могут; но ни разу за все время, что я практиковал свое искусство, ни одна тень не пришла ко мне без спросу. И поскольку каждый наш призыв уже возымел ответ, мне не остается ничего иного, как полагать, что тень эта – подлинная сущность или знак оной, пришедшей с опозданием в ответ на формулу змеиного народа, которую мы посчитали бессильной и бессмысленной. И я полагаю, что лучше всего нам теперь отправиться в чертог чародейства и допросить тень, как мы умеем, дабы выяснить ее происхождение и цель.

Мы без промедления отправились в чертог чародейства и подготовились так, как было и возможно, и необходимо. И когда мы готовы были задать свои вопросы, загадочная тень приблизилась к тени Авиктеса настолько, что промежуток между ними стал не шире жезла некроманта.

Мы расспрашивали тень всеми возможными способами, своими устами и устами мумий и статуй. Но ничего похожего на ответ мы не получили; и мы вызвали некоторых бесов и призраков, наших фамильяров, чтобы расспросить ее их устами, но тщетно. И пока мы старались, наши волшебные зеркала не показывали ничего, что могло бы отбросить эту тень; и те, что говорили за нас, не могли ничего обнаружить в чертоге. И ни одно заклинание, казалось, не действовало на гостя. Тогда Авиктес посмурнел; и, нарисовав кровью и прахом на полу эллипс Омора, в который ни демон, ни дух проникнуть не в силах, он встал в его центр. Но и в эллипс, подобно жидким и летучим миазмам чумы, тень последовала за его собственной; и промежуток между ними уже стал не шире колдовского пера.

И тогда на лице Авиктеса ужас прорезал новые морщины; и лоб его покрылся каплями мертвенного пота. Ибо он понимал, как понимал и я, что перед нами нечто, превосходящее все законы и не обещавшее ничего, кроме разрушения и зла. И он возопил ко мне дрожащим голосом:

– Я ничего не ведаю об этом существе или о его намерениях по отношению ко мне, и я не властен его остановить. Уходи, оставь меня; я не хотел бы, чтобы кто-нибудь узрел поражение моего колдовства и судьбу, что за оным непременно последует. Чем раньше, кроме того, уйдешь ты, тем лучше, дабы и сам ты не стал жертвой этой тени и не обрек себя на то, чем она грозит.

Хоть трепет и объял меня до глубины души, я не желал оставлять Авиктеса. Но я поклялся повиноваться ему всегда и во всем; не говоря о том, что бессилие Авиктеса означало, что против тени я был бы бессилен вдвойне.

Итак, распрощавшись, я пошел прочь из прокаженной комнаты, дрожа всем телом; обернувшись на пороге, я увидел, что чужеродная тень, тошнотворной кляксой ползущая по полу, коснулась тени Авиктеса. И в эту секунду учитель закричал, будто увидел ночной кошмар; и лицо его уже не принадлежало Авиктесу, но было искорежено и скорчено, как у несчастного безумца, сражающегося с невидимым инкубом. Тогда я отвернулся и убежал вдоль по темному внешнему коридору и сквозь высокие врата, выходившие на террасу.

Красная луна, выпуклая и тревожная, опустилась между террасой и утесами; и тени кедров вытянулись в ее свете; и они дрожали под вихрем, подобно плащам чародеев. И, накреняясь под вихрем, я бежал по террасе к внешним ступеням, что вели к крутой тропинке в источенной ущельями каменистой пустоши за домом Авиктеса. Я приближался к краю террасы со скоростью страха; но я не мог достичь первой ступеньки, потому что с каждым шагом мрамор подо мной уплывал, подобно удаляющемуся от охочего исследователя горизонту. И сколько я ни бежал, судорожно дыша, к краю террасы я приблизиться никак не мог.

Наконец я сдался, понимая, что какое-то заклинание исказило самое пространство вокруг дома Авиктеса, не позволяя никому сбежать оттуда прочь от моря. Отчаявшись перед лицом грядущего, я вернулся к дому. И когда я взбирался по белым ступеням в тусклых, горизонтальных лучах застрявшей меж утесов луны, я узрел фигуру, ожидавшую меня во вратах. И по тянущейся за ней мантии морского пурпура я узнал Авиктеса, хотя более ничто на него не указывало. Ибо лицо у него было уже не вполне человеческим, а стало текучей смесью человеческих черт с чем-то таким, о чем на земле представления нет. Обращение сие было страшнее смерти или разложения; и это лицо уже окрасилось безымянными, нечистыми и гнилостными цветами странной тени и обрело в своих контурах частичное сходство с приплюснутой ее физиономией. Руки фигуры не принадлежали ни одному земному существу; и тело под мантией удлинилось, омерзительно тянучее и волнистое; а с лица и пальцев в лунном свете капала какая-то жидкая скверна. И следующая за ним тень, подобно густо бьющему потоку гнили, проела и исказила саму тень Авиктеса, ныне удвоенную манером, коего я здесь не опишу.

Я был бы рад вскричать или хоть что-то произнести; но ужас иссушил родник речи. И тварь, что раньше была Авиктесом, молча поманила меня, не произнося ни слова своими живыми и зловонными губами. И глазами, что перестали быть глазами, превратившись в сочащуюся скверну, она уставилась на меня. И мягкая проказа ее пальцев вцепилась мне в плечо, когда тварь повела меня, полуобморочного, по коридору в тот чертог, где мумия Ойгоса, помогавшая нам в тройном заклинании змеиного народа, жила вместе с несколькими себе подобными.

У горящих бледным, недвижным вечным огнем светильников в чертоге я увидел стоящих вдоль стены мумий, бездыханно покоившихся на своих обычных местах, со своими высокими тенями подле. Но огромная, тощая тень Ойгоса на мраморной стене сопровождалась силуэтом, точно совпадавшим с той порочной тварью, что преследовала моего учителя и ныне с ним слилась. Я вспомнил, что Ойгос участвовал в ритуале и в свой черед повторил неизвестное положенное слово за Авиктесом; и я понял, что ужас пришел в свой черед за Ойгосом, а значит, изливается равно на живых и на мертвых. Ибо гадкая безымянная тварь, которую мы столь дерзко призвали, не могла воплотиться в мире смертных иначе. Мы выманили ее из невиданных глубин времени и пространства, по невежеству своему использовав лютую формулу; и тварь пришла в свой час, дабы отпечататься мерзейшей скверной на призвавших ее.

С тех пор ночь утекла, и еще один день мешкотно проплыл, по горло в вязкой жути… Я узрел полное слияние тени с плотью и тенью Авиктеса… и я также видел медленное приближение того, второго силуэта, что сплетался с худой тенью и сухим, смолистым телом Ойгоса и превращал их в копию той твари, коей стал Авиктес. И я слышал, как мумия кричит, подобно страждущему и испуганному живому человеку, в агонии второй кончины от посягательств тени. И уже давно он смолк, как и первый монстр, и мне не известны ни мысли его, ни намерения… И поистине я не знаю, одна ли тварь пришла на наш зов или их несколько; и не знаю, удовольствуется ли ее воплощение теми тремя, что призвали ее, или перейдет к другим.

Но все это и многое другое мне вскоре предстоит узнать; ибо теперь, в свой черед, мою тень преследует еще одна, все приближаясь. Воздух сворачивается и сгущается от неведомого страха; и те, что были прежде нашими фамильярами, покинули особняк; и огромные мраморные женщины как будто дрожат, прижавшись к стенам. Но тот монстр, что был когда-то Авиктесом, и второй монстр, что был Ойгосом, меня не покинули, и им дрожать нечего. И глазами, что уже не глаза, они задумчиво следят, ожидая моего превращения в им подобного. И их спокойствие жутче, чем быть разорванным ими на части. И ветер приносит странные шепотки, и море ревет не своим голосом; и стены подрагивают, подобно тончайшей вуали от дыхания неведомых глубин.

Посему, памятуя о том, что времени мало, я заперся в комнате с гримуарами и фолиантами и записал сии воспоминания. И я взял блестящую треугольную табличку, коей расшифровка привела нас к погибели, и выбросил ее из окна в море, уповая на то, что никто после нас ее не найдет. И теперь мне пора заканчивать, и запечатать мой рассказ в орихалковый цилиндр, и выбросить его, дабы он уплыл прочь по волнам. Ибо промежуток между моей тенью и тенью твари сокращается с каждым мгновением… и вот он уже не шире колдовского пера.

Плутониум

– Удивительно, – говорил доктор Мэннерс, – как расширилась наша фармакопея благодаря космическим исследованиям. За последние тридцать лет на различных планетах Солнечной системы были открыты сотни доселе неведомых субстанций, которые теперь используют как наркотики или лекарства. Весьма интересно будет взглянуть, что обнаружит на планетах альфы Центавра экспедиция Аллана Фаркуара, когда и если они туда доберутся и вернутся на Землю. Хотя сомневаюсь, что нас ожидают находки более значимые, чем открытие селенина. Его производят из ископаемого лишайника, который в тысяча девятьсот семьдесят пятом году обнаружили во время первой экспедиции на Луну; он, как вы знаете, помог нам почти полностью искоренить когда-то терзавший человечество рак. Из раствора селенина можно изготовить сыворотку, безотказно действующую на раковые опухоли, и она не только исцеляет уже заболевших, но и предотвращает заболевание.

– Боюсь, я в последнее время не следил за новыми открытиями, – чуть извиняющимся тоном откликнулся Руперт Бэлкот, скульптор, зашедший в гости к Мэннерсу. – Конечно, про селенин известно всем и каждому. Недавно много писали еще о минеральной воде с Ганимеда, действие которой можно сравнить с действием воды из легендарного источника вечной молодости.

– А, вы имеете в виду клитни, как это вещество называют жители Ганимеда. Это прозрачная жидкость изумрудно-зеленого цвета, которую выбрасывают на поверхность гейзеры в кратерах дремлющих вулканов. Ученые полагают, что именно клитни – причина почти сказочного долголетия ганимедцев. А еще ученые полагают, что на людей она, возможно, будет действовать так же.

– Но ведь некоторые инопланетные вещества оказались для нас вовсе не такими уж благотворными? – вспомнил Бэлкот. – Мне рассказывали о марсианском яде, который немало способствовал расцвету смертоносного искусства тайных убийств. А еще этот венерианский наркотик под названием мнофка, который действует на человеческий организм гораздо страшнее, чем любой земной алкалоид.

– Ваша правда, – кивнул доктор с философским видом, – многие из этих химических соединений можно использовать не по назначению и добиться тем самым весьма губительного эффекта. Но точно так же можно использовать и любые земные вещества. Как и всегда, человек может обратить что-то во зло или во благо… Марсианский яд – это, видимо, акпалоли, сок рыжевато-желтого растения, весьма распространенного в оазисах Марса. Он бесцветен и не обладает ни вкусом, ни запахом. Убивает почти мгновенно и не оставляет следов – жертва как будто умирает от инфаркта. Наверняка на тот свет отправилось уже немало бедолаг, которым тайно добавили капельку акпалоли в еду или в лекарство. Но даже акпалоли можно использовать в мизерных дозах, и тогда он превращается в весьма эффективный стимулятор, который помогает при обмороках, и не раз с его помощью чудодейственным образом возвращали способность двигаться паралитикам… Конечно, – продолжал он, – мы очень многого еще не знаем об этих инопланетных веществах. Нередко человек открывал их полезные свойства случайно, а кое о каких мы, несомненно, не ведаем до сих пор. Взять хоть ту же мнофку. Отчасти она похожа на земные наркотики, например на опиум или гашиш, но ее нельзя использовать как болеутоляющее или анестезирующее. Под воздействием мнофки человек ощущает время на немыслимой скорости, у него невероятно обостряются и усиливаются все чувства, как приятные, так и болезненные. Принявший этот наркотик как будто живет и движется с чудовищной, поистине ураганной скоростью, даже если в реальности просто неподвижно лежит на диване. Он погружается в стремительный поток сенсорных ощущений и за несколько минут «проживает» сразу несколько лет. Но физическое воздействие этой иллюзии весьма неприятно: истощение организма и старение тканей – те самые несколько минут и правда старят на несколько лет. Существуют и другие средства, сравнительно малоизученные, чьи свойства, хоть в это и трудно поверить, даже любопытнее свойств мнофки. Вы, вероятно, не слышали о плутониуме?

– Нет, не слышал, – ответил Бэлкот. – Расскажите.

– Я могу даже показать, хотя смотреть там особо не на что – просто мелкий белый порошок.

Мэннерс поднялся с кресла с пневматическими подушками и подошел к большому шкафу из синтетического черного дерева, где стояли пузырьки, пробирки и коробочки разнообразных форм и размеров. Доктор вытащил оттуда и протянул Бэлкоту крошечную квадратную бутылочку, на две трети заполненную каким-то порошком, похожим на крахмал.

– Плутониум, – объяснил он, – как можно догадаться по названию, происходит с ледяного Плутона, этого одинокого космического отшельника, куда пока успела высадиться только одна земная экспедиция: ее возглавляли братья Джон и Августин Корнеллы, стартовали они в девяностом, а домой возвратились лишь в девяносто шестом, когда уже почти все потеряли надежду снова их увидеть. Возможно, вы слыхали, что по пути назад погибла половина экипажа, в том числе и Джон Корнелл, а выжившие добрались до Земли на последнем кислородном баке… В этом пузырьке содержится где-то десятая часть всего плутониума, который сейчас есть на нашей планете. Три года назад Августин Корнелл, мой одноклассник и старинный друг, отдал его мне как раз перед тем, как отправиться к альфе Центавра с экспедицией Аллана Фаркуара. Мне очень повезло заполучить такую редкость. Геологи из экспедиции Корнеллов обнаружили это вещество, когда пытались выяснить, что находится под поверхностью этой мрачной, озаренной светом далеких звезд планеты, и в попытке исследовать ее историю и химический состав пробили слой затвердевших газов. В тех обстоятельствах они мало что могли – времени было в обрез, оборудования не хватало, – но некоторые весьма любопытные открытия им все же удалось совершить, и плутониум среди них отнюдь не последнее. Как и селенин, этот порошок – останки ископаемого растения. Его возраст, несомненно, насчитывает многие миллиарды лет – в те незапамятные времена Плутон еще излучал достаточно тепла и на его темной поверхности могла произрастать какая-то рудиментарная флора. Тогда там, по всей видимости, имелась и атмосфера, хоть экспедиция Корнеллов и не обнаружила никаких следов животной жизни. Помимо углерода, водорода, азота и кислорода в плутониуме в мизерных дозах содержатся и другие, до сих пор не распознанные элементы. Изначально он существовал в кристаллической форме, но под воздействием воздуха на борту ракеты тут же рассыпался мелким порошком. Плутониум прекрасно растворяется в воде и образует устойчивый коллоид, который даже по прошествии длительного времени не дает осадка.

– Вы сказали, это наркотик? – уточнил Бэлкот. – Как же он действует?

– Сейчас расскажу, хотя этот эффект достаточно трудно описать. Свойства плутониума обнаружились по чистой случайности: на обратном пути к Земле один из участников экспедиции, пребывая в полубреду из-за космической лихорадки, по ошибке взял пузырек без этикетки, полагая, что там бромид или калий, и принял небольшую дозу. Горячечные видения стали еще занимательнее, поскольку под действием порошка ему открылись доселе совершенно не известные концепции пространства и времени. С тех пор с плутониумом экспериментировали еще несколько исследователей. Эффект длится недолго – дольше получаса не бывало – и варьируется в зависимости от подопытного. И никаких последующих осложнений – ни ментальных, ни физических, ни неврологических; во всяком случае, обнаружить их пока никому не удалось. Я и сам пару раз принимал плутониум и могу подтвердить. Как именно он воздействует на человека, я не совсем понимаю. Может, просто вызывает некое расстройство, трансформацию чувств, как, например, тот же гашиш; а может, стимулирует какой-то рудиментарный орган, некий пока не задействованный участок в человеческом мозгу. Как бы то ни было, получается вот что: меняется восприятие времени – длительность воспринимаешь как пространство. Подопытный видит прошлое и будущее и себя в нем, и все это представляется в виде некоего места, простирающегося в двух направлениях. Конечно, далеко заглянуть не удастся – видны лишь несколько прошедших и предстоящих часов, – но переживание весьма любопытное, помогает по-новому взглянуть на загадку времени и пространства. Совершенно не похоже мнофку.

– Интересно, – признал Бэлкот. – Однако сам я никогда особенно не экспериментировал с наркотическими веществами; бывало, в годы романтической юности раз или два пробовал индийскую коноплю. Видимо, начитался Готье и Бодлера. Но результат меня разочаровал.

– Полагаю вы ее принимали недолго, и ваш организм не успел впитать достаточно вещества, – предположил Мэннерс. – А потому никаких особенных видений у вас не было – слишком мала доза. С плутонием все иначе: максимальный эффект после самого первого раза. Бэлкот, мне кажется, вам это будет очень интересно, вы же скульптор: вы увидите необыкновенные формы, которые сложно описать в терминах евклидовой геометрии. Я с удовольствием дам вам немножечко порошка прямо сейчас, если вы готовы поэкспериментировать.

– Не слишком ли щедро с вашей стороны? Это ведь такая редкая субстанция?

– Дело вовсе не в щедрости. Вот уже много лет я собираюсь написать книгу об инопланетных алкалоидах, а вы, возможно, предоставите мне бесценные сведения. У вас мозг художника и развитое чувство прекрасного – ваши плутониумные видения наверняка будут удивительными и необычайно четкими. Только потом опишите мне все как можно подробнее.

– Ну хорошо, – согласился Бэлкот. – Все надо когда-нибудь попробовать.

Своим рассказом о необычайном наркотическим веществе Мэннерсу удалось растравить любопытство скульптора и соблазнить его воображение.

Мэннерс принес старинный бокал для виски и налил в него золотисто-красную жидкость почти до краев. Потом вытащил пробку из бутылочки с плутонием, сыпанул щепотку в стакан, и белый порошок тут же растворился без всякого шипения и пузырьков.

– Эта жидкость – вино из марсианских сладких клубней под названием оввра, – объяснил доктор. – Вино совсем не крепкое и вполне безобидное, оно смягчит горький вкус плутониума. Выпейте побыстрее и откиньтесь в кресле.