Честное слово

– Паша, Паша, что ты, милая, опомнись! Господь с тобою! Что тебе причудилось… Сон ты, что ли, видела. Пашенька, успокойся!

– Ох, Ваня… Опять она приходила ко мне. Она – Галечкина-то мать. Вот здесь у постели на полу на коленях плакала и просила…

– Ну, полно, Прасковья, успокойся! Дай-кось я тебя спрысну. Попей воды. Это тебе приснилось.

– Нет, не приснилось. Она была тут, как живая… Как тогда перед смертью просила и руки целовала.

– Приди в себя, Пашенька, что ты! Никого здесь нет и не было, – сказал ласково ей муж, – вон и Паранька испугалась, плачет. Параня, иди к маме.

Прасковья Ивановна как бы очнулась, опомнилась и пришла в себя. Она прижала к себе свою девочку и тихо говорила мужу и свекрови:

– Это меня совесть так мучит. Надо клятву держать. Иначе зачем же и душа и честь у человека. Извелась я совсем… Тяжело мне.

Прасковья Ивановна заболела и пролежала целую неделю. А когда она поправилась и встала, то с утра исчезла с каким-то узелком. Она скоро вернулась и торжественно ввела в свою квартиру Галю.

– Больше я её никуда не отдам. Выращу и выучу, как обещала матери, – сказала она серьёзно и решительно. Лицо у неё было спокойное и непреклонное.

Свекровь и муж, казались, как громом поражённые… А в глазах Парани светились как будто весёлые огоньки, точно она была рада подружке.

В прачечной только и разговору было о том, что хозяйка опять привела свою воспитанницу.

– Что-то будет из этого? Не рады, поди, семейные… Не будет добра, – шептались прачки.

На долю сиротки

Прасковья Ивановна стала усиленно работать. Она с помощью прачек прибрала прачечную и заглянула во все уголки дома. Точно в семье готовились к празднику или наступало Светлое Воскресение.

– Что это наша хозяйка такую чистку завела, словно перед Светлым праздником, – говорила одна прачка другой.

– Может, какое начальство, приедет, – отвечала та ей.

– А слышали ли вы, бабоньки, ведь воспитанницу-то она опять взяла.

– Точно она её заворожила, право. Вот, поди же ты, и чужая девочка, а как она её жалеет… – судачили прачки.

Прасковья Ивановна ходила деловая, энергичная и работала как никогда. Довольная, спокойная улыбка не сходила с её доброго лица. На этом лице мелькало что-то решительное, упорное, готовое победить все преграды.

Но ещё более поразило всех в прачечной, когда хозяйка сама встала за глаженье. Она отобрала самое тонкое, дорогое бельё и гладила не покладая рук.

Она была превосходная мастерица, и дело кипело у неё. Прачки с удивлением и восхищением смотрели на хозяйку: из-под её проворных рук выходили такие превосходные рубашки, такие кофточки, точно они готовились на выставку.

Прачки не переставали судачить между собою:

– Хозяйка сама стала работать… Верно, нам не доверяет… Она думает, что мы прогуливаем…

– Нет, она думает, что мы потихоньку другое работаем.

Что думала Прасковья Ивановна, она никому не говорила. Но она что-то думала: была озабочена, серьёзна и постоянно в работе.

Свекровь и муж как-то притихли и с удивлением смотрели на Прасковью Ивановну. Она их поражала: они понять не могли, что с ней делается. Как люди простые, рабочие, они были довольны, что Паша здорова, работает, за всем сама смотрит, во всё сама входит. Они видели, что всё идёт хорошо и мало-помалу возвращаются заказы. Этих людей интересовала только материальная сторона жизни, а о том, что может чувствовать и переживать душа человеческая, они, конечно, никогда не думали, да и не понимали… А у простой прачки оказалась душа благородная, глубокая, сложная…

Галя поселилась в том же уголке, в хозяйской комнате на сундуке, где и раньше. Она была всё так же тиха, молчалива, боязлива. Но её чёрные глаза менее грустно смотрели теперь на свет Божий. Точно она чувствовала за собой какую-то опору, защиту. Прасковья Ивановна никогда не ласкала девочку при своих. Но с утра и до ночи она о ней заботилась. Утром её вымоет, причешет, оденет чистенько, как и Параню. Смотрит, чтобы она помолилась Богу, сама учила их молитвам, смотрела, чтобы девочки были заняты, сыты, по вечерам обшивала их, постоянно приговаривая: «Скоро учить вас буду, девочки. В школу станете ходить. Вдвоём-то хорошо, весело учиться».

Когда бабушка опять было вздумала нападать на сиротку, ссорить её с Параней, то Прасковья Ивановна вступилась горячо и решительно.

– Маменька, вы прежнего не начинайте и до горя нас опять не доводите, – тихим и строгим голосом сказала прачка, – решения своего я не изменю. Галечку никуда не отдам, воспитаю и выращу, как я перед Богом её матери честное слово дала. А если вы сироту обижать станете, то возьму обеих девочек и уеду в деревню.

Старуха начала было ворчать, но скоро примолкла: она поняла, что дело обернулось не в шутку. Пожалуй, Прасковья Ивановна исполнит свою угрозу, – так решительно и строго говорила она.

Мало-помалу свекровь как-то съёжилась, замолчала и отступилась от сироты. Но шипела втихомолку и потихоньку давала ей пинки и толки.

Между тем дело в прачечной опять пошло хорошо. Все заказы не только вернулись, но и поступали новые.

Прасковья Ивановна была очень весела, довольна, очень поздоровела, хотя и работала не покладая рук с утра до ночи. При каждом новом заказе она непременно говорила своим домашним:

– Это нам Бог на долю сиротки послал.

С мужем она часто вела разговоры, которые он не понимал, и не умел ответить на её задушевные мысли.

– Вот, Ваня, я теперь и спокойна, здорова. Работа, слава Богу, идёт хорошо, заказов много. А всё оттого, что у меня совесть спокойна, что я по честному слову всё сделала.

– Кажись, нечего тебе было беспокоиться и прежде… Сама себя изводила напрасно.

– Нет, Ваня, самое главное в жизни – это спокойная совесть. Жить честно, сколько можешь добра делать, никого не обижать, где можно помочь, утешить… Тогда всё пойдёт хорошо и работать весело.

– Точно мы кого-нибудь обижали или жили дурно… Я, слава Богу, не пью и даже не курю. Все в работе… Чего же тебе ещё?

– У меня, Ваня, была совесть не спокойна… Замучила она меня. Обижали мы девочку-сиротку… Я её чуть не погубила… А ведь я клятву, честное слово ейной матери дала и не выполнила… Легко ли было моей душе-то.

– Ах, опять ты про старое… Потому что ни меня, ни маменьки не спросилась…

Но Прасковья Ивановна горячо перебила мужа и сказала ему серьёзно:

– Когда человек умирает, некогда за советом бежать, надо спрашивать только своё сердце… Вот моё сердце заговорило тогда дать честное слово, и хорошо. Я не каюсь. Слава Богу, что так сделала… Когда раздумаешься этак одна, точно светлое что пойдёт по душе, солнышком согреет… И плакать захочется… От радости это, Ваня, не от горя…

– Мудрёная ты у нас, право, Паша. Как-то ты всё думаешь по-своему, по-другому, чем мы. Твоё, конечно, дело: ты хозяйка… А только правду маменька говорит: чужая девочка нам большая обуза.

– Не обуза она нам, а прибыль, – ответила Прасковья Ивановна, улыбнулась и больше разговаривать не стала.

Они с мужем жили согласно, но никогда не понимали друг друга.

Жизнь в прачечной текла по-старому. Только Галя и Параня под заботливыми взглядами матери сближались, чаще играли вместе. И так милы они были вместе – одна здоровенькая, весёлая, говорунья, другая тихая, уступчивая.

Бабушка по-прежнему ворчала и сердилась, но невестки своей серьёзно побаивалась и при ней никаких историй не устраивала.

Дела мастерской шли блестяще. Не прошло и года, как Прасковья Ивановна получила один большой выгодный заказ, который совсем поправил её дела. Получив его, она, довольная, радостно заявила всем:

– Это на долю сиротки Бог посылает. Теперь учить надо девочек.