Яотего. Я о тебе говорил

– Знаю, знаю…

Здесь встревает Жан Рено, который неожиданно стал понимать по-русски:

– Речь идёт о тех, которые по-крупному в карты играют, ездят на больших машинах, и у них куча денег.

Переводчик:

– Те, у кого есть дипломатическое прикрытие… бывшая номенклатура…

Кузя:

– Из КГБ, что ли?

Переводчик:

– Может, и из КГБ… Знаешь, те, что носят шапки из ценного меха… одним словом, доктор Живаго (дословно).

Кузя (вроде как догнал):

– А-а-а… Те, что с охранниками…

Переводчик:

– Ну вот ты всё и понял. Ты нам таких можешь найти?

Кузя (профессионально вытирая руки ветошью):

– Нет, времени нету…

Переводчик (похлопывая Кузю по руке):

– Найди время-то, найди…

Кузя (вместо того, чтобы послать его в баню):

– Ну ладно, пошли со мной…

И они все направляются к настенному телефону, где сцена продолжается ещё минуту, но там Кузя уже на заднем плане.

Нет, ну как вам это нравится? Какой, в Красную Армию, доктор Живаго? Какие, в болото, шапки? Из какого ценного меха? Нет, такого натощак не напишешь. Но Кузе было без разницы, в отличие от напарника, его профессиональная гордость не страдала. Он с нетерпением ожидал появления Бобика.

Но первым образовался Франкуша. Кузя так переименовал режиссёра из симпатии и для краткости. «Не опохмелялся, бедолага», – определил Кузя. Он с сочувствием осматривал его лицо, не понимая, откуда у него возникает впечатление, что голову режиссёра как бы слегка перекособочило. Переводчик скривил рот и засипел в направлении левого Кузиного уха: «Парик! У него парик!». Кузя присмотрелся – и точно! Парик—не парик, но густая седая шевелюра как бы подалась вправо, обнажив с другого боку невинный детско-старческий пушок. Переводчик, руки за спиной, удовлетворённо раскачивался с пятки на носок, глядя вверх на голову Франкуши. В этот момент тот обернулся и встретился с ним взглядом. Он сразу понял, в чём дело, его лицо из сиреневого стало сизым. Нахлобучив бейсбольную кепочку, он ещё раз посмотрел на бородку, прищурившись. Кузя тоже. Переводчик не успел стереть улыбку с лица, как понял, что попал на каркалыгу. Продолжая щурится на бородку, Франкуша начал хрипеть указания пяти-шести помощницам, которые тут же перекрикивали их дальше. Киношный муравейник оживился:

– Режиссёру я не приглянулся, – напарник искал сочувствия в Кузином взгляде.

– Наплюйте, вы же профессионал. Вам его немилость, как моряку брызги, – утешал Кузя.

«Как бы и меня не окатило по соседству», – подумал он, независимо отворачиваясь. Во время этого манёвра в его поле зрения попал коренастый рыжеватый господин. Кузя продолжал отворачиваться, когда в его мозгу стукнуло: «Не может быть! А почему он рыжий?» Его голова непроизвольно дёрнулась в обратную сторону, и он уставился на шантрета, неприлично отвесив нижнюю губу. Рыжий посмотрел на него хмуро и вдруг подмигнул.

Здесь я всё-таки должен сказать пару слов от автора. Как всё происходило на самом деле, мы с вами никогда не узнаем, и чем больше проходит времени, тем более эта история обрастает деталями и подробностями, как подводная скала мидиями. А как может быть иначе?

Одним словом (Кузиным словом), между ними возникла симпатия. Кузя судорожно проверил свои запасы английского, удивляясь, что из малых они превратились в несуществующие. Но всё равно, в этот момент было не до хорошего. Даже Кузя понимал, что уже одиннадцать, а на съёмочной площадке ещё и конь не валялся. Франкуша кричал всё громче и громче. Появился здоровенный Жан Рено. Тележка с камерой наехала на ногу страховщика. Начали репетировать. «А как вообще играют в кино?» – успел подумать Кузя в состоянии анабиоза, глядя на приближающихся к нему переводчика, Бобика и полтора-Ивана (Jean – Иван по-русски). Переводчик обошёл машину, приблизился к Кузе и начал размахивать руками. Франкуша только этого и ждал. Глаз его зажёгся злорадно, и он закричал на англо-французском. «Not russian thе?tre!!! Not Stanislavski… It is a movie… Кино… кино… Understood? Играть просто… Без преувеличений… Спокуха на лице… not big еmotions, not exagеrations, take it easy!» – вопил он, размахивая руками для наглядности, показывая, как не надо делать. Короче, с этого момента Франкуша делал всё, чтобы жизнь бородке мёдом не казалась. Даже после обеда (переводчик уверял, что видел Франкушу что-то сосущим из фляжки), подобрев и разгладившись лицом, режиссёр продолжал его доставать. И как это часто бывает, для Кузьмы эта история сальдировалась сплошным бенефисом. Дабы народ не подумал, что он цепляется к его напарнику по синдрому похмелья, Франкуша избрал Кузю своим любимчиком. Всё, что бы он ни сделал, было замечательно.

Ну что ещё добавить? С Бобиком Кузя всё-таки поговорил, и даже был приглашён в его, бобиковский, автобус. Но когда он описывает его внутренность, он так завирается, что совестно печатать. По его словам, размеры жилища напоминали скорее вагончик поезда, в далёкой глубине которого виднелась огромная кровать под балдахином, расписанным, как потолок в московском планетарии. В этом караван-сарае на колёсах хозяйничала какая-то рыжая тётка, скупо улыбнувшаяся Кузьме в знак приветствия.

Принимая Кузю, Бобик якобы хрямзал сэндвич с ветчиной и предложил Кузе укусить! Ну это же надо?! Как же тогда можно верить всему остальному?

Кузя подарил Франкуше бутылку «Столичной», Жану Рено ничего, а Бобику «Мастера и Маргариту» на английском. Также он ему всучил длинное письмо, написанное приятельницей американкой под Кузину диктовку. В этом письме он обстоятельно объяснял, почему Бобик должен играть Воланда и сообщал, что сценарий уже готов. Узнав, о чём идёт речь в письме, Бобик сказал, что такое же предложение ему уже было сделано Михалковым, и обещал подумать.

Через месяц Кузя получил официальный ответ из трёх строчек от «Трибека продиксьон» (Tribeca productions), как впоследствии выяснилось, бобиковской конторы, подписанное какой-то Джейн Розенталь (Jane Rosenthal) без указания её социального статуса, и Кузя решил, что это должно быть та самая тётка, которую он видел у Бобика в автобусе. В этом письме она его посылала, но вежливо и не очень далеко.

Отметим, что в те далёкие (97—98) годы мы с Кузей не были в числе счастливых трёх сотен тысяч обладателей интернета во Франции. Просто для справки, в конце 2003 их было уже пятнадцать миллионов шестьсот тысяч. Это я к тому, что в ту, кажущуюся нам сегодня такой далёкой эпоху, нельзя было «вбить» имя в «поисковик» и лёгким нажатием пальчика на «мышку» получить в доли секунды и портрет, и полную биографию «тётки», на которую в тот период Кузя очень затаил. И не только на неё, но и на Роберта тоже: «У него что, рука бы отсохла самому подписать?» Но больше всего Кузёнка задело то, что она ему прислала книгу назад! Оскорблённый до глубины своей измочаленной души, Дуплинский тут же отправил «Мастера» невоспитанной американке с сопроводительной открыткой какого-то вида Парижа, на которой было всего четыре слова «It’s a gift ”– «это подарок»! Как в «Кондуите и Швамбрании», Кузя строго хранит этот исторический документ серой добротной бумаги в толстых пластмассовых корочках и даёт почитать только в чистые руки. Ещё несколько лет после этих событий, в кругу близких друзей Кузя поднимал бокал с верным «Котиком» и говорил приблизительно следующее: «Ещё не вечер, не такие уж мы и старые с Бобиком и Франкушей, – в этом месте он как правило трижды символически сплёвывал, – может быть, однажды они вспомнят о моём тухлом глазе. Представляете, вдруг звонок и Франкушин голос: «Hi, Vladimir! Мы здесь с Робертом подумали о тебе, будешь ли ты свободен через пару недель?» В эти моменты я смотрел на мечтающую Кузину физиономию и думал, что жизнь ничему не научила этого блаженного. Но придя домой, я записываю, как Левий Матвей… На всякий случай. Однако, относительно скоро, а именно с лета 2002 Кузю перестало заносить, потому что Франкуша нас покинул, приказав нам всем долго жить.

А узнал я об этом, естественно, от Кузи. Вечером он мне позвонил и сказал глухим голосом: «Врубай телик, Стёпа, Франкуша умер. Как посмотришь, приезжай. Помянём».

Я к телевизору – и правда, во всех новостях Франкушина симпатичная физиономия и слова соответствующие. Хорошие слова. Сердце у меня слегка защемило, как если бы я его знал лично, а не с Кузиных слов. Но, несмотря на эту лёгкую грусть, поймал я себя на том, что внимательно всматриваюсь в экран, пытаясь определить, что же всё-таки у него на голове – парик или саженцы? Вот ведь натура человеческая! Стало мне стыдно, и решил я написать хороший позитивный рассказ, вроде как памяти Франкушиной посвящённый. Наш был человек.

Стёпа Чепиков

Париж, 1998—2020 год

Бонус! Вы, конечно, можете посмотреть фильм, но оно вам надо? Зато на эти «две минуты вечной славы» у автора есть права. Это то, что называется «семейным видео». Дочка комментирует, хозяйка дома смеётся! Кстати, малыш на переднем плане, ждущий появления папы на экране со своей «приставкой» (мобильника у него ещё не было), сегодня уже разговаривает басом.

https://vimeo.com/62480775 (https://ridero.ru/link/lVl512mTgeh08R)

Яотего

Французам в принципе везёт. И без принципа тоже. Чтобы нам так жить. Вся эта заварушка с дедушкой Лёпой[4 - Жан-Мари Лё Пен – основатель и бывший руководитель правой партии «Национальный Фронт». Сегодня эту партию возглавляет его дочь Марин Лё Пен.] быстро закончилась, мини-кризис национального сознания завершился без кровопролития. Истосковавшаяся по «справедливости» молодёжь (мондиализация уже имеет привкус вчерашних щей), восторженно повизгивая, геройски и с песнями бросилась защищать республику, голосуя за «нормальных» правых.

По поводу песен и героизма: Кузя там был, в толпе. Беззвучно открывал рот под звуки «Марсельезы», смотрел на возбуждённых людей, сравнивал с Москвой девяносто первого года. Факт Кузиного присутствия в эпицентре этих событий объясняется просто. Последнее время он как бы состоял при одном энергичном молодом артисте. Молодой и энергичный многим давал заработать, в том числе и Кузе. В его радиотелевизионной передаче «артист» Дуплинский смело толкал русскую культуру французским обывателям и, что самое удивительное, тот ему за это ещё и платил. Делал ли это он из симпатии к Кузе или по какому-то сложному геополитическому расчёту, мы пока сказать не можем, будущее покажет.

Так вот, когда весь «шестиугольник»[5 - Hexagone – шестиугольник, фамильярное название Франции.] заколыхался, как желе на тарелочке, от этих политических катаклизмов, Кузиному благодетелю пришла в голову мысль собрать на эспланаде у Трокадеро парижскую интеллигенцию и сочувствующую ей публику.

На какой предмет? Как бы сказал украинский поэт: «Шобы они уси разом заспивалы ту самую „Марсельезу“, и шобы та писня у этого самого Лё Пена колом у горле встряла, нехай он ей подавится». В не столь отдалённые времена собрать такую толпу знаменитостей за три дня и мечтать не могли, а сейчас всем по интернету одни и те же три слова послал – оно и вася.

Дело было не где-нибудь, а, как уже было сказано, в самом Трокадеро. Кузиному покровителю стоило только бровью повести, ему бы и Лувр отдали под пикник с его участием. Когда Кузя, морда лопатой, протиснулся за заграждения в огромный зал, первым, кого он увидел, был «Я-о-тебе-говорил», сокращённо – Яотего. Этот индивидуум был таким же хроникёром, как и Кузя в той же передаче и у того же покровителя. Он делал пятиминутную рубрику под броским названием «Письма с моей Мельницы». Слово «мельница» – так удачно совпало – является не только корнем его французской фамилии Мулино, но также и названием романа Альфонса Доде, который каждый второгодник во Франции знает наизусть. Целую неделю Яотего мотался по выставкам и салонам, а в пятницу рассказывал и показывал в лицах, чего насмотрелся. Часто оказывалось смешно. В этот ясный парижский день он оделся, как обычно, городским сумасшедшим: соломенные волосы начёсаны высоко и в разные стороны, озабоченный голубой глаз, кафтан люрексный цвета пьяной вишни поверх застиранной маечки с блёклым портретом и подписью: «Nestor Makhno le cosaque libertaire – 1888—1934». Сам в лиловых шортах. На волосатых ногах жёлтые бутсы до середины сухой икры. Лет мальчику за полтинник, он чуть моложе Кузи будет. Яотего своё прозвище на слух узнавал, но не интересовался его значением по-французски. Облобызавшись, он завопил Кузе в мочку уха: «Дуй на террасу через этот зал, все наши уже там!». Он впихнул Дуплинского в небольшой салон с баром и закрыл за ним дверь.

Перед Кузей, как бы указывая проход на террасу, в два ряда стояли приодетые люди. Народ был сложения крепкого, батонистый. Мужчины при галстуках, пиджаки застёгнуты только на верхнюю пуговицу. Дамы в розовом и белом, некоторые в шляпках с финтифлюшечками. Все радостно смотрят на Кузю и начинают аплодировать. Как начали, так и кончили. После трёх хлопков лица вытянулись, и некоторые, собрав пальцы щепоточкой, как итальянские мафиозники в «Сопрано», начали поворачиваться к своим соседям, как бы спрашивая у них: «А это что ещё за поц?!» Кузе показалось, что кто-то плачет сзади, и он обернулся. За его спиной, держась за ручку двери, икал от смеха согнутый Яотего. Вдруг он распрямился, пробежал мимо Кузи на террасу, схватил за кожаный рукав какую-то звезду и, тыкая пальцем в направлении Дуплинского, начал изображать в лицах вышеописанные события. Особенно хорошо у него получалась Кузино лицо с открытом ртом. «Надо будет, всё-таки, дать ему по морде», – привычно подумал Кузя, зная, что навряд ли. После каждой пакости Яотего бросался обниматься, показывал октябрятский значок с маленьким Володей на груди и клялся в своей страстной любви к России. Если Кузя продолжал злится, Яотего пускал в ход последний козырь: «Вчера я был на просмотре… (назывался фильм), сидел рядом с… (называлось известное имя), и мы обсуждали нашу передачу…». Яотего делал лёгкую паузу. «Я о тебе говорил». И снова пауза, но уже со значением. Вначале Кузя не понимал, какой реакции ждал Яотего, и, если это было правдой, то зачем он это делал? Вероятность, что кто-то всемогущий (продюсер, режиссёр, издатель) запомнит фамилию Дуплинский, была так же мала, как встретить любезного таксиста в Париже. Потом Кузя стал всё-таки благодарить, видя, что окружающие вроде как понимают немаловажность оказанной услуги. Через две секунды появился дуэт модных комиков, и тут уже народ захлопал в ладоши по-взаправдашнему. Два сытых дяди выделились из рядов и, взяв юмористов под ручки, подтащили их к молоденькой девушке в белом платье. Расцеловавшись с невестой, они тихо удалились под радостное гудение публики, уже аплодирующей новому появлению. «Ага! – догадался заторможенный Кузьма, только сейчас заметив, что почти все мужчины были в ермолках. – Это же еврейская свадьба!» В этот момент всё что было артистов, киношников, певцов, радио и телевидения повалило с террасы в салон. Волна творческого люда накрыла Яотего, и кожаный рукав знаменитости, и еврейскую свадьбу с Кузей. Она покатилась по ступеням в огромные залы и выплеснулась на верхнюю часть эспланады перед запаркованной за железными барьерами толпой сочувствующих.