Плоды земли

Сколько времени младшему?

– Ему сейчас девять месяцев.

– Ага. Мальчик?

– Да.

– Но ты не теряй времени и покончи со всеми формальностями как можно скорей, – продолжал он, обращаясь к Исааку. – Один человек хочет купить место на полдороге от тебя до села, и тогда твой участок поднимется в цене. Ты купи первый, а там пусть себе поднимается. Так, по крайней мере, тебе хоть что-нибудь останется за твои труды. Ты ведь первый шевельнул эту глушь.

Хозяева поблагодарили его за совет и спросили, не сам ли он оформит сделку. Он ответил, что сделал, что мог, остальное зависит от казны.

– Я сейчас еду в Вестерботнию и не вернусь, – сказал он равнодушно.

Он дал Ингер 24 скиллинга, и это было уж чересчур.

– Не забудь свезти немножко убоины моей семье, когда поедешь в село, – сказал он, – телятины или баранины, что у вас будет. Жена заплатит. Да захватывай с собой кой-когда головки две-три козьего сыру, дети у меня его очень любят.

Исаак проводил его через перевал, на вершине лежал твердый наст, так что идти было нетрудно. Исаак получил за это целый далер.

Так и ушел ленсман Гейслер и не вернулся больше в село. «И бог с ним», – говорили люди, его считали ненадежным человеком и пройдохой. Не то чтобы он был незнающий, нет, человек он был образованный и много учился, но с чересчур широким размахом и не церемонился с чужими деньгами. Выяснилось, что Гейслер бежал после строгого письма амтмана Плеюма, но семье его ничего не сделали, и она долго жила спокойно в деревне – жена и трое детей.

Впрочем, вскорости недостающие деньги были присланы из Швеции, семья ленсмана перестала считаться как бы заложниками и продолжала жить на старом месте, потому что ей так нравилось.

Для Исаака и Ингер этот самый Гейслер оказался вовсе не плохим человеком, наоборот, бог знает, какой-то еще будет новый ленсман, может, всю сделку с участком придется переделывать наново.

Амтман послал в село одного из своих писцов, это и был новый ленсман. Был он мужчина лет за сорок, сын фохта, по фамилии Гейердаль; по бедности он не мог стать студентом и чиновником, а пятнадцать лет просидел в конторе амтмана и все писал. Не имея средств жениться, он остался холостяком; амтман Плеюм получил его в наследство от своего предшественника и платил ему то же нищенское жалованье, что и прежний. Гейердаль получал свое жалованье и писал. Он превратился в угнетенного и изможденного человека, но был надежен, честен, да и работник отличный, поскольку хватало его способностей и знаний. Сделавшись ленсманом, он начал проникаться чувством собственного достоинства.

Исаак набрался храбрости и пошел к нему.

– Дело Селланро – да, вот оно, вернулось из департамента. Они там запрашивают разные сведения, ведь все это настряпал ваш Гейслер, – сказал ленсман. – Королевский департамент желает знать, нет ли на твоем участке больших и особенно богатых морошковых болот. Есть ли строевой лес? Нет ли руд и разных металлов в окружающих горах? В деле упоминается про большое горное озеро, есть ли в нем рыба? Правда, Гейслер привел кое-какие данные, но он ведь такой человек, что на него нельзя положиться, мне приходится все проверять после него. Я приеду на твой участок, в Селланро, при первой же возможности и все осмотрю и произведу оценку. Сколько туда миль?

Королевский департамент требует настоящего межевания, и, разумеется, нам придется его произвести.

– Это трудно будет раньше второй половины лета, – сказал Исаак.

– Как-нибудь уж придется. Мы не можем оттягивать ответ департаменту до конца лета. Я приеду на днях. Заодно придется продавать от имени казны пахотный участок другому человеку.

– Не тому ли, что хочет купить место на полдороге от меня?

– Не знаю, может быть. Это здешний человек, мой таксатор, мой понятой.

Он просил разрешения на покупку у Гейслера, но Гейслер отказал и ответил, что он не может обработать даже двухсот аршин! Тогда человек этот сам написал амтману, и теперь это дело перешло для отзыва ко мне. Ох уж этот мне Гейслер!

Ленсман Гейердаль приехал к новоселам вместе с оценщиком Бреде; они промокли в болотах, и промокли еще больше, когда пришлось обходить границы по тающему весеннему снегу в горах. В первый день ленсман проявлял большое усердие, но на второй двигался утомленно и по большей части стоял под горой и только покрикивал да показывал. Не было уже речи о том, чтоб «исходить горы вдоль и поперек», – а морошковые болота, сказал он, будут самым тщательным образом обследованы на обратном пути.

Департамент наметил много вопросов, должно быть, опять по какой-нибудь таблице. Единственный толковый вопрос был о лесе. Строевого леса действительно было немного, и он рос на участке Исаака, но продажного строевого леса не было, разве что для домашнего употребления. Но даже если б и был здесь строевой лес, кто мог бы его доставить за столько миль? Для этого надо быть таким мельничным жерновом, как Исаак, который в течение зимы свозил по нескольку бревен в село и получал в обмен доски и тес.

Оказалось, что замечательный этот Гейслер представил доклад, которым никак нельзя было пренебречь. И вот новый ленсман старался поймать его и найти какую-нибудь ошибку, но, в конце концов, бросил. Он только чаще, чем Гейслер, советовался со своим спутником и оценщиком и считался с его словами, а оценщик, должно быть, переменился и усвоил себе другую точку зрения с тех пор, как сам сделался покупателем казенных земель.

– А какая, по-твоему, должна быть цена? – спросил ленсман.

– Пятьдесят далеров за глаза для всякого, кто захотел бы купить, – ответил оценщик.

Ленсман изложил это в затейливых словах. Гейслер писал: «Владельцу придется платить ежегодный налог, и он не видит возможности уплатить в качестве покупной цены больше пятидесяти далеров с рассрочкой на десять лет. Казна вольна или согласиться на его предложение, или лишить его земли и плодов его труда».

Гейердаль написал: «Покупщик почтительно ходатайствует пред высоким департаментом о разрешении сохранить за собой землю, которая не принадлежит ему, но в которую он вложил значительный труд, за цену 50 – пятьдесят – далеров, уплачиваемых в сроки по благоусмотрению департамента».

– Я думаю, мне удастся оставить за тобой участок, – сказал ленсман Гейердаль Исааку.

Глава VI

Сегодня старого быка уводят со двора. Он превратился в сущее чудовище, да и содержать его стало чересчур дорого; Исаак решил свести его в село, сбыть кому-нибудь и привести вместо него подходящего молодого быка.

Затеяла это Ингер, и Ингер-то, конечно, знала, что делала, выпроваживая Исаака из дому именно сегодня.

– Если уж идти, так ступай сегодня, – сказала она. – Бык откормлен, весной на кормленую убойну хорошая цена, его можно отправить в город, а там платят страсть какие цены.

– Да, да, – ответил Исаак.

– Вот только не кинулся бы он на тебя, дорогой.

На это Исаак ничего не ответил.

– Впрочем, он целую неделю был на воле, огляделся и приобвык немножко.

Исаак молчал. Но заткнул за пояс большой нож и вывел быка.

Ну уж и бык, здоровенный и страшный, бока у него тряслись на ходу. Ноги короткие, когда он бежал, то ломал кустарники грудью, чисто паровоз. Шея толстая до уродства, в этой шее жила слоновая сила.

– Только бы он на тебя не кинулся, – сказала Ингер. Исаак ответил, помолчав:

– Ну, что ж, тогда я заколю его дорогой и снесу мясо.

Ингер села на крыльце. Ее мучили боли, лицо было воспаленное, она держалась на ногах до ухода Исаака; но вот он скрылся в лесу с быком, и Ингер могла теперь стонать без опасений. Маленький Элесеус спрашивает:

– Маме больно?

– Да, больно.

Он передразнивает мать, хватается за спину и стонет. Малютка Сиверт спит.

Ингер ведет Элесеуса с собой в горницу, сажает на пол и дает игрушек, а сама ложится в постель. Пришел ее час. Она все время в полном сознании, следит за Элесеусом, бросает взгляд на стену, смотрит, который час. Она не кричит, почти не шевелится; во внутренностях ее происходит борьба, бремя внезапно выскальзывает из нее. Почти в ту же минут она слышит незнакомый крик в своей постели, тоненький жалкий голосок, и уж не может оставаться спокойной, а встает и смотрит на постель. Что же она видит? Лицо ее мгновенно становится серым и теряет всякое выражение, всякий смысл.

Раздается стон, какой-то неестественный, невозможный, словно задушенный вой, вырывающийся из самого нутра женщины.

Она опускается на постель. Проходит минута, но нет ей покоя, слабый писк на постели становится громче, она снова приподнимается и смотрит. О господи, хуже нельзя и придумать, пощады нет – ребенок в довершение всего девочка!

Исаак отошел от дому, может быть, с полмили, едва ли миновал час после его ухода со двора. В течение десяти минут дитя было произведено на свет и убито…