Местечко Сегельфосс

И все слушали, поражаясь все больше. Что же это за неслыханно важная персона к ним едет?

А Теодор все распинался перед барыней и говорил, ломаясь:

– Мы подбираем ассортимент к сезону, наша фирма – ведь единственное большое коммерческое предприятие в этих местах, и мы имеем в виду дать заказ тысяч на двадцать – тридцать крон одной мануфактуры, дорогие и модные ткани, настоящие страусовые перья, готовые платья из Парижа и Лондона, все, что фру может пожелать. Я надеюсь иметь честь увидеть фру у нас, когда получатся товары.

– А у вас будут костюмчики для мальчиков? – спросила фру Раш.

– Все, фру, все.

Уходя она ласково кивнула ему. Ей одной и никому больше рассказал он великую новость, да еще в присутствии начальника пристани. О, Теодор Иенсен был не только шалопай.

Лавка опустела, люди удовлетворили свое любопытство и спешат по дорогам с новостью, несут ее по домам, делятся со встречными. Разве не оправдались их догадки, – вот до чего важны стали хозяева лавки: этот молодой Теодор– лавочник, ему присылают собственный пароход с одними только образцами; чем же это кончится? И если он может накупить на тридцать тысяч крон одних страусовых перьев и детских костюмчиков и тому подобного, так чего же он вообще-то не может накупить?!

Какой-то человек заинтересовался изящным пакетиком, купленным фру Раш, – что в нем такое? Желатин? Для чего он употребляется? Человек был из дальних выселков, полупьяный, лошадь его стояла на дворе и мерзла.

– Дайте мне один пакет, – сказал он.

Когда пришлось платить, он поразился дешевой ценой и потребовал еще несколько пакетиков, чтоб ему хватило желатину надольше. Потом купил еще коробку печенья. И вышел со своей добычей.

Стемнело, и приказчики зажгли огонь. Подручный Корнелиус спустился с сигнального холма и заявил, что ничего не видно на расстоянии кабельтова; он весь посинел от холода, и рот у него свело. Когда кто-то рассмешил его, лицо у него перекосилось до неузнаваемости, и люди нахохотались до колик, глядя на него.

Давердана все еще стояла в лавке и покупала разные мелочи. У нее огненно– рыжие волосы, она простоволосая и пышнотелая, хохочет ужасно заразительно, и глаза у нее становятся влажными, когда Теодор просит ее пойти домой к детям. Давердана – дочь Ларса Мануэльсена, она уже несколько лет замужем за помощником смотрителя пристани у господина Хольменгро, и у нее только один ребенок. Чего ей спешить домой к детям? У нее только один ребенок, – стало быть, немного. Да и ребенок-то – девочка, которая отлично справляется одна. Впрочем, молодая мать очень работящая, она шьет мешки на мельницу и сама зарабатывает деньги; муж влюблен в нее, она веселая и проворная, и в доме у них уютно. В нее влюблены еще многие, все, – она такая пышная, и вид у нее ужасно страстный. Но муж ее не верит про нее ничему плохому и глух ко всем сплетням.

Да и зачем ему верить чему-нибудь про Давердану? Разве она не замужем и у нее нет собственного мужа?

ГЛАВА III

Представитель Дидрексона и Гюбрехта не приехал и на следующий день, и подручному Корнелиусу пришлось три дня выстоять на сигнальном холме и мерзнуть до потери человеческого образа, пока знатный гость наконец не приехал. Но он все-таки приехал, и уж тут вдосталь помахали флагом и на сигнальном холме, и дома, с лавки, а старый Пер лежал и никак не мог сообразить, что это еще за новый шум у него над головою.

– Должно быть, это проклятая сорока, – сказал он, – вздумала гнездиться аккурат здесь! Но пусть только попробует!

Теодор был на пароходе и торговался с утра до вечера; его видели мельком, когда он ходил в лавку, он понес с собой целую кипу балансов. Маленький пароходик тоже возбуждал большое внимание, – он топил машину целый день и дымил; многие из местных жителей взбирались на палубу, и им все показывали не потому, что пароход мог потягаться с огромными насыпными судами, приходившими из далеких стран к господину Хольменгро, а потому, что это был пассажирский пароход, находившийся в распоряжении одного-единственного магната.

Хозяин его был высок, задорен и молод, повеса, изредка показывавшийся на палубе в шубе и резиновых ботфортах. Он подмигивал молодым девушкам на набережной и бросал монеты в пять эре ребятишкам, – рубаха-парень, он совершал первое путешествие в северные страны. Начальник пристани пришел к нему, пришли и редактор, и метранпаж «Сегельфосской газеты» и писали что-то своими тощими типографскими пальцами. Всем, кто приходил, предлагали выпить стаканчик. Ларс Мануэльсен тоже поднялся на палубу и спросил, не надо ли снести чего-нибудь. Нет. Тогда он сказал, кто он такой – отец Л. Лассена, и спросил, не может ли чем услужить. Господин Дидрексон посмотрел на глаза старика и на его осанку и ответил:

– Тысяча чертей, пойдемте, выпьем стаканчик, я страшно рад с вами познакомиться, – сказал он. И они отошли к сторонке и, наверное, сколько– нибудь да узнали друг друга, потому что разговаривали долго.

Хотя пароход стоял под парами, господин Дидрексон не намеревался уезжать в тот же вечер, как собирался вначале, – нет, он решил устроить пир. По правде сказать, он думал покончить в Сегельфоссе часа в два и уехать, но заказ Теодора оказался гораздо крупнее, и вот господин Дидрексон решил устроить маленькую пирушку в мужской компании, чтоб отпраздновать сделку. Он посоветовался об этом с самим Теодором, и Теодор согласился. О господине Хольменгро, разумеется, нечего было думать, но если бы господин Дидрексон сейчас же сделал визит, то можно было бы залучить адвоката Раша. Господин Дидрексон не захотел, – впрочем, есть там молодые женщины? – спросил он, Нет. Ну, в таком случае, он не хочет. Потом, есть уездный врач Муус, живет он, правда, очень далеко, но он был бы очень приятен. А вот Борсена надо непременно позвать начальника телеграфа, он сильно пьет, но играет на виолончели. А еще кого?

Они думали и соображали, а тем временем выпивал» стакан за стаканом и пировали авансом. По прошествие некоторого времени господин Дидрексон стал недоумевать почему решили позвать одних мужчин, – как это так? Почему не двое-трое мужчин с своими дамами, то есть по даме на каждого? – А что это за субъект, этот старый почтенный человек в парике, отец пастора Лассена? – спросил он вдруг и в заключение заявил, что не желает никаких чинных и скучных людей.

– Мы можем обойтись и без них, нас трое: вы, машинист и я, а если к нам придут потанцевать несколько барышень, то мы выедем с ними на фиорд. Пары у нас разведены.

Но тут выяснилось, что Теодор не из таковских, то есть малый он хоть куда, не дурак и покутить, прихвастнул он, но он почти что помолвлен. Это чудесно, и они выпили по этому случаю. А разве нельзя пригласить и его даму? Нет, Теодор грустно улыбнулся, – об этом не может быть и речи, они слишком высокого полета. Да, впрочем, ему на ней никогда не жениться.

Ну, и конечно, последний стаканчик выдал молодого Теодора, – он не был пьяницей, и в голове у него скоро затуманилось, он впал в элегическое настроение. В будничном сердце его был маленький уголок, куда не проникала никогда торговля и никакая земная суета, – это была заповедная роща с грезами, коленопреклонениями и жертвоприношениями.

А у того не было ни черта, у господина Дидрексона не было никакой рощи, он обыкновенно просто уезжал, – хвастался он. Он притворился, будто сердится на молодого Теодора и боится, что тот испортит ему вечер: как будто набережная не кишит девицами? Он начал утешать молодого парня и заговорил с ним так, как говорил со своими клиентами, когда хотел их подбодрить:

– Вы говорите, вам на ней никогда не жениться? Такой-то человек, как вы, богатейший коммерсант! Я за всю поездку не продал на большую сумму ни одному частному лицу. Она, наверное, одумается.

Элегия усиливается. Она слишком высокого полета. И потом она так невероятно богата. Нет, она никогда не будет принадлежать ему!

– Ну, в таком случае вам надо просто ее бросить.

– Да, – сказал Теодор, – больше ничего не остается.

– Хорошо, значит ничто не мешает нам пригласить на пароход двух барышень.

Нет, Теодор не соглашался. Это значило насмеяться над самим собой. Он постоянен и тверд, никто не может обвести этого молодого парня вокруг пальца. В нем живо, должно быть, юношеское обожание, в нем еще живы две души. Браво!

– Тогда давайте своего телеграфиста, – сказал господин Дидрексон. Потом позвонил повара и заказал большой ужин.

Ох, как молодой Дидрексон старался быть мужчиной! Он, словно, не мог жить без пьянства, кутежей и женщин, – вот до чего он был опытен. Он достал записную книжку и показал карточки шансонетных певичек; на одной была нежная надпись, но, может быть, он сам написал ее, – чего не придумает безумная юность! Но он импонировал провинциальному Теодору из Буа, – оба были молоды.

Когда настал вечер, народу на набережной прибавилось, – подошли люди, покончившие свою дневную работу, подошли рабочие с мельницы и обитатели дальних домов. Вот стоит в сторонке какой-то человек и курит; Теодор манит его, чтоб он поднялся на пароход, но человек продолжает курить, не обращая внимания на приглашение.

– Это телеграфист Борсен, – сказал Теодор, – должно быть, он уже пьян.

– Позовите его сюда, – сказал господин Дидрексон. Теодор опять помахал рукой, – нет, Борсен не обратил внимания. Вдруг господин Дидрексон сбегает на берег, снимает шляпу, представляется и приглашает начальника телеграфа. Оба поднимаются на пароход.

Борсен, высокий мужчина, в выцветшем синем костюме, на ходу раскачивает широкими плечами. Лет ему под сорок. Он опрятен и чисто выбрит, но платье его сильно потерто, он без пальто, пиджак на нем даже распахнут, и видна жилетка с недостающей пуговицей. Нос у него красноватый, и, несомненно, это объясняется не одним только холодом на набережной – нет, вид у Борсена настоящего пьяницы.

– Я простою здесь до утра и прошу вас пожаловать нынче вечером ко мне, если вам не предстоит ничего более приятного, – предупредительно сказал хозяин.

– Спасибо, – ответил Борсен.

– Ведь вы между собой знакомы. Что позволите вам предложить для начала?

Борсен несколько растерян, он попал снаружи, где еще светло, в маленький темный салон. Он видел очертания бутылок и стаканов на столе, но ответил:

– Если можно, свету. Господин Дидрексон позвонил.

– Свету, это вы правы, ха-ха, поразительно верное замечание! Свету! – крикнул он показавшемуся в дверях повару. И хозяин постарался быть как нельзя более любезным и предупредительным с потертым гостем.

Они сели и приступили к ужину. По-видимому, это была незаурядная минута для Борсена; вначале он был несколько односложен, зато, с течением времени, разговорился и благожелательно слушал болтовню молодого коммивояжера. Но Теодора-лавочника он слушал без благожелательности, – бог знает, по какой причине, он почти его не видит, почти не слышит. А Теодор, со своей стороны, должно быть воображал, что может допустить в обращении с телеграфистом некоторую вольность, – он продал ему такое огромное количество своего скверного вина и знал его жалкое положение. Но тут молодой Теодор ошибся, – оказалось, что ему следует быть поосторожнее.

– Вы не можете сбегать домой за своей виолончелью, Борсен? – сказал Теодор напрямик.

– Отчего же? Когда вы уйдете, – ответил Борсен.

– Вот как! – сказал Теодор и засмеялся. Но, немного спустя, понял грубость и сказал: – Вы и завтра тоже будете таким важным?

– Да, кстати, ведь здесь есть гостиница, – поспешно говорит Дидрексон.– Гостиница и рассыльный – какой-то старик, Мануэльсен, Ларсен или что-то в этом роде. Он – отец известного пастора Лассена.

– Совершенно верно.

– К сожалению, я не мог дать ему никакого поручения, – улыбаясь, сказал господин Дидрексон.– Я обещал, что остановлюсь в его гостинице в следующий раз.