Среда обитания: Как архитектура влияет на наше поведение и самочувствие

С учетом того, что нам теперь известно о системах зеркальных нейронов, впервые описанных Джакомо Риццолатти, результаты подобных опытов хорошо укладываются в новую концепцию организации мозговой деятельности: тело играет решающую роль. Мы чувствуем, потому что мы делаем. Имитируя телесные проявления того или иного эмоционального состояния – подражаем ли мы при этом другим людям или просто выполняем инструкции экспериментатора, – мы начинаем пребывать в этом состоянии, и в нашем организме происходят соответствующие изменения на физиологическом, биохимическом и гормональном уровнях.

Каким же образом подобные эффекты могут распространяться на наши отношения с архитектурой? Рассмотрим, например, мемориал жертвам холокоста в Берлине. На первый взгляд это сооружение кажется холодным и безликим. На огромном поле нет ничего, кроме множества рядов черных бетонных плит, разделенных узкими проходами. Высота плит различается, и они расположены так, что поле выглядит волнистым. Глядя на мемориал извне, почти ничего не чувствуешь – эмоции накрывают только тогда, когда начнешь бродить между плитами. Я помню, как мы с женой первые несколько минут разглядывали памятник снаружи, пытаясь расшифровать его символику. Затем мы отправились изучать его изнутри. Проходы оказались слишком узкими, чтобы можно было идти по ним вдвоем, поэтому вскоре мы разделились и двигались поодиночке, лишь на мгновение появляясь в поле зрения друг друга. На пересечениях проходов мемориал просматривался насквозь; со стороны могло показаться, будто длинные, узкие пустынные коридоры вонзаются в нас. И все это вместе – ощущение потерянности среди серых плит, за которыми не видно окружающего мира, вынужденная разлука с близким человеком и чувство незащищенности, возникавшее на пересечении сквозных коридоров, – поднимало в душе волны страха, тревоги, тоски и одиночества. Так архитектору Питеру Айзенману удалось создать сооружение, наполненное множеством коротких, но мощных отголосков чувств, которые пришлось испытать евреям во время Второй мировой войны. Такой эффект достигается через телесное воздействие на посетителя. Вы должны стать частью инсталляции, пройти через нее, потеряться в ней – только тогда чужой ужас и чужое горе становятся ощутимыми и ошеломляющими.

Конечно, мемориал жертвам холокоста – особый случай: ведь это сооружение и создано с целью заставить посетителей эмоционально сопереживать тем, в память о ком оно было воздвигнуто. Однако, как нам предстоит убедиться в последующих главах этой книги, способность архитектуры проникать нам в самое нутро далеко не редкость. Когда намеренно, а когда и случайно, но так или иначе здания заставляют нас чувствовать, вынуждая делать, – точно так же мы становимся счастливее, когда улыбаемся в ответ на радостную улыбку младенца. Эти взаимосвязи заложены в нашем организме в виде нервных цепей, предназначенных для того, чтобы мы могли делиться друг с другом опытом и адекватно реагировать на риски и возможности, таящиеся в нашей среде обитания.

Стены каменные и электронные

На протяжении тысяч лет основным средством воздействия строений на человеческое поведение оставались стены – деревянные, каменные, кирпичные или бетонные. Стены ограничивают передвижение и закрывают обзор; они обеспечивают приватность и защиту. Как пишет американский лингвист Джон Локк в своей книге «Подслушивание: История интимности», люди придумали стены, чтобы избавить себя от лишней когнитивной нагрузки, связанной с наблюдением за чужаками: после того как из крохотных земледельческих поселений мы переселились в крупные деревни, а затем и города, следить за тем, кто что делает, стало слишком трудно[12 - Увлекательная книга Джона Локка Eavesdropping: An Intimate History (Oxford University Press, New York, 2010) рассказывает об истории стен и их психологическом воздействии на человека.]. Стены укрепляют, а возможно, и порождают социальные и культурные нормы. С появлением в домах изолированных спальных мест изменилось наше отношение к сексуальной жизни. В устройстве традиционного мусульманского жилища и даже в городском ландшафте воплотились представления о границах между полами и поколениями. Еще какие-то 100 лет назад почти все психологические эффекты застроенной среды создавались за счет геометрии и вида замкнутых пространств, получавшихся в результате возведения стен.

Но за последнее время наши способы взаимодействия с этой средой кардинально изменились, в результате чего старые добрые стены во многом стали анахронизмом. Начало этим переменам было положено давно – еще с появлением телекоммуникационных технологий, таких как телефон, радио и телевидение, которые позволили нам взаимодействовать друг с другом более-менее в режиме реального времени, но на расстоянии, без прямого зрительного контакта. Средства массовой информации дали нам возможность делиться своими ощущениями с абсолютно незнакомыми людьми, пусть часто в анонимном и одностороннем порядке, – например, когда тысячи или даже миллионы зрителей смотрят популярную передачу или трансляцию спортивного матча. Но все эти технологии кажутся прошлым веком сегодня, когда на наших глазах рождается новый мир – тот, в котором почти у всех есть смартфоны, мощные портативные микрокомпьютеры, способные отслеживать наши перемещения и позволяющие нам свободно общаться с любым, у кого есть такое же устройство. Но мало того, что телефоны обеспечивают нам постоянную связь друг с другом и доступ к огромным хранилищам информации; главное, что связи эти двусторонни. Ходим ли мы проторенными тропами или исследуем новые маршруты, – наши устройства распространяют информацию о нас по всему земному шару. Мобильные приложения фиксируют данные о нашем местоположении, нашей деятельности и даже – посредством специальных аксессуаров для фитнеса – о нашем здоровье. Люди превратились в ходячие трансляторы собственных персональных данных. Мы способны находиться везде и сразу, подавая в мир сигналы о том, кто мы, как себя чувствуем и что делаем.

Однако мобильный телефон – не единственный канал, по которому в эфир попадают сведения о наших перемещениях и мыслях. Застроенная среда обрастает всевозможными сенсорными элементами. Камеры видеонаблюдения существуют уже много лет, но теперь их стали оснащать технологиями, способными запечатлевать выражение лица, взгляд, оценивать частоту пульса и дыхания, температуру тела. Бурно развивающийся Интернет вещей[13 - «Интернет вещей» – термин, обозначающий объединенные сети электронных устройств, предназначенных для того, чтобы оптимизировать и упрощать взаимодействие человека с искусственной средой.] (сеть, которая объединяет всевозможные электронные устройства – от домашнего термостата до системы регулирования дорожного движения – так, что формируется громадный массив информации) позволяет постоянно наблюдать, оценивать и регулировать отношения между людьми и их средой обитания.

Новейшее достижение в области носимых микрокомпьютеров – устройства, которые мы надеваем на глаза. Именно им, похоже, предстоит коренным образом изменить наши повседневные взаимоотношения с пространством. Люди воспринимают окружающее в первую очередь визуально. Хотя остальные органы чувств тоже помогают нам ощутить свою принадлежность к месту и связь с ним, именно благодаря зрению мы точнее всего определяем границы архитектурных пространств. Все, что мы видим, а также наше представление о том, какими нас видят другие люди, – важнейшие определяющие нашего поведения в застроенной среде. Вот почему такой гаджет, как «умные» очки Google Glass, – не просто очередная новинка в области портативных компьютерных интерфейсов, а примета зарождения новой технологии, способной вторгаться в сферу самых глубинных, древнейших связей. Очки Google Glass в их нынешнем виде представляют собой крепящиеся на голову дисплей и камеру, которые позволяют при помощи голосового и сенсорного управления получать постоянный поток информации об окружающем мире. Но от них всего один шаг до такого устройства, которое дополняло бы видимую нами картину еще более подробными сведениями, обновляя их по мере наших перемещений. Подобные технологии дополненной реальности уже довольно давно используются в лабораторных условиях, и некоторые их зачатки даже доступны пользователям современных смартфонов. По мере внедрения в нашу жизнь подобных технологий многие принципы традиционной архитектуры морально устаревают – хотя бы с визуальной точки зрения. Вот как описывает это Джозеф Парадизо из междисциплинарной инновационной лаборатории Media Lab Массачусетского технологического института: «Дисплей можно сделать из чего угодно. Можно даже проецировать изображение прямо вам на сетчатку – и тогда становится не так уж важно, что вы на самом деле видите перед собой. Окружающий мир превратится в некую комбинацию физически видимой и виртуальной реальности»[14 - Это провокационное заявление о будущем наших взаимоотношений с пространством Джозеф Парадизо сделал в интервью Саре Уэсслер, опубликованном в блоге ArchDaily. Интервью доступно по ссылке: http://www.archdaily.com/495549/when-buildings-react-an-interview-with-mit-media-lab-s-joseph-paradiso. (http://www.archdaily.com/495549/when-buildings-react-an-interview-with-mit-media-lab-s-joseph-paradiso)].

Преимущество (но в то же время, возможно, и опасность) таких электронных стен в том, что они – в отличие от каменных стен, проектирующихся и строящихся годами, – могут возводиться и перестраиваться за секунды. Более того, при наличии нужной информации их можно сделать полностью персонализированными. И тогда ничто не помешает нам с вами, живя в одном физическом мире, видеть совершенно разные картины, основанные на наших личных особенностях, предпочтениях и – как бы цинично это ни прозвучало – наших историях покупок. По сути, мы и сейчас уже живем каждый в своем индивидуальном мире. То, что человек видит и как реагирует на ежедневные ощущения, обусловлено его уникальной историей. Но представьте, что будет, когда наши истории окажутся в открытом доступе и станут рабочим материалом для поставщиков технологий, которые смогут в буквальном смысле ставить шоры нам на глаза? Индивидуальная история человека станет ловушкой для него же. Из неисчерпаемого источника новых впечатлений и сил наш личный мир может превратиться в бесконечную серию циклов обратной связи, чем-то напоминающую историю просмотров браузера. Все, что видим, будет представать перед нами как отражение того, что мы уже видели.

Вперед в будущее

Впрочем, пока меня не сочли законченным луддитом, хочу сразу оговориться: у меня нет ни малейшей ностальгии по тем временам, когда мы, люди, сидели под открытым небом вокруг костров, не спуская бдительных глаз друг с друга и со своих скудных пожитков, лежащих под рукой. Я живо интересуюсь техническими достижениями, обычно одним из первых покупаю и опробую всякие новинки и всецело признаю тот факт, что разного рода технологии сделали нашу жизнь легче и здоровее. Я также представляю, как при помощи инноваций, совмещающих реальный и виртуальный дизайн, можно было бы создавать интерактивные среды, облегчающие жизнь пожилым, больным и обездоленным. И уж, забегая вперед, отмечу то, о чем вам и так предстоит узнать из этой книги: описанные выше разработки в области мобильной передачи данных, сетей биометрических датчиков и дополненной реальности представляют собой богатейший кладезь полезной информации для исследователей вроде меня. Вкратце: эти инструменты позволят нам прийти к более богатому и полному пониманию того, как физическое окружение влияет на все, что мы делаем.

Тем не менее весь мой энтузиазм по поводу технологий и стоящих за ними новых возможностей несколько омрачается мыслями об их высоком потенциале злоупотребления. Развитие когнитивной нейробиологии и появление технологий, позволяющих быстро собирать и анализировать огромные объемы данных об индивидуальном поведении, открывает новые беспрецедентные возможности для подключения к нашему мозгу и вторжения в тот мир, который мы так старательно выстраиваем сами для себя. Нигде эти риски так не высоки, как в сфере эмоций и чувств – психических факторов, которые, как мы теперь понимаем, лежат в основе стольких наших действий.

Эта книга не сигнал тревоги, призывающий нас отступить, пока не поздно, а, скорее, попытка картографировать ту неизведанную территорию, что лежит перед нами. Как и всякий раз, когда мы стоим на пороге научного прорыва, которому предстоит затронуть все стороны нашей жизни, лучшая стратегия в данном случае – вооружиться знанием и надеяться, что мудрость победит.

Глава 1

Природа в пространстве

Однажды в Австралии

На заре своей карьеры в результате какого-то импульсивно принятого решения, а также по воле случая (счастливого или несчастного, мне тогда еще было неясно) я очутился посреди австралийской глуши в компании английского нейробиолога, элегантной Линдси Эйткин. Нервные и измученные, мы пробирались сквозь заросли жесткой остролистной травы, думали о спрятавшихся в ней клещах, высматривали крокодилов и змей и напряженно прислушивались к удаляющимся шагам Джона Нельсона, еще недавно бывшего нашим гидом. Крепкий старик, бывалый полевой биолог с 40-летним опытом путешествий по австралийскому бушу, он теперь удирал от нас бодрым шагом, чуть ли не вприпрыжку, словно кролик, выпущенный из клетки. Мы шарили в густом кустарнике в поисках североавстралийской сумчатой куницы – маленького хищника, который состоит в родстве с тасманийским дьяволом и которого фермеры Северной территории несправедливо считают сельскохозяйственным вредителем. Нашей задачей было отловить несколько особей и отвезти их на нашу базу в Мельбурне, в тысячах километров к югу.

Признаюсь, в тот момент чудесные творения природы не трогали меня – я был занят тем, что мысленно честил Нельсона, который сделал вид, будто бросил нас, и явно находил свою шутку очень забавной. Могу с уверенностью сказать, что я не думал тогда ни о любви к Божьему миру, ни о живительном действии природы. Как и любой городской человек в такой ситуации, я был совершенно не в своей тарелке – испуганный, растерянный, с зашкаливающим уровнем адреналина в крови. При всем горячем желании обезопасить себя я никак не мог сосредоточиться, и мое внимание испуганно перескакивало с одного предмета на другой. Я понимал, что лес кишит опасностями, но не представлял, куда смотреть, чтобы не дать застичь себя врасплох.

Когда мы с Линдси, красные и запыхавшиеся, наконец догнали Нельсона, он стоял с видом победителя, попирая ногой пень и слегка ухмыляясь. Он показывал на гигантский моток чего-то очень толстого, толще моей ноги, – и я пялился на это некоторое время, пока не осознал, что передо мной огромная змея. «Питон. Можете сфотографировать, если хотите. Он спит. А крокодила вы заметили, когда шли сейчас?» Несмотря на все заверения Нельсона, что, дескать, он и не собирался сбегать и все это время слышал, как мы продираемся сквозь заросли, и знал, что мы «более-менее» в безопасности, прошло некоторое время, прежде чем и у меня, и у Линдси вновь появилось желание с ним разговаривать.

Описанная мной ситуация – яркий пример того, что происходит, когда незадачливый современный горожанин попадает в по-настоящему дикую природу. В то же время она высвечивает интересный и важный факт, касающийся человечества в целом. Мы создали для себя среду настолько далекую от условий, в которых изначально формировались наши тело и мозг, что если снова погрузить нас в те природные условия, то почти все механизмы, посредством которых мы обычно взаимодействуем с пространством, оказываются бесполезны. Мы не знаем, как двигаться, куда идти и даже куда смотреть.

Однако при всей своей оторванности от природы большинство из нас по-прежнему жаждут контакта с ней – пусть и не такого экстремального, как случился у меня тогда в австралийской глуши. Нас инстинктивно влечет к среде, которая давала нашим предкам жизнь и оберегала их от смерти. Так, самое дорогое жилье – это то, что построено на вершинах холмов или склонах гор с видом на водные просторы. В мегаполисах кусочки живой природы ценятся особенно высоко, близость к ним считается престижной. В незнакомом городе нас тянет к его садам и скверам. А, например, в Ванкувере, расположенном между Скалистыми горами на востоке и Тихим океаном на западе, даже закон велит застройщикам уважать священные связи с естественной средой и не загораживать вид на окружающие красоты.

В науке все началось с того, что Роджер Ульрих из Техасского университета A&M заметил: пациенты госпиталя, имеющие возможность видеть за окном траву и деревья, быстрее выздоравливают и меньше нуждаются в обезболивающих препаратах, чем те, кому видны только бетон и асфальт[15 - Прорывное исследование Роджера Ульриха, посвященное тому, как вид природы может влиять на темпы выздоровления пациентов после хирургической операции, было впервые опубликовано в статье View Through a Window May Influence Recovery from Surgery (Science, 1984, Т. 224, р. 420–421).]. Последовавшая за этим важным открытием целая лавина исследований за последние 30 лет лишь подтвердила то, что большинство из нас чуют нутром: природа лечит, ободряет, восстанавливает силы. А если это так, то напрашивается вывод: несмотря на то что среднестатистический горожанин не ориентируется в природной среде, не владеет ее грамматикой и лексикой, в нас по-прежнему живут отголоски некой глубинной, первородной связи с условиями, сформировавшими наш вид. Как мы убедимся ниже, эти отголоски – часть тех глубинных механизмов нашего тела и нервной системы, что определяют наши перемещения в пространстве, симпатии и антипатии к конкретным местам, наши чувства, уровни стресса и даже состояние иммунитета.

Выбор среды: биология

Вопрос о том, как та или иная особь выбирает себе определенную среду обитания, – один из важнейших и основополагающих в биологии; ему посвящены тысячи научных трудов. Способность выбирать условия благоприятные для добывания корма, спасения от хищников и для размножения – одна из главных определяющих биологического успеха, который выражается в относительно высокой вероятности дожития до репродуктивного возраста и воспроизведения потомства. Более того, многие исследования показали, что животные в состоянии не только находить лучшие доступные места для удовлетворения имеющихся жизненных потребностей, но и прогнозировать, сможет ли эта среда удовлетворить их будущие запросы. Например, зеленый лесной певун – маленькая певчая птичка, гнездящаяся в еловых лесах на востоке Северной Америки, – выбирая в начале лета территорию для гнездования, предпочитает красные ели, хотя растущая по соседству белая ель может обеспечить им больше корма. Однако впоследствии, когда гнезда уже свиты и возникает необходимость кормить вылупившихся птенцов, оказывается, что добывать насекомых удобнее и проще на ветвях красной ели. Таким образом, певун инстинктивно выбирает среду, отвечающую прежде всего его будущим родительским потребностям[16 - Все, что вы хотели знать о выборе среды обитания зеленым лесным певуном, и даже чуть больше можно почерпнуть из статьи биолога Университета Брауна Джеффри Перриша, озаглавленной Effects of Needle Architecture on Warbler Habitat Selection in a Coastal Spruce Forest (Ecology, 1995, Т. 76, р. 1813–1820).]. Не случайно, кстати, многие исследования, посвященные выбору среды обитания, фокусируются на гнездовых птицах. Сооружение гнезда требует значительных усилий; важно, чтобы в месте гнездования на протяжении всего времени размножения сохранялись стабильные условия и безопасность и чтобы здесь образовалось достаточное количество пищевых ресурсов в тот период, когда от пропитания будет зависеть выживание потомства. Многие другие животные следуют другим, более простым принципам: когда на одном участке перестает хватать корма, они просто ищут другой – так, например, лоси или же стада канадских оленей карибу, перемещающихся в поисках съедобного мха под рыхлым снегом.

Несмотря на многочисленные свидетельства того, что животные, выбирая место обитания, способны учитывать широкий спектр свойств окружающей среды, нам крайне мало известно о конкретных механизмах, регулирующих этот выбор. Что побуждает зеленого лесного певуна на самом примитивном уровне восприятия предпочесть красную ель? Почему он облюбовал для себя именно этот тип среды? Одна из причин нехватки у нас достоверных знаний о механизмах, заставляющих животное выбирать место для обитания, ночевки, отдыха или гнездования, в том, что мозг пернатых, млекопитающих, рыб и т. п. вообще труднодоступен для изучения: мы не знаем, как в него проникнуть. Большинство лабораторных исследований пока сводятся главным образом к тому, что какому-то существу предоставляют очень простой выбор между внешне различающимися средами и судят о его предпочтениях по количеству времени, проведенному тем в каждой из них. Эксперименты с рыбой из семейства хирурговых, известной под милым гавайским названием манини (manini; что в словаре Urban Dictionary[17 - Urban Dictionary – неформальный онлайн-словарь современного англоязычного сленга; пополняется и редактируется добровольцами. Доступен по ссылке: http://www.urbandictionary.com. (http://www.urbandictionary.com./)] также переводится как «дико крутой, ‹…› просто обалденный человек»), показали, что в аквариумных условиях эти рыбки предпочитают «отдыхать» на мелководных участках, покрытых растительностью или камнями, а не в глубоких и открытых зонах[18 - Лабораторные опыты, изучающие выбор среды обитания рыбкой манини, описаны в статье австралийского биолога Питера Сейла Pertinent Stimuli for Habitat Selection by the Juvenile Manini, Acanthurus Triostegus Sandvicensis (Ecology, 1969, Т. 50, р. 616–623).]. Опыты с разными видами игуанообразных ящериц анолисов демонстрируют, что, прежде чем отправляться на поиски подходящего клочка травы, эти животные любят взобраться на шест и внимательно оглядеть окрестности[19 - Захватывающие описания танцев анолисов у шеста см. в публикации Росса Кистера, Джорджа Гормана и Дэвида Арройо Habitat Selection of Three Species of Anolis Lizards (Ecology, 1975, Т. 56, р. 220–225).]. Однако, хотя подобные эксперименты и приближают нас к пониманию механизмов выбора местообитания, они все равно не дают нам детального представления о том, почему все эти животные идут туда, куда идут.

Выбор среды: человек

Как это ни парадоксально – учитывая широчайший выбор мест, в которых человек может жить и здравствовать, – но больше всего информации о механизмах выбора среды дают именно эксперименты с людьми. Отчасти это объясняется тем, что психическое состояние человека оценить все-таки проще – для этого у нас имеется целый арсенал инструментов – от субъективной оценки самого человека («Просто спроси у него!») до измерений, позволяющих определить, как меняется состояние испытуемого, оказывающегося в различных типах среды.

Вопрос о том, почему человек предпочитает те или иные природные условия, еще с Античности занимает умы самых разных исследователей. Лепту в его решение внесли философы, художники, географы, ландшафтные архитекторы, психологи. Американский фотограф Джей Эпплтон обобщил и систематизировал значительную часть этого раннего исследовательского опыта в своем масштабном труде «Переживание ландшафта»[20 - Книга Джея Эпплтона The Experience of Landscape (Wiley, London, 1975) благодаря своему широкому охвату и сильной теоретической базе воспитала целое поколение ландшафтных архитекторов.]. В качестве отправной точки он взял биологические работы, посвященные выбору среды обитания у птиц, ящериц и многих других животных. Большое внимание Эпплтон уделяет тезису нидерландского этолога Нико Тинбергена о том, что ключевая мотивация при выборе места обитания у животных – «видеть, но не быть на виду». Если смотреть на это с точки зрения охотника или жертвы, то преимущества среды, которая дает возможность знать, что происходит вокруг, и самому оставаться незамеченным, очевидны. Отстаивая идею эволюционной преемственности между нами, людьми, и другими животными, Эпплтон предположил, что этот же базовый принцип – «принцип обзора и укрытия» в его формулировке – может отчасти объяснить наши эстетические предпочтения при выборе того или иного природного ландшафта. В некотором смысле объяснение, предложенное Эпплтоном, можно считать частью недостающего звена в биологических исследованиях, посвященных выбору места обитания. Вероятно, зеленые певуны, ящерицы анолисы и рыбки манини тяготеют к проживанию в определенных средах, потому что им там и правда лучше. Но что касается человека, здесь теория Эпплтона подразумевает, что, несмотря на все современные достижения архитектуры, мы по-прежнему следуем слабому зову своих естественных импульсов, заставляющих нас выбирать одни места и избегать других – даже притом, что многие из ситуаций, связанных с возникновением этих импульсов, безвозвратно ушли в прошлое. В конце концов, маловероятно, что мы встретим на площадке для игры в гольф своего смертельного врага или опасного хищника; однако искусный дизайн полей для гольфа, основанный на принципе обзора и укрытия, – одна из причин, почему нам так нравится проводить там время, пусть даже в малоприятной, изнурительной борьбе с маленьким белым мячиком. Есть мнение, что даже непреходящая популярность новаторских творений Фрэнка Ллойда Райта, включая его домашние интерьеры, связана с его удивительным, интуитивным пониманием той важной роли, которую геометрия обзора и укрытия играет в формировании человеческого комфорта[21 - О том, как принцип обзора и укрытия применяется в архитектуре Фрэнка Ллойда Райта, можно почитать у Гранта Хильдебранда, выдающегося специалиста по творчеству архитектора. Его книга The Wright Space: Pattern and Meaning in Frank Lloyd Wright's Houses (University of Washington Press, Seattle, WA, 1991) написана увлекательным и доступным языком.].

Разработанная Эпплтоном концепция обзора и укрытия подстегнула интерес к биологическим и эволюционным обоснованиям наших визуальных предпочтений во всех сферах, от искусства до ландшафтной архитектуры и дизайна интерьеров. Последовавшие сотни экспериментов подтвердили важную роль пространственного измерения в самоощущении человека. Однако убедиться в истинности утверждений Эпплтона можно и без сложных лабораторных опытов – достаточно окинуть беглым взглядом любое общественное пространство. На великолепных старых площадях Европы гуляющие в основном собираются по краям, а не в центре. В барах и ресторанах столики по периметру помещения тоже заполняются гораздо быстрее, чем места в середине. Даже в пространствах, смоделированных с помощью технологий виртуальной реальности и заполненных лишь белыми перегородками, – вроде тех, что можно увидеть в арт-галереях, – люди умудряются находиться там, откуда удобнее всего наблюдать, оставаясь при этом максимально незаметным[22 - Эксперименты Яна Винера и Геральда Франца с виртуальными пространствами арт-галерей, демонстрирующие то, как принцип обзора и укрытия определяет наши пространственные предпочтения, описаны в главе Isovists As a Means to Predict Spatial Experience and Behavior в материалах конференции «Пространственная когнитивистика IV», Spatial Cognition IV: C. Freksa, M. Knauff, B. Krieg-Br?ckner Bernhard Nebel and T. Barkowsky, eds. (Springer-Verlag, Berlin, 2005, р. 42–57).]. Такой почти универсальный выбор оправдан на психологическом уровне – все знают, что в подобных местах мы чувствуем себя комфортнее, – но на уровне функциональном наше стремление найти место, где мы можем охотиться, не превращаясь сами в чью-либо добычу, не вписывается в повседневную жизнь с ее непредвиденными обстоятельствами. Ведь на самом деле мы находимся не в большей безопасности на краю городской площади, чем в ее центре; возможна даже противоположная точка зрения: на таких открытых людных пространствах, как городская площадь, наилучший обзор – именно из центра. И это самое важное, что открывает нам теория Эпплтона: наши предпочтения в выборе среды можно рассматривать как примитивную реакцию на риски и выгоды, которых в современной жизни по большей части просто не существует.

Скорая зеленая помощь

Наше увлечение некоторыми видами ландшафтов довольно легко понять на интуитивном уровне, однако есть предпочтения, которые свидетельствуют о влиянии древних адаптивных механизмов на поведение современного человека, и их объяснить гораздо сложнее. Например, сразу несколько лабораторных исследований, посвященных мотивам выбора природной среды, обнаружили неожиданную тягу человека к ландшафтам, напоминающим саванну Восточной Африки[23 - Первое подробное изложение идеи, что люди предпочитают ландшафты саванного типа, можно найти в увлекательной статье Джудит Херваген и Гордона Орианса, в главе Humans, Habitats, and Aesthetics, S. R. Kellert and E. O. Wilson, eds., The Biophilia Hypothesis (Island, Washington, D.C., 1993, р. 138–172).]. Нам нравится, когда деревья растут небольшими раскиданными по местности рощицами и когда у них толстые стволы и широкие низкие кроны – совсем как у африканских акаций. И хотя я фактически описал традиционный английский парк, так хорошо знакомый западному человеку, едва ли наша любовь к подобного рода пейзажам имеет связь с культурой. Кросс-культурные эксперименты с участием людей, живущих в самых различных типах среды, включая нигерийские джунгли и австралийскую пустыню, выявили у них столь же сильные предпочтения видов саванны[24 - Результаты кросс-культурных исследований, выявляющие предпочтения в пользу ландшафтов саванного типа, описаны в статье Джона Фалька и Джона Боллинга Evolutionary Influence on Human Landscape Preference (Environment and Behavior, 2010, Т. 42, р. 479–493).]. Согласно основанной на этих данных «гипотезе саванны», нам от рождения присуща тяга к среде, окружавшей прародителей человеческого рода в Восточной Африке. Это пристрастие, вероятно, и влекло древнейших людей в саванну, что ввиду происходивших тогда климатических изменений давало эволюционное преимущество особям, следовавшим зову предков. Так же, как и эпплтоновская теория обзора и укрытия, гипотеза саванны наводит на мысль о том, что мы генетически запрограммированы выбирать для жизни места, которые 70 000 лет назад, вероятно, повысили бы наши шансы на выживание. Однако в отличие от теории Эпплтона, которая объясняет наши предпочтения геометрией, позволяющей «видеть, но не быть на виду», гипотеза саванны, пролившая свет на наши приоритеты при выборе наиболее привлекательной формы и расположения деревьев, усложняет картину такими параметрами, как цвет, текстура и форма.

Сегодня средства массовой информации со всех сторон атакуют нас восторженными сообщениями о благотворном воздействии природы. Эти публикации и репортажи (хотя внимание в них обычно уделяется лесу, а не деревьям) в свою очередь являются откликом на многочисленные научные исследования, показывающие, что созерцание природы – будь то даже изображения, к примеру, на полотнах Джона Констебла – может существенным образом влиять на наши мозг и тело. Важнейшим подтверждением правильности этой идеи стали результаты упомянутой выше работы Роджера Ульриха, который исследовал темпы выздоровления пациентов, перенесших операцию на желчном пузыре. Ученый обнаружил, что больные, видевшие за окном палаты пейзаж, чувствовали себя лучше и поправлялись быстрее, чем те, кто мог лицезреть только асфальт и бетонные стены. С тех пор были получены еще более обширные данные, демонстрирующие, что простой вид природы снижает у нас нервное напряжение, стабилизирует сердечную и мозговую деятельность, а также позитивно влияет на результаты психологического тестирования, проводимого с целью определить уровень положительных эмоций. И даже наш когнитивный аппарат начинает работать иначе. Оказывается, на природе мы двигаем глазами не так, как в городе: время фиксации взгляда сокращается, и он скользит туда-сюда быстрее – как будто мы беззаботно перемещаем внимание с одного предмета на другой, не задерживаясь на мелких деталях, как это обычно происходит в городской среде[25 - Результаты экспериментов, измеряющих скорость движения глаз испытуемых при наблюдении природы, описаны Ритой Берто и ее коллегами в статье Do Eye Movements Measured Across High and Low Fascination Photographs Differ? Addressing Kaplan's Fascination Hypothesis (Journal of Environmental Psychology, 2008, Т. 28, р. 185–191).]. Подобного рода различия побудили психологов Стивена и Рейчел Каплан разработать так называемую теорию восстановления внимания. В своей книге «Переживание природы: Взгляд психолога»[26 - Великолепная книга Рейчел и Стивена Каплан The Experience of Nature: A Psychological Perspective (Cambridge University Press, Cambridge, UK, 1989) – обязательное чтение для всех психологов-энвайронменталистов.] Капланы рассуждают о том, что в современных условиях нам необходима постоянная концентрация внимания на самых разных повседневных задачах – от выполнения рутинной офисной работы до соблюдения правил уличного движения. Все эти дела, считают ученые, требуют массы усилий и с течением времени истощают наши когнитивные ресурсы. Но, оставив свои ежедневные заботы и вступив в контакт с природой (например, когда идем погулять в лес), мы освобождаемся от необходимости быть сосредоточенными, и наше внимание, плененное картиной окружающего мира, становится непроизвольным и легко переключаемым. Это состояние служит нам своего рода «перезагрузкой», после которой мы можем вернуться в строй с улучшенным настроением, отдохнувшей нервной системой и возросшей способностью к концентрации внимания.

Однако контакт с природой дает нам нечто большее. Многочисленные исследования (пионерами в этой области были Фрэнсис Куо и Уильям Салливан[27 - Фрэнсис Куо и Уильям Салливан описывают впечатляющую взаимосвязь между степенью озеленения городских районов и уровнем преступности в статье Environment and Crime in the Inner City: Does Vegetation Reduce Crime? (Environment and Behavior, 2001, Т. 33, р. 343–367).], изучавшие городские районы с различной степенью озеленения) показывают, что люди, живущие в более зеленой среде, чувствуют себя более счастливыми и защищенными. И похоже, что их ощущения не случайны: по данным нескольких контролируемых полевых исследований, уровень агрессии и преступности в более зеленых кварталах в целом ниже. Люди, живущие среди зелени, чаще общаются друг с другом, лучше знают своих соседей и демонстрируют такую степень социальной сплоченности, которая не только предохраняет их от определенных видов психических патологий, но и помогает предотвратить мелкие преступления. Таким образом, наши базовые, первобытные реакции на вид природы – пусть даже их происхождение и связано с эволюционными факторами, которыми мы больше не руководствуемся при рациональном выборе среды обитания, – по-прежнему существенно влияют на нашу психологию, и это сказывается на всем, вплоть до уровня преступности, благоустроенности городских районов и благополучия горожан.

Математика природы

На данный момент собраны горы доказательств того, что пейзаж благотворно влияет на самые разные аспекты нашей жизни – от психического и физического здоровья до взаимоотношений с соседями и удовлетворенности жилищными условиями. Труды таких исследователей, как Эпплтон и Капланы, наводят на мысль, что в нас генетически заложено стремление к контакту с природой – вероятно, потому, что ее картины напоминают о временах, когда правильный выбор среды обитания – лесов и пастбищ – увеличивал наши шансы дожить до состояния зрелости и обзавестись потомством. Однако предстоит еще многое изучить, чтобы понять, что именно в природе оказывает на нас такое влияние и какие нейронные проводящие пути могут обусловливать нашу склонность к постоянному поиску зеленых оазисов.

Одна из идей на этот счет такова: то, что привлекает нас в ландшафтах, – это их глубинная математическая структура. Некоторые ученые предполагают, что наша тяга к пейзажу связана с его фрактальными свойствами. Чтобы понять, что такое фрактал, представьте себе папоротник. В его структуре можно выделить несколько уровней: ветка состоит из больших листьев, большие – из листьев поменьше, и так до крошечных отдельных «листиков». А вглядевшись, мы увидим, что форма листьев – одна и та же на каждом уровне. Это явление – самоподобие или, по-научному, масштабная инвариантность – очень часто наблюдается в природе: вспомните, например, ветвление древесных крон или даже очертания береговых линий. Самоподобие присуще и творениям человека – произведениям искусства и архитектурным объектам. И если картины Джексона Поллока, на первый взгляд кажущиеся хаотичным набором линий и брызг краски, рассмотреть с точки зрения математики, то и в них можно обнаружить ярко выраженные фрактальные свойства[28 - Увлекательный, хотя и вполне технический анализ фракталов в картинах Поллока дается в статье Ричарда Тейлора и его коллег Perceptual and Physiological Responses to Jackson Pollock's Fractals (Frontiers in Human Neuroscience, 2011, Т. 5, article 60, р. 1–13).].

Степень, в которой зрительная картина фрактальна по своей природе, измеряется методом вычисления фрактальной размерности. Для точного понимания, что именно означает та или иная фрактальная размерность, нам пришлось бы углубиться в дебри математики; но получить представление об этой величине можно, вспомнив, что такое размерность простых геометрических фигур. Линия имеет размерность, равную единице. Размерность поверхности равна двум, сферы – трем. Фрактальная размерность зрительных картин – между единицей и двойкой, то есть их нельзя назвать ни одномерными, ни двумерными геометрическими фигурами. Собственно, и само слово «фрактал»[2 - От лат. fractus – дробленый, изломанный. – Прим. пер.] подразумевает дробную метрическую размерность. Это, возможно, сложновато себе представить, но важно то, что существование фрактальных объектов противоречит некоторым правилам традиционной, нефрактальной геометрии. Математик Бенуа Мандельброт, который придумал понятие «фрактал», опирался на наблюдение, сделанное при попытке измерить линейкой длину береговой линии. Поскольку речь идет о сильно изломанной линии с огромным количеством мелких изгибов и углов, очевидно, что полученное значение будет зависеть от длины линейки. Чем короче линейка, тем длиннее окажется береговая линия. Фрактальная размерность описывает соотношение длины используемой линейки и установленной длины береговой линии. Если бы береговая линия была безупречно прямой, то в таком случае ее фрактальная размерность равнялась бы единице, – она вообще не была бы фракталом.

Используя математические методы, по сути аналогичные набору линеек разной длины, можно получить число, характеризующее и фрактальную размерность того или иного изображения. Так, получаемая величина фрактальной размерности пейзажей чаще всего оказывается в диапазоне от 1,3 до 1,5. И здесь обнаруживается любопытный факт: психологические исследования, в ходе которых использовались разнообразные пейзажи или более искусственные изображения (фрактальная графика, абстрактные образы и даже картины Поллока), показывают, что люди предпочитают смотреть на изображения, имеющие примерно тот же диапазон значений фрактальной размерности, что обнаруживается в природе. Это соответствие между фрактальными свойствами изображений и их привлекательностью для нас – а в некоторых случаях даже нашей психологической реакцией на изображения, напоминающей «благодарный» отклик психики на контакт с природой, – легло в основу идеи о том, что наш мозг, собственно, и распознает природу именно по этим ее математическим свойствам[29 - Доказательства того, что наша тяга к природным ландшафтам обусловлена их фрактальными свойствами, приводятся в статье Кэролайн Хейгерхолл, Терри Перселла и Ричарда Тейлора Fractal Dimension of Landscape Silhouette Outlines as a Predictor of Landscape Preference (Journal of Environmental Psychology, 2004, Т. 24, р. 247–255).].

Идея, что наша тяга к пейзажам объясняется математикой фракталов, во многом привлекательна. Прежде всего, фрактальная размерность – величина, которая легко определяется (хотя между учеными, конечно, идут постоянные споры о том, как именно следует ее вычислять). И есть что-то изящное в основанной на математике теории о притягательности пейзажей, которую можно было бы применять для прогнозирования привлекательности любого, необязательно природного, ландшафта. Однако за все годы активного исследования зон мозга, обрабатывающих информацию о визуальном мире, не поступило ни одного сообщения об открытии чего-нибудь вроде «детектора фракталов». Так что при всей заманчивости идеи фракталов ей не хватает биологической достоверности, поскольку непонятно, как именно мозг распознает фрактальные структуры.

В несколько ином направлении стал «копать» один из моих аспирантов, Делчо Валчанов. Не упуская из виду, что прогнозировать привлекательность изображений можно, опираясь на их математические свойства, он решил сосредоточиться на поиске таких свойств, которые были бы существенны для нейронов, обрабатывающих визуальную информацию. Долго искать не пришлось: еще один способ охарактеризовать изображение связан с пространственными характеристиками последнего. Чтобы понять это, нужно прежде всего осознать, что любое изображение – набор линий и контуров различной толщины и контрастности. Под этим я подразумеваю, что большинство изображений реальных вещей (в отличие от тех причудливых картинок, создающихся в так называемых лабораториях визуального восприятия) содержат как крупные, размытые контуры (вспомните, как выглядит сильно расфокусированная фотография), так и четко очерченные (вспомните детально проработанные офорты Рембрандта, с множеством тончайших штрихов, расположенных очень близко друг к другу). Всякое изображение содержит целый набор разнообразных контуров, от самых тонких до очень широких и размытых; именно сочетание и соотношение таких контуров придает произведению его окончательный вид. Более того, математический подход к этому вопросу позволяет увидеть, что мы можем сконструировать любое изображение, используя продуманное сочетание абсолютно абстрактных рисунков, состоящих из светлых и темных полос разной толщины и контрастности.

Как известно, зрительная система человека снабжена сетью нейронов, предназначенных как раз для того, чтобы распознавать подобного рода детали. Нервные клетки на всех уровнях этой системы – от сетчатки до верхних слоев коры головного мозга – настроены на восприятие различной толщины контуров, и сочетание таких специально настроенных нейронов может варьироваться в зависимости от участка мозга. Это выглядит вполне логично, учитывая, что разного рода информация, содержащаяся в изображении, зашифрована на разных уровнях деталей и разные участки мозга отвечают за отбор определенной информации.

Валчанов задался вопросом, может ли быть какая-то взаимосвязь между совокупностью типов контура в изображении – то есть, говоря по-научному, спектром мощности изображения – и степенью его привлекательности для человека. Он собрал целую коллекцию различных типов изображений и манипулировал с их спектром мощности при помощи программы Adobe Photoshop. Затем он показывал картинки участникам исследования в нашей лаборатории и просил их ранжировать свои предпочтения. Удивительным образом спектр мощности изображения оказывался сильным прогностическим фактором предпочтения даже в случаях, когда картинка была искажена до такой степени, что с трудом узнавалась. Что еще интереснее, обнаружилось, что спектр мощности изображения предопределяет то, насколько испытуемому будет приятно на него смотреть, даже если это изображение не природы, а городского пространства[30 - Основные выводы Валчанова пока не публиковались в рецензируемой научной литературе, но их краткое изложение можно найти в его докторской диссертации, доступной по ссылке: https://uwspace.uwaterloo.ca/bitstream/handle/10012/7938/Valtchanov_Deltcho.pdf?sequence=1 (https://uwspace.uwaterloo.ca/bitstream/handle/10012/7938/Valtchanov_Deltcho.pdf?sequence=1).].

И валчановская концепция контуров, и фрактальная теория основываются на математических свойствах изображений, поэтому с их помощью можно довольно точно прогнозировать наши симпатии и антипатии. Но у теории Валчанова есть еще одно серьезное преимущество: свойства, на которых он строит свои прогнозы, правдоподобны с биологической точки зрения. Еще с 1960-х гг. известно, что в нашей зрительной системе имеется большое количество нейронов, основная задача которых – различать толщину контуров (в научной литературе этот параметр называют пространственной частотой; почему его так называют, мы сейчас говорить не будем, чтобы не уходить далеко от темы). Более того: идея Валчанова, будто пространственная частота может быть тем самым недостающим звеном, что связывает наши предпочтения с базовыми математическими свойствами пейзажей, отлично согласуется с результатами других исследований в этой области, также свидетельствующими, что спектр мощности изображения – ключевой фактор нашей способности очень быстро распознавать базовые свойства разного рода зрительных картин. Эксперименты с восприятием видов показывают, что мы способны ухватить суть того, на что мы смотрим, – будь то дремучий лес, пустынное побережье или оживленная городская улица, – за невероятно короткое время: что-то около 20 миллисекунд (это гораздо меньше, чем уходит на одно мигательное движение века)[31 - Мэри Поттер из MIT посвятила свою жизнь изучению психических механизмов быстрого восприятия зрительных картин. Одна из первых работ на эту тему, опубликованная Поттер и ее коллегой Эллен Леви, называлась Recognition Memory for a Rapid Sequence of Pictures (Journal of Experimental Psychology, 1969, Т. 81, р. 10–15).]. Такое быстрое схватывание сути обеспечивается механизмами обработки зрительной информации, связанными со спектром мощности изображений.

«Пейзажный центр» в мозге

Вопрос о том, где в мозге может происходить ключевой процесс обработки зрительной информации, связанный с нашей избирательной реакцией на различного рода ландшафты, остается до известной степени открытым. Однако недавние исследования, проводившиеся с использованием нейровизуализации, выявили в височной доле зону, получившую название парагиппокампальная область мест (parahippocampal place area, PPA), – она запрятана среди других зон, участвующих в сложном процессе обработки визуальной информации об объектах. PPA реагирует на изображения различных мест, в которых объекты организованы естественным образом, то есть так же, как в реальном мире. Нейроны в этой зоне обладают некоторыми интересными свойствами. Прежде всего, они, похоже, очень активно откликаются на замкнутые пространства, что, вероятно, прямо указывает на наличие нейробиологической базы у эпплтоновской концепции укрытия. Но, что еще важнее для наших целей, сильнее всего PPA активизируется при виде изображений, где соотношение пространственных частот находится в том диапазоне, который, по данным Валчанова, с наибольшей вероятностью обусловливает наши предпочтения.

Ну и в качестве вишенки на торте – еще одна интересная особенность PPA, которая позволяет ей претендовать на роль центрального звена нервной цепи, контролирующей наши эмоциональные реакции на изображения мест (и, вероятно, на роль того вожделенного недостающего звена в нашем понимании биологических механизмов, обусловливающих выбор среды обитания у человека). Данная область мозга чрезвычайно богата опиоидными рецепторами. Эти нейрохимические рецепторы, давно ассоциируемые с механизмами мозга, отвечающими за восприятие боли и за естественные анальгетические эффекты, такие как «эйфория бегуна», – также обильно представлены в проводящих путях системы вознаграждения. На нейронном уровне удовольствие, которое мы испытываем, например, от вкусной еды, классного секса или инъекции героина, отчасти объясняется активизацией опиоидных рецепторов в мозге. Их наличие в той области мозга, которая, по всей видимости, участвует в обработке информации, связанной со зрительными картинами, – убедительное доказательство того, что мы находимся на верном пути. Следуя этим путем, мы узнаем, какие проводящие пути участвуют в формировании у нас положительной реакции на вид того или иного места[32 - Ирвинг Бидерман и Эдвард Вессел написали прекрасную статью для широкой аудитории, где рассказали об исследовании роли PPA в формировании эстетических предпочтений человека: Perceptual Pleasure and the Brain (American Scientist, 2006, Т. 94, р. 249–255).].

Имитируя природу

Когда мы начинали лабораторные исследования, посвященные воздействию природы на психику человека, нашей важной целью было попытаться определить биологическую основу тяги человека к природным ландшафтам. И, я думаю, мы добились определенных успехов в этом направлении; однако попутно у нас возникли и другие задачи. На фоне бурного развития новых технологий, позволяющих демонстрировать виды природы на больших экранах, и появления беспрецедентных возможностей делать эти изображения интерактивными мы понадеялись оседлать волну прогресса и найти способы добиваться сильного восстанавливающего действия, вовсе не используя реальную природу. В наших ранних экспериментах, задолго до того, как мы начали показывать нашим добровольцам странные, искаженные изображения природы и городов, мы создавали в лаборатории виртуальную среду, где у людей возникало бы ощущение контакта с природой. При помощи шлема виртуальной реальности, оборудованного маленьким экраном и реагирующего на каждый шаг и поворот головы испытуемого, мы отправляли людей в виртуальные тропики, джунгли и на побережья, наполненные видами, красками, звуками, а в ряде случаев и запахами настолько правдоподобными, что некоторые участники даже забывали, что на самом деле находятся в комнате с офисной мебелью, компьютерами и кучей проводов. В начале эксперимента мы намеренно вызывали у волонтеров высокий уровень стресса, прося их припоминать неприятные моменты своей жизни или производить в уме сложные арифметические вычисления одновременно с прослушиванием индустриального шума. И когда мы затем перемещали испытуемых из этих стрессовых условий в идиллию виртуального леса, их психологические показатели достигали высоких положительных значений менее чем за десять минут. Причем виды природы действовали намного эффективнее, чем контрольные изображения городских ландшафтов, – таким образом, стало ясно, что дело здесь не только в избавлении от стресса или эмоциональном подъеме от возможности поиграть с крутыми компьютерными технологиями. Примечательно, что наблюдаемые нами эффекты были более выраженными, чем тогда, когда другие исследователи проводили похожие эксперименты, но «восстанавливали» участников, позволяя им окунуться в атмосферу настоящей природы[33 - Некоторые из моих проведенных совместно с Делчо Валчановым экспериментов по изучению восстанавливающего эффекта виртуальных природных ландшафтов описаны в статье Restorative Effects of Virtual Nature Settings (Cyberpsychology, Behavior, and Social Networking, 2010, Т. 13, р. 503–512).]. Это открытие вызывает у меня смешанные чувства. С одной стороны, возможность добиваться восстанавливающего действия с помощью пикселей на экране дает нам мощный инструмент, который можно использовать для дальнейшего изучения данного эффекта. Но с другой стороны, и это меня тревожит, такая возможность как бы подразумевает, что живую природу, особенно в городах, легко можно будет заменить чудесами технологий. Если природа в своем реальном виде не нужна для того, чтобы мы могли пользоваться ее психологическими дарами, то почему бы не обойтись и вовсе без нее? Возможно, в городах будущего нам ее заменят мощные цветные мониторы на фасадах зданий и динамики, транслирующие шум водопада и щебетание птиц.

Я легко могу представить себе обстоятельства, в которых умение изображать природу и воспроизводить ее воздействие на психику придется как нельзя кстати. Только подумайте, насколько это улучшит жизнь тех, кто не имеет доступа к реальной природе из-за каких-либо физических ограничений. Старики, лежачие больные, люди, прикованные к инвалидному креслу, – словом, все, кто не может позволить себе запросто выйти из дома и отправиться на прогулку в лес, – получат возможность наслаждаться природой и ее благотворными эффектами при помощи технологий.

Есть и другие сферы, где внедрение технологий, создающих эффект контакта с природой, имеет огромные перспективы. Например, один из моих коллег помогал разрабатывать технологию создания виртуальных пейзажей как дополнительного средства обезболивания в стоматологической хирургии. Несколько экспериментов показали, что иллюзия пребывания в лесу помогает снизить боль и стресс, с которыми часто сопряжены подобные медицинские операции[34 - Хантер Хоффман и его коллеги описывают использование виртуальной реальности для снижения зубной боли в статье The Effectiveness of Virtual Reality for Dental Pain Control: A Case Study (Cyberpsychology and Behavior, 2004, Т. 4, р. 527–535).]. Американская компания Sky Factory начала производить потолочные осветительные системы, имитирующие статические и динамические виды неба и деревьев за счет встроенных фотографических изображений или видеоплееров высокого разрешения. Такие виртуальные «окна в небо» устанавливаются в медицинских кабинетах, больницах, отделениях химиотерапии – словом, там, где иллюзия контакта с природой может дать пациенту прилив моральных сил во время болезненной либо стрессовой процедуры.