Книжные дети. Все, что мы не хотели знать о сексе

Как первая брачная ночь описывается в литературе? Я имею в виду в литературе, а не в современных пособиях по сексу, которые написаны как кулинарные книги – чтобы дефлорация прошла безболезненно и приятно, нужно добавить соли и перца по вкусу, украсить зеленью и подавать к столу горячим.

В викторианских романах мать намекает дочери, что сегодня ночью в ее мужа вселится бес, но она должна подчиниться и все героически вынести. Толстой не рассказывает нам, что чувствовала Кити, но мы знаем об этом из прелестной повести самой Софьи Андреевны – она описывает брачные отношения юной девушки как унизительное подчинение, шок. Сначала шок, а потом уже сразу – дом, гнездо, дети.

Наша первая брачная ночь была кошмаром, а потом… хочется сказать «потом все стало замечательно», но нет, не стало.

Илья не смог понравиться маме.

Однажды, когда Илья уже жил у нас, случайно возник разговор о мамином любимом маленьком читателе из библиотеки Маяковского, и вдруг стало понятно, что это был Илья! Маме, по-моему, было крайне неприятно, что трогательный, обвешанный книжками Илюша вырос во взрослого раздражающего ее Илью. Лучше бы он оставался в ее памяти, а он – как ему не стыдно! – вырос и из библиотечного зала перебрался в ее дом.

Мама никогда не позволила бы себе «неинтеллигентное поведение» по отношению к Галочке, намеков на происхождение от швеи, на коммуналку, но позволяла себе ироническое приятельницам: «Ну, ты же знаешь, кто он… от осинки не родятся апельсинки» – полушепотом, но я слышала.

Она никогда не позволила бы себе «неинтеллигентное поведение», она не изводила Илью мелочными придирками, ни словом его не обидела, это было бы «неинтеллигентно», – мама выговаривала мне. Я столько раз слышала от нее шипящее «эти его коммунальные привычки, это не комильфо», что однажды на очередное сказанное шепотом «не комильфо» заорала на весь дом «merde!», так что папа выглянул из кабинета и недовольно спросил: «Ну, что тут у вас?»

– О-о, это таракан. Зина увидела таракана, – невозмутимо ответила мама.

– Так вызови бригаду, – брезгливо поморщился папа и скрылся в кабинете.

Мама не сказала Илье ни слова, но делала все, чтобы он не чувствовал себя дома.

У человека, даже совсем молодого, гибкого, способного с легкостью принять чужое, есть тысячи бытовых привычек, он же не витает бесплотным духом, а ест, спит, пользуется ванной и туалетом, – и все, что делал Илья, было не так.

Илья входил в дом, вешал куртку на вешалку, бросал на пол портфель с рукописями, и тут же – взгляд в сторону портфеля. Входил на кухню – взгляд в сторону ванной, оставил на столе чашку – взгляд в сторону домработницы «уберите!». Перепутал приборы для мяса и для рыбы, вышел вечером из ванной в расстегнутой рубашке, сидит на стуле не прямо, а скрестив ноги, оставил зубную пасту, не плотно закрыв крышку, или – о, ужас, расческу на столе в прихожей, – не сосчитать, сколько неловкостей может совершить человек в чужом доме под пристрастным взглядом.

Мамин ледяной взгляд сопровождал все передвижения Ильи по дому. Я прежде никогда не задумывалась, сколько мелких движений совершает человек у себя дома – Илье нужен чай, а сейчас ножницы, а теперь закончилась туалетная бумага, и не у мамы же ему просить: «Можно мне, пожалуйста, рулон, я иду в туалет…» Илье приходилось осваивать чужое пространство как партизану, а я была его проводником, ограничивала контакты с коренным населением.

Мы с ним об этом говорили, намеками. Называли его мальчиком из Уржума, крошкой Доррит, Фанни Прайс – все они были «другого круга», и всем досталось за то, что они поначалу не знали, как жить в другой, чуждой среде.

Если бы это было возможно, Илья в моей комнате и ел бы, и чистил зубы, и стирал. Он, лежа утром в кровати, мечтал, как было бы хорошо, если бы в моей комнате было все для отправления естественных надобностей, и можно было бы здесь помыться, позавтракать и, полностью готовым к выходу, выглянуть в коридор, оглядеться, как шпион в тылу врага, и – быстро уйти.

Илья смеялся, что он как будто пансионерка в институте благородных девиц, и он действительно научился различать приборы, не выходить к завтраку в халате и другим правилам красивого быта, но тогда это не было смешно – первый год нашей жизни мама травила чужое, как тараканов.

Ни мама, ни я не предъявляли папе стыдных мелочей «не комильфо», папа выходил из кабинета, мы садились обедать, и все было красиво – и сервировка, и еда, и мысли. Папа вообще не знал, что происходит в доме, заставал только отголоски, – однажды, например, я так сильно плакала, что ему пришлось вмешаться и спросить, что случилось. Илья сидел дома с гриппом, и ему целый день звонили из редакции, а мама не звала его к телефону – сказала: «Нет, не позову, папе должны позвонить». Это была всегда одна и та же обида – осознание себя и Ильи не стоящими ее внимания и даже вежливости.

Но самое главное – мама не допустила в дом ни одного признака нового мужского присутствия, новой супружеской жизни. Мы с Ильей ни разу не зашли вместе в ванную, не обменялись при ней взглядом, мы даже стеснялись одновременно пойти спать. В те вечера, когда Илья не сидел с папой в кабинете, он рано уходил в мою комнату, которая по-прежнему называлась «детской», а я допоздна разговаривала с мамой в гостиной, чтобы она – не дай бог – не подумала, что я иду к Илье, что мы собираемся заниматься этим. Или – я очень старалась в выходной день выйти из своей комнаты пораньше, ни в коем случае не задержаться утром ни на минуту – что подумает мама!.. Что мы слишком долго нежимся в постели?!

Вот так мы с Ильей и жили, не как муж и жена, не как мужчина и женщина, а как два однополых малыша в детском саду.

Мы чувствовали себя хоть сколько-нибудь мужем и женой только у Галочки. Она никогда не обращалась к Илье как к отдельному человеку, а только «Илюша и Зиночка», «вы», «дети». Поила нас чаем, бегала из комнаты на кухню то за сахаром, то за пирожками, и каждый раз простодушно говорила: «Зиночке, наверное, неприятно пить чай в коммуналке» и «Кто же мог знать, что у Илюши будет такая красивая жена». Дома я была папина-мамина дочь, а у Галочки «Илюшина жена», но не переезжать же нам из пятикомнатных хором к Галочке!

Ася! Вспоминая вашу с Ильей юность, ты, должно быть, ощущаешь жар, желание, счастье. А я – неловкость, неудобство, только «не».

Была ли та, первая жизнь несчастливой? Нет, конечно нет! Было много счастья, у Ильи – ночные разговоры с отцом, работа, книги, у меня – университет, аспирантура, книги. Вот только во всем, что связано с сугубо семейной жизнью, с сексом, всегда была неловкость. Представь ощущение, как будто тебя застали за кражей яблок в чужом саду. Представила?..

    Зина.

Здравствуй, Зина!

Зина, ты дура! Твоя мама была веселая, любила, как теперь у вас говорят, приколы!

А помнишь, как мы с твоей мамой вместе украли дудочку в отделе игрушек?.. Ты стояла в стороне с кислым видом, а мы с ней спорили, струшу я или нет. Она сказала: «Я буду стоять на шухере». Твоя мама отвлекала продавщицу, а я стащила с прилавка эту дудочку! А потом она сказала: «Теперь ты будешь стоять на шухере, а я подсуну дудочку обратно». Это было в Гостином дворе на Садовой линии. Потом мы с ней ели мороженое, а ты отказалась – у тебя болел живот от страха.

А ты говоришь – мама!.. Твоя мама была классная!

Знаешь, что люди видят цвет по-разному? Ты видишь зеленый лист, а я бирюзовый. Или еще какой-нибудь, но только не зеленый! Человек раскрашивает мир внутри себя, рисует свою собственную картинку. Что там у тебя? Обиды, страдания?..

Это ты, а не твоя мама.

Ты, Зина, слишком думная.

    Ася.

Ася!

Мы были женаты около трех лет, когда моя приятельница с филфака дала мне почитать знаменитую на Западе книгу Дагмар О’Коннор «Как заниматься любовью с одним и тем же человеком до конца своих дней». На самом деле ей было лень ее читать на английском, а мне нет, я вообще люблю переводить литературу со специальными терминами.

В книге было написано, что только пятьдесят процентов женщин получают от секса удовольствие.

Что супружеские пары не все время занимаются сексом, у них может быть период, когда секса нет вообще.

Что оргазм физически возможен не у всех женщин, а только у тридцати процентов.

Это были утешительные сведения. Ну, а собственно как заниматься любовью оказалось невообразимой глупостью.

Я старательно переводила правила:

– вкладывайте душу в ваши сексуальные отношения,

– используйте фантазию,

– создайте звукоизоляцию в спальне при помощи специальных панелей на стенах,

– поставьте большое зеркало,

– купите сексуальные игрушки,

– используйте разные виды сексуальной активности: шлепки, ролевые игры, съемку эротических фильмов, пригласите подругу разделить ваши игры,

– подпишите сексуальный контракт: «Я согласен (согласна) полностью сконцентрироваться на нашей сексуальной жизни… Время, которое я намерен (намерена) посвятить этому (дни недели, время суток)». Дальше следовало: «Ничто не заставит меня нарушить данные обещания» – и подпись.

На этом я прекратила перевод и отдала книгу.

У нас всегда было одинаково: мы никогда не вкладывали душу, не использовали фантазию, у нас не было зеркала и специальных панелей на стенах, из игрушек у меня был только твой старый медведь, и он был не слишком сексуальный. И я представляю, как удивились бы родители, если бы мы организовали порностудию в моей детской и оттуда доносились бы звуки шлепков и выбегали бы медсестры и другие участники ролевых игр.

У нас всегда было одинаково. Мы никогда сразу же не бросались друг к другу. Мы долго разговаривали, нам всегда было о чем поговорить, а потом вдруг возникало неловкое молчание.

Илья каждый раз спрашивал: «Тебе было хорошо?», и я кивала. Я стеснялась, что у меня нет оргазма.

Я однажды сказала ему правду – что мне не нужен оргазм. Что любовь не обязательно секс, я им восхищаюсь, я хочу с ним быть – не в сексуальном смысле.