Две жизни. Часть 3

Каждый раз, когда я приходил в больницу к сёстрам Алдаз и Александре, я неизменно встречался с братом Франциском. Он или гулял со мною по лесу, если был свободен, или звал с собой в аптеку, где готовил лекарства, и я ему в этом помогал. Иногда он приглашал меня в свою комнату, которая поразила меня своим видом, когда я её увидел впервые. Она находилась на втором этаже домика, стоящего на опушке леса, где были срублены верхушки деревьев. Из его балконного окна открывался вид на дальние селения и была видна горная цепь, как и из комнаты Али. Точнее, это были три ряда идущих параллельно друг другу горных цепей. Так называемые зелёные, самые низкие горы, покрытые травой и прекрасными деревьями, начинались сразу у долины. На них паслись стада, виднелись работавшие люди. За ними тянулся хребет бесплодных, так называемых чёрных гор, до которых можно было добраться, только пройдя часть пустыни. И, наконец, снежный хребет, поражающий и ослепляющий, виден был во всей мощи и красоте из окна комнаты Франциска. Горы в этом месте делали полукольцо, точно углубление амфитеатра, и на этот-то амфитеатр как раз выходил балкон Франциска.

Едва ли можно подобрать верные слова, чтобы описать комнату Франциска или его самого. В этой комнате было несколько шкафов с книгами, небольшой стол странной формы, довольно узкий, высокий, из белого мрамора с очаровательными красными прожилками, такими многочисленными, что самый мрамор казался алым. Над столом висел большой крест из выпуклых красных камней. Когда луч солнца падал на него, он зажигался горячим тёплым светом, точно смесь огня и крови, и часто привлекал моё внимание. Я часто думал, как прост и благороден этот крест, как пропорционален этот столик, но не мог решить, что же можно за ним делать. Писать? Для этого он был слишком высок. Есть? Тоже не удобен.

Но сам хозяин комнаты так поглощал всё моё внимание, что у меня просто не хватало времени спросить Франциска, что же он делает за своим высоким столом. В комнате стояли ещё три креслица, если можно этим словом назвать три сиденья, какие, пожалуй, могли быть только у пещерных людей. Сложенные из стволов пальм и кож, грубые – и всё же по-своему красивые, они были удобны для сидения.

Вместо кровати у стены стояли козлы с натянутой на них парусиной. В любую минуту они могли быть превращены в постель, но удобно ли спать на подобной постели, этого я никак решить не мог. Простой рукомойник с висевшей над ним стеклянной полочкой для умывальных принадлежностей и полотенец, письменный стол, камин – вот и всё убранство комнаты.

А между тем, как только я вошёл туда, меня охватило какое-то очарование, почти такое же чувство счастья, какое я испытывал, входя в комнаты Иллофиллиона, Ананды или сэра Уоми. Я видел глазами простые вещи, но ощущал всем сердцем не их, а того, кто здесь жил, кто наполнил всю эту комнату атмосферой мира и гармонии. Куда бы ни падал мой взгляд, я точно видел слова любви, вырезанные на всём сердцем Франциска.

От самого первого впечатления и до сегодняшнего дня обаяние этой личности для меня всё возрастало. Он не говорил мне никаких особенных слов, но при этом я ясно понимал, что такое духовно раскрепощённый человек, глядя на дела его обычного трудового дня.

Каждый тот день, когда я его не видел, казался мне лишённым чего-то, какого-то луча, без которого я уже не мог считать свой день полноценным. И я сознавал, что и все другие – от мала до велика – так же искали встречи с Франциском, чтили его и дорожили каждой минутой его общества. Где бы он ни проходил, всё расцветало улыбками, ну точь-вточь как будто он шёл и цветочки сеял.

Сначала он озадачивал меня тем, что видел насквозь и читал чувства и мысли буквально каждого человека. Но очень скоро удивление моё перешло в экстаз благоговения. На его примере я впервые ясно понял, что такое любовь в человеке, любовь, льющаяся потоком, не ожидавшая взамен ничего для себя лично.

Любовь Франциска струилась в дела каждого его дня не потому, что он умом понял, как раскрепостить себя от личных чувств, но потому, что для него слово «жить» было синонимом слова «любить».

Моя радость от свиданий с ним была не просто радостью. Во мне замирало всё эгоистическое, когда я бывал рядом с ним. Я не думал, как мне себя подготовить, чтобы, войдя к нему, быть достойным его своей чистотой. Но, увидев его ещё издали, я заражался его духовной атмосферой. Я всегда ясно чувствовал, как будто переступал какую-то грань, что Франциск близко, что струи его любви бегут ко мне.

Постепенно я постиг, почему Франциск мог так понимать каждого человека, точно знал его с детства. Ему ничто не мешало в нём самом. Он не знал перегородок между собою и человеком, тех перегородок, которые мешали бы ему принять человека таким, каков он есть, целиком, и без всякой личной к нему требовательности. Его сердце было настежь открыто такой мощью любви, что каждый приходивший к нему человек, со всеми своими скорбями, слезами и сомнениями, вливался в эту мощь и оставлял в ней свои страсти, получая взамен мгновенное успокоение и облегчение. Пришедший оставлял ему свои горести и уходил от него утешённым и обрадованным.

Всё то мудрое и великое, о чём мне говорил Иллофиллион и что я принимал всем умом и сердцем, но что считал для себя идеалом далёкого-далёкого будущего, я видел в простой доброте этого человека, в его повседневной жизни.

Мало того что Франциск жил, любя. Он своим примером обращения с людьми умел каждого так удержать в силе своей любви, что любой в его присутствии смягчался, переставая раздражаться и неистовствовать.

Однажды я стал свидетелем и даже участником потрясающего случая. Мы с Франциском находились у его дома, когда на поляну из леса выскочили двое крестьян: взбешённый отец, похожий более на разъярённого буйвола, чем на человека, гнался за своим сыном с огромнейшей дубиной. Он уже настигал несчастного, дубина уже была поднята вверх, чтобы опуститься на голову сына, как Франциск в два прыжка очутился перед разъярённым отцом и закрыл собою юношу.

Я в ужасе закричал, бросился ему на помощь, но убегавший юноша, очевидно, совершенно потерял рассудок и подумал, что я хочу его задержать. Со всей силой ужаса от надвигавшейся на него смерти он толкнул меня в грудь. Не ожидая с его стороны нападения, я упал навзничь; к счастью, я попал на завесу из лиан, запутался в них, но не особенно сильно ушибся. Но всё же я почувствовал резкую боль в позвоночнике и, вероятно, на несколько минут потерял сознание.

Когда я очнулся, Франциск стоял на одном колене и нежно держал мою голову руками. Рядом, закрыв лицо руками, рыдал, сидя на земле, юноша. Его отец сидел поодаль на упавшем бревне и, опустив голову, тяжело дышал.

– Мой бедный мальчик, вот опять тебе потрясение, а твоему организму так необходимо полное спокойствие. Не знаю, сможешь ли ты встать. Во всяком случае, вернуться в Общину к Иллофиллиону ты сейчас не сможешь. Я донесу тебя до своей комнаты.

Не знаю, как будто бы ничего особенного не говорил Франциск. Но тон его голоса, выражение его лица и глаза излучали такую бездонную любовь, такую умиротворённость и спокойствие, такую ласку и благословение, точно никакой драмы не произошло только что, и он всего лишь созерцал рост цветов и трав, а не спасал от смерти человека, рискуя собственной жизнью.

Ещё никогда я не ощущал такого блаженства любви и радости. В меня как бы вливался струящийся от Франциска поток света, ласки и тепла. Я забыл о боли, о рыданиях юноши, которые не утихали, а стал весь каким-то лёгким, радостным, тихим.

Франциск помог мне улечься на земле поудобнее, свернув свою и мою шляпы наподобие подушечки, подошёл к юноше и положил ему руку на голову. Юноша затих, отёр рукавами глаза, посмотрел на Франциска и сказал:

– Кто ты? Я тебя никогда раньше не видел. Почему ты побежал ради меня на смерть? О, ты святой! Я видел у миссионера портрет такого Бога, точь-в-точь как ты. Это он, значит, тебя мне показывал? Что же я теперь должен делать? Ты, наверное, потребуешь, чтобы я стал монахом? Мне этого так не хочется! Но я знаю, что Всё равно моя жизнь теперь принадлежит тебе и я должен жить дальше так, как ты прикажешь. Я повинуюсь, святой брат, приказывай.

Юноша стоял на коленях, сложив на груди руки, точно для молитвы. Но где мне найти слова, чтобы описать лицо Франциска? Он глядел на юношу, как могла бы смотреть нежнейшая мать, лаская крошку сына. Он улыбнулся, и его улыбка, как благословение, как луч света, озарила всех нас.

Для меня эта улыбка звучала. Звучала так же, как звучал смех Ананды, который я называл звоном мечей, как смех сэра Уоми, который напоминал мне переливы очаровательных колокольчиков и шум весенних ручьев. Эта улыбка в молчании сказочного леса звучала как неотделимая часть всей природы, как сила жить в счастье любви.

Я так погрузился в мои мысли, что опомнился, только услышав голос Франциска, говорившего юноше:

– Святым на земле нечего делать, мой друг. Они могут трудиться в мире выше нашего, где нам с тобой ещё не место. Я так же грешен, как и ты. И жизнь твоя нужна не мне, а тебе самому, всем твоим родным, той земле, по которой ты ходишь, всем людям, с которыми ты трудишься, и всем тем детям, которые от тебя родятся. Жизнь каждого человека нужна и ценна тогда, когда сердце его потеряло способность самому бояться и раздражать людей вокруг себя. Ты не хотел жениться на той, которую отец тебе выбрал в жены. Ты мог бы попросить его об отсрочке женитьбы, и всё закончилось бы благополучно. Ведь та девушка, которую выбрал тебе отец, слаба здоровьем. Она недолго проживёт. Ты же, вместо мирного разговора, стал бросать отцу слова упреков. Ты старался задеть его побольнее. Ты играл со страстями отца, силы которых ты сам не знал, и тем ввёл его в безумие. Если бы случилось сыноубийство – твой отец был бы менее тебя виноват. Вся твоя жизнь с этой минуты и до смерти должна быть одним уроком любви. Ни одного человека ты не смеешь раздражать, но каждого, с кем бы ты ни встретился, ты должен суметь успокоить. Вот и весь тебе мой завет, в нём вся твоя святыня. Иди, друг, подумай над тем, что я тебе сказал, и, если тебе будет плохо, приходи ко мне в больницу. Ты меня всегда найдёшь, или тебе скажут, где я.

Франциск снял свою руку с головы юноши, но тот ухватился за его одежду и умоляюще сказал:

– Святой брат, положи ещё твою руку мне на голову, не прогоняй меня, возьми меня в слуги, я буду так счастлив жить подле тебя.

Снова, ещё сильнее прежнего, точно целая симфония любви, зазвучала улыбка Франциска, и он ласково сказал:

– Порыв твой прекрасен, как прекрасен этот цветок. Цветок отцветает через неделю, а порыв твоего чувства засохнет через пять дней, если ты останешься здесь. Твоя жизнь – земля в цветении тела. А дух твой ещё только зарождается, как почки на дереве. Живи, как живут твои родители и братья, люби свою девушку, как любишь мать и сестру, и строй семью, как я тебе сказал, чтобы никто и никогда не слышал твоего сурового или раздражённого голоса. Иди, трудись и будь добр ко всем.

Юноша поднялся с коленей, поклонился Франциску и повернулся, чтобы уйти. Он шёл медленно, как бы нехотя, а Франциск смотрел ему вслед всё с той же улыбкой любви, которая заливала, казалось мне, всё пространство вокруг. Внезапно юноша повернул обратно, подошёл к отцу и с огромным усилием, побеждая себя, сказал:

– Отец, прости меня. Он велит мне жить в мире со всеми. Если не примирюсь с тобой, то как же я буду жить в мире с другими, если всё ссорюсь с тобой? Тогда мне придётся умирать, потому что он владеет теперь моей жизнью, а я не смогу выполнить его завета.

Грузная, приземистая фигура отца юноши, его огромная бычья шея, опущенная вниз голова, ничто не шевельнулось. Франциск подошёл к нему, тронул его за плечо, и глаза, полные ярости, бешенства и злобы, поднялись на Франциска, а вместе с ними поднялась и его громадная ручища. Я снова готов был вскочить и бежать на помощь, мне казалось, что сейчас неизбежно случится катастрофа. Но в этот момент голова мужчины опять опустилась, а рука его упала на колени. Франциск ласково провёл рукой по его голове.

– Разве ты безгрешно прожил юность? Чему ты удивляешься сейчас? Разве ты подавал пример доброты или ласки детям? Если ты действительно считаешь себя безгрешным, брось камень в сына. Если же знаешь, что много на сердце твоём тяжести, обними сына, он понесёт часть твоих тяжких грехов и снимет с тебя много страданий. Сейчас он просит у тебя прощения. Не ты ли должен трижды просить его у сына, ибо ты уже трижды обманул его?

Голос Франциска был ласков и радостен. Точно тигр вскочил человек с пня, схватил нежную руку Франциска в свои огромные ручищи и дико закричал:

– Кто тебе сказал? Один я про это знаю! Где ты был? Ты за мной подсматривал? Ты подслушивал?

– Тише, отец! Разве ты не видишь, какие у святого тонкие руки? Ты сломаешь ему руку!

Силач выпустил руки Франциска, на которых остались сине-багровые полосы и отпечатки могучих пальцев. Я застонал при виде этих точно кровоточивших отметин. Сам крестьянин, очевидно, не ожидавший такого эффекта от своего прикосновения, казался очень смущённым и прошептал:

– Прости, святой брат.

Взгляд его теперь смягчился, в глазах появилось человеческое выражение.

– Обними сына и дай ему свободу жить так, как он хочет.

– Да ведь ты не знаешь, что он выдумал! Ему, видишь ли, учиться надо. Грамоту захотел знать! Сказочников на базаре наслушался да с арабом одним дружбу свёл, учиться читать желает! – снова и всё больше раздражаясь, кричал, точно рычал, как дикий зверь, отец.

– А ты, в твоём детстве, разве не просил отца пустить тебя в школу? Разве ты не плакал, когда он отказал тебе? Но ведь он не бил тебя за твоё желание учиться. Почему же ты погнался за сыном, желая его убить? Вдумайся и сознайся: зависть и ревность к судьбе сына лучшей, чем была твоя собственная, – вот что разъярило тебя.

– Может, это и так, – скорее простонал, чем сказал человек. – Но ведь я не хотел убивать его, я хотел только постращать. Всё последнее время я сам не свой и не пойму, что со мной творится. Вьются возле меня, шныряют два каких-то карлика, да такие противные! И как только они появляются, ну точно бес в меня вселяется. Я на всё раздражаюсь, всех ругаю, становлюсь сам не свой. Вот и теперь. Шёл я с сыном, спокойно разговаривал, откуда ни возьмись – выскочили эти бесенята да давай что-то лопотать, тыкать пальцами и показывать на дорогу в больницу. Я понял, что им нужно туда идти, да боятся беспокоить доктора. Взял одного из них за руку, чтобы его провести, а он как кольнёт меня какой-то остренькой палочкой – точно калёным железом прямо в сердце мне ударил. Я выпустил его ручонку, а они оба бросились бежать в глубь леса. Тут сын что-то сказал мне, я даже сейчас и не помню, что именно. Но сразу я страшно обозлился и замахнулся на него дубиной.

Он помолчал, отогнул рукав своей одежды и показал на руке, около локтя, большое синее пятно, в центре которого зияла маленькая ранка, с булавочную головку.

Франциск склонился к его руке, потом вдруг с неожиданной силой поднял мужчину с дерева и быстро скомандовал:

– Сейчас же иди за мной! Тебе грозит смерть или кое-что ещё похуже!

Он подхватил меня на руки, юноша помог ему нести меня, и почти бегом Франциск бросился к больнице, приказав крестьянину идти впереди. Тот сначала шёл очень быстро, но уже у входа в комнату должен был опереться на сына и, едва войдя, почти без сил опустился в кресло.

Франциск положил меня на свою кровать – я всё ещё ощущал сильную боль в позвоночнике – и стал быстро приготовлять какое-то лекарство. Дав его выпить больному, он слегка приподнял крышку мраморного стола и достал оттуда какую-то палочку – как мне показалось, стеклянную, игравшую всеми цветами радуги.

Что меня особенно поразило – на конце этой палочки словно огонь горел. Этим огнём Франциск, что-то протяжно напевая, коснулся раны больного. Тот вздрогнул, но, вероятно, не от боли, так как лицо его осталось спокойным. Ещё и ещё касался Франциск тела пациента палочкой, как бы вычищая её огнём яд из его ранки. Через несколько минут из раны брызнула кровь. Но что это была за кровь! Тёмная, запёкшаяся, она не лилась, а словно выскакивала сгустками, напоминавшими черноватые пробки. Франциск всё так же продолжал напевать свой протяжный гимн, и, наконец, из раны показалась струйка алой крови.

На губах больного появилась пена, он кашлянул, и изо рта его показалась кровь, которую Франциск быстро вытер полотенцем. Приподняв крышку мраморного стола, он положил палочку на место с такой же осторожностью, с какой её вынимал, и велел юноше пройти в большой дом больницы, разыскать старшую медсестру и попросить её немедленно прийти сюда. Тем временем он дал больному какое-то полоскание, подождал, пока кровотечение остановилось, и тогда дал ему ещё капель. С необычайной ловкостью Франциск наложил повязку на рану, подвязал руку больному на бинте к шее и сказал вошедшей сестре Александре по-французски: