Две жизни. Часть 2

Не только вашей дочери Алисе, но и юному обожателю вашему Сандре, а также тайно и очень глубоко страдающему Мильдрею, и моим детям, Наль и Николаю, всем преподайте великий урок мудреца, прощающегося с земной жизнью радостно и спокойно, чтобы начать, – вернее, продолжить труд жизни вечной. Рассматривайте все эти дни как дни заслуженного беззаботного отдыха и пожинайте плоды любви, разбросанной вами на земле подобно горсти драгоценных камней.

Флорентиец проводил пастора в его прекрасную комнату, из которой открывался вид на залитый луною парк.

– Я незаслуженно счастлив, лорд Бенедикт, – говорил пастор. – Я даже и мечтать не мог о такой красоте, в какой живу сейчас. И если вы говорите, что в долгу у меня, то что же сказать мне? Я молился Отцу, чтобы отойти в мире, но я не находил его. Вы помогли сердцу моему раскрыться не только в мире, но и в радости. Как прекрасна жизнь! Как могуч и велик росток этой жизни в человеке, если он на протяжении веков меняет форму и вновь живет! Только сейчас мне это стало ясно до конца. Зачем же церковь учит оплакивать смерть? Зачем учит: «Упокой со отцы», если покой можно обрести лишь в самом себе? И найти его можно, лишь живя в Свете. Нужно учить, как жить в Свете, пока человек трудится на земле, а не как упокоиться с отцами.

Флорентиец склонил голову в знак согласия.

– Спокойной ночи, лорд Уодсворд, до завтра. Вот вам еще пилюля, она поможет вам хорошо заснуть.

Флорентиец подал пастору лекарственную конфету, крепко пожал ему руку и, еще раз пожелав спокойной ночи, спустился к себе вниз. Пастор, посидев еще немного в тишине, почувствовал такое сильное желание спать, что едва успел раздеться, как мгновенно заснул.

Казалось, весь дом спал, погруженный в тишину. Но сам хозяин сидел за письменным столом и писал письмо, иногда пристально вглядываясь куда-то вдаль. Дверь на террасу была открыта, аромат цветов проникал в комнату. Изредка ветерок колебал пламя свечей и заставлял блики огня переливаться и играть в золотистых волосах писавшего. Внезапно Флорентиец поднял голову, прислушался к чему-то и, покачав головой, тихо сказал:

– Алиса, Алиса, я надеялся, что у тебя будет больше сил сегодня. Сойди сюда, если тебе так трудно и тяжело. Я думал, ты поняла, что должна поддержать отца и превратить в земной рай его последние дни, а ты предаешься печали о себе. Перестань плакать и приди сюда.

А Алиса, вернувшись в свою комнату, накинула белый фланелевый халат, распахнула дверь на балкон, опустилась в кресло и застыла в горьком сознании неизбежной разлуки с обожаемым отцом. В воспоминаниях перед ее взором проходили все картины ее жизни с отцом, с самого детства. Ни разу она не видела отца раздраженным. Ни разу он не вошел в дом без улыбки. Какой бы скорбью ни болело его сердце, он входил в дом, имея ласковое слово для каждого. Многое, чего не понимала Алиса в детстве, стало ясно ей теперь. Но ее детское сердце разгадало драму отца. И с тех пор все ее мысли и дела были пронизаны единым стремлением: защитить отца, не дать ему заметить ничего тяжелого, отвести от него очередной удар.

Два сердца, две жизни, отца и дочери, слились в одно целое. А теперь… теперь словно отрывалась часть ее сердца. Не отец уходил, но из ее собственного сердца вырывалась половина. День без отца… Алиса изнемогала от муки. Она сидела без мыслей, без надежд, подавленная страданием. Ей показалось, что в ее сердце образовалась рана, из которой струится кровь, собираясь вокруг нее целым озером, и она вся тонет в нем. Внезапно, точно электрический ток, пробежала по ней какая-то сила.

Девушке вспомнились слова лорда Бенедикта по дороге в его имение, его беседа с Сандрой и все, что он говорил ей за последние дни. Ей словно послышался его голос в ночной тишине, звавший ее к себе прямо сейчас. Мгновенье назад бывшая такой обессиленной, она встала и отерла глаза.

Образное представление своих страданий как сердечной раны, из которой струится кровь, было настолько сильно и ярко, что ей казалось, что это реальность. Она невольно положила руки на сердце и посмотрела себе под ноги, желая убедиться, не стоит ли она в луже крови. Бросив взгляд через окно в сад, она увидела лорда Бенедикта, который звал ее жестом руки. Алиса сошла с лестницы и увидела, что он стоит на пороге своего кабинета.

– Войди, дитя, – сказал он, закрывая за нею дверь. – Только мы с тобою, да еще один человек в доме, не спим в эту ночь. Остальные нашли силы быть мудрыми и принять жизнь такой, какая она есть. Ты думаешь, что не спит Сандра. Нет, индусу я дал успокоительных капель, он спит, как и твой отец. Не спит тот, кто ни словом не обмолвился о твоих и своих страданиях – лорд Мильдрей, сердце которого разрывается от твоей драмы, от твоей боли. Чтобы исцелить рану в твоем сердце, он рад был бы лечь на плаху. И сейчас, внешне спокойный, он мечется, как тигр в клетке, не находя никакого решения. Не плакать, не истекать кровью тебе надо, дочь моя, но вспомнить, как у вечного огня ты обещала нести утешение и помощь людям. Что толку сидеть и плакать? Разве слезы могут отвратить неизбежное? В ком может найти отец твой силу и поддержку сейчас, когда ему предстоит переменить форму своей жизни? Ты привыкла называть эту перемену смертью. Но смерти нет, это наше заблуждение.

Я уже говорил тебе: пока живешь – не теряй ни мгновения. Ищи возможности для сердечного творчества. А в слезах нет места творящей силе. О чем бы ни плакал человек, он плачет о себе. Высшая форма человеческой любви – это действие, энергия. Лишь тот, кто имеет в себе мужество, способен встать на высокий путь благородства и самоотвержения. И только в таком бесстрашном сердце нуждается жизнь. В жизни нет остановки ни на мгновение. Она – вечное движение, вечное стремление вперед. И только мужественный движется в ногу с нею.

Если и дальше ты будешь оплакивать каждый неожиданный – только в силу твоей невежественности – удар судьбы, то тебе нет надобности жить возле меня. Ты хочешь разделить со мной мою жизнь, но это – жизнь самоотверженного труда. В ней проходят, чередуясь, победы, разочарования, скорби и радости. Но унынию в ней нет места.

Смерть – это предрассудок человека, возникший из-за его варварского отношения к жизни. Посмотри на эту дивную природу: уже начинается рассвет, а луна еще светит. И с каждым мгновением ты видишь, как день сменяет ночь, и все это форма той же Единой Жизни, которая живет в тебе, во мне, в солнце, в облаках, в траве. Много учась, ты обретешь подлинные знания, и тебя перестанет выбивать из колеи закон чередования жизни и смерти. Сегодня пойми крепко и ясно: если хочешь опять встретиться с отцом, готовь в себе то священное и высокое место, где это станет возможным. Знай: ты можешь создать такую семью, в которой отец твой вновь воплотится. Ты можешь стать ему матерью и воздать материнской любовью и заботой за все его заботы о тебе, за всю его любовь. Но «может» еще не значит «будет». Только в тебе вся сила, любовь и возможности повернуть руль судьбы так или иначе. И все зависит от того, как ты проводишь сейчас отца и какое уже теперь дашь ему благословение.

Девушка, преображенная, сияющая, приникла к руке своего великого друга и прошептала:

– Я все поняла. От вас перелилась в меня сила. Мне больше не о чем плакать… Но лорд Мильдрей? Как я могу его утешить?

– Предоставь мне заботу о нем.

Погладив успокоенную Алису по голове, дав ей капель и велев сейчас же ложиться спать, так как ей нужны будут силы для заботы об отце, Флорентиец проводил девушку до лестницы и снова сел к столу, где закончил последнее письмо.

Рассвет переходил в раннее утро. Лорд Бенедикт потушил свечи, прошел в свою спальню, откуда через четверть часа вышел в халате, с махровым полотенцем на плече. Собрав письма, он положил их в ящик стола, закрыл его, потом написал на отдельной бумажке несколько слов и вышел в парк. Подойдя к дому с другой стороны, он поднял камушек, завернул его в ту бумажку, которую положил себе в карман, и, остановившись перед одним из открытых окон второго этажа, ловко забросил туда свой камушек, завернутый в бумагу.

К ногам погруженного в невеселые думы и всю ночь не спавшего лорда Мильдрея вдруг упало что-то белое, стукнувшее об пол. Вздрогнув от неожиданности, он наклонился и поднял бумажку, из которой выпал камушек.

«Надевайте халат, берите полотенце и спускайтесь вниз, на террасу. Пойдем к озеру, купаться в водопаде», – прочел Мильдрей. Записка была без подписи, но Мильдрей сейчас же узнал крупный, красивый почерк хозяина. Он выглянул в окно, но, кроме пения птиц и чудесно расцветающего утра, ничего не услышал и не увидел. Обрадованный неожиданной возможностью совершить дальнюю прогулку с лордом Бенедиктом, Амедей поспешил переодеться и спустился, отвлекшись от своих мыслей, терзавших его всю ночь.

– Ну, мученик, – встретил его улыбкой лорд Бенедикт, – на кого вы похожи? Еще две-три так прелестно проведенных ночи, и меня обвинят, по крайней мере, в истязании своих гостей. Можете ли, лорд Мильдрей, образцовый воспитатель моего приятеля-индуса, объяснить причину вашей скорби, которая в одну ночь съела половину вашего веса?

– Объяснить это легче легкого, лорд Бенедикт. Полное бессилие помочь людским страданиям довело меня до отчаяния. Но вот что я хотел бы знать: каким образом вы угадали, что я не спал и что сидел именно в этой из трех отведенных мне комнат. Ведь, кидая мне записку, вы должны были точно знать не только то, что я не спал, но и то, где я находился… И до чего же вы молоды и прекрасны, лорд Бенедикт! Теперь я понимаю, почему вам дали прозвище Флорентиец.

– Мой дорогой гость, если мы будем останавливаться на каждом шагу, как это делаем сейчас, то вернемся, когда наши дамы будут уже завтракать. Пойдемте побыстрее, и, пожалуй, я расскажу, как узнал о вашей бессоннице. Посмотрите вокруг себя и вглядитесь в разнообразие окружающей вас жизни. Цветы каких чудесных форм и красок окружают вас! Листья, травы, бабочки, птицы, пчелы – все живет самой напряженной жизнью, творит, отдает свой аромат, плоды и красоту… и умирает.

Вы срываете цветок, вставляете его в петлицу или украшаете им стол. Вы не думаете, что цветок умирает, отдавая вам свою красоту. Вас не тревожит эта смерть. Вы ее благословляете, принимаете спокойно, как нечто неизбежное, обычное. Почему? Только потому, что для вас в этом нет ничего личного. Ничего от вашей привязанности, ваших привычных желаний, вашей любви, в которую вы каждый день вплетали нити своего сердца, крови, плоти и духа. И вы спокойны. Вы знаете неизбежность закона целесообразности, закона, заставляющего все живое менять свои формы.

Но как только дело касается людей, – в сознании человека сразу все меняется. Все разделяется на своих и чужих. Свои – это те, с кем вы сжились, сроднились по крови. И каждая такая разлука – неизбежные слезы, отчаяние и вот такой вид, как у моего доброго друга, лорда Мильдрея. Вы сражались в двух войнах, будучи юношей; о вашей храбрости солдаты складывали песенки и легенды, и вашему самообладанию удивлялись даже старые офицеры. Теперь вам двадцать восемь. Почему же перед лицом предстоящей смерти пастора вы потеряли ваши самообладание и равновесие? Ваша любовь к Алисе для меня не тайна. Но она – не оправдание вашему поведению. Чему служит та любовь, которая не несет мужества любимому человеку? Неужели вы думаете, что таким образом вы сострадаете Алисе? Истинно и деятельно лишь такое сострадание, которое несет человеку не слезы, а мужество.

Вы думаете, что можно таить внутри полный разлад, страдать и разрываться, а вовне демонстрировать якобы полное спокойствие и подобным лицемерным самообладанием помогать человеку переносить горькие минуты? Только истинно мудрое отношение, то есть убежденно-спокойное душевное состояние, может помочь ближнему. И оно, как живой пример мудрости, может предотвратить тысячи человеческих драм одним только своим появлением, одной встречей. Таков живой пример мудреца.

И в каком бы образе он ни встретился человеку, он может поднять его силы до героического напряжения. Может помочь перейти из состояния маленького человека, горюющего о личном и ограниченного жизнью одной улицы, в одухотворенное осознание себя единицей всей Вселенной. Той самой Вселенной, которая с неизбежностью подчинена одному и тому же закону целесообразности, который ведет все живое – от букашки до человека – к совершенству.

Вы можете мне ответить, что все это знаете и понимаете. Но я с этим не соглашусь. Потому что на языке мудрости знать – это значит уметь. А понимать – значит действовать. Тот, кто говорит, что он знает и понимает, но не умеет действовать в своем обычном трудовом дне, – на самом деле ничего не знает. Он ничем не отличается от цирковых собак и лошадей, которые просто усвоили ряд привычных ассоциаций, воспринятых в той или иной последовательности.

Подумайте обо всем этом, лорд Мильдрей. От вашего отношения к происходящему многое будет зависеть не только в вашей жизни, но и в жизни Алисы и еще многих людей, которых вы сейчас встречаете и в обществе которых вращаетесь. К сожалению, по причинам, от меня не зависящим, я не могу сказать вам больше. Могу только прибавить, что сейчас вы стоите у перекрестка дорог. И в зависимости от вашей энергичности и мужественного поведения, в зависимости от истинной доброты и силы вашего благородства в этот момент, вы услышите тот или иной зов жизни. И вы можете создать такую семью, которая даст возможность великой душе сойти на землю и, под охраной вашей любви и доброты, пройти свой новый человеческий путь.

Флорентиец привел Мильдрея к водопаду. Красота природы, чудесное утро и слова хозяина не только развеяли печаль гостя, но и окрылили его. Выйдя из водоема, выдолбленного водой, падающей с высокой скалы, и поеживаясь от холода, лорд Мильдрей сказал:

– Если бы я даже не входил в эту купель, которая меня освежила, – я все равно чувствовал бы себя воскресшим от одного только общения с вами, лорд Бенедикт. Самое великое, что я понял сейчас из ваших слов, это то, что сила любви не боится понятия разлуки. Пока что для меня знать и уметь – это действительно разные вещи. Но я не теряю надежды, что в вашем благом присутствии оба эти понятия когда-нибудь сольются в одно самоотверженное и радостное действие, то есть в умение быть истинно добрым и, думая о людях, забывать о себе.

Флорентиец и лорд Мильдрей вернулись домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться и встретиться с остальными за завтраком. Пастор чувствовал слабость и усталость, но все же прошелся по парку. Под руку с дочерью, в сопровождении Сандры, дошел он до обрыва, откуда ему особенно нравился вид на открытые дали. Но после обеда он сейчас же поднялся к себе. Алиса не оставляла отца ни на минуту. Она, казалось, совершенно не замечала ни его слабости, ни его особенной ласковости, в которой сквозила нежность прощания. Она вела себя так, как всегда, как будто отец был здоров, но не покидала его.

– Алиса, дитя мое, пошла бы ты погулять. Вон все идут на ферму с лордом Бенедиктом.

– Нет, папа, мне так хочется побыть в тишине с вами. – Раздался стук в дверь, и вошел лорд Мильдрей.

– Лорд Уодсворд, не разрешите ли посидеть рядом с вами? Мне так захотелось побыть в вашем обществе, что я не мог устоять и решился побеспокоить вас. Вы не сердитесь на меня за это?

– Не только не сержусь, но и счастлив, что вы зашли ко мне. Моя Алиса не покидает меня, как я ни прошу ее отдохнуть немного от моего стариковского общества. Не скрою, мой друг, что радость быть столь любимым моей дочерью и вами – большое вознаграждение мне за прожитую жизнь.

– Знаете, папа, вы у меня настоящий феномен. Другой человек на вашем месте мог бы гордиться собой. А вы совсем не цените себя и все то, что сделали для людей, для науки. Лорд Бенедикт сказал, что сюда собирается приехать целая делегация от Академии наук, чтобы вручить вам какую-то исключительную награду за книгу, которая завтра должна выйти в свет. В Академии узнали от лорда Бенедикта, что вы нездоровы и не сможете прибыть в Лондон на заседание, на котором вам хотели вручить эту награду. А вы, мой дорогой отец, одно смирение.