Две жизни. Часть 2

– Мы встретим в Лондоне одного друга дяди Али, Флорентийца, – сказал однажды капитан.

– Флорентийца? Это что? Его имя?

– Так его все зовут, а имени его ни я, ни кто другой не знает. Когда вы увидите его, Наль, вы поймете, что такое красота.

– Это очень странно. Дядя Али – красавец. Али Махмуд – красавец, еще лучше. Вы, – зарделась Наль, – всех лучше. Разве можно быть красивее вас?

– Я спрошу вас об этом в Лондоне, – засмеялся граф, – после встречи с Флорентийцем.

Наконец мучениям Наль настал конец. В одно прохладное, туманное утро пароход подошел к пристани, доставив в Лондон совсем больную Наль, измученных секретаря и слугу и совершенно здорового графа Т. Загар с его лица почти сошел от постоянного сидения в каюте с больной женой, недомогание которой выражалось в такой слабости, что к концу путешествия она уже не могла вставать… От этого его лицо, блондина с вьющимися светлыми волосами и темными, очень красивыми дугами бровей, только выиграло.

Поручив вещи носильщикам и уговорив секретаря побыть со слугою на пароходе, пока он за ними не вернется вторично, граф подошел к самому парапету, пристально вглядываясь в ожидавшую на берегу толпу. Сначала на его лице, кроме напряжения и разочарования, ничего не выражалось. Но когда половина пассажиров уже сошла, внезапно лицо его просияло и, обменявшись с кем-то приветственным жестом, он быстро прошел в свою каюту. Оставив в ней своих секретаря и слугу, граф пошел попрощаться с капитаном и попросил разрешения оставить на четверть часа в своей каюте больного секретаря со слугой, пока он не посадит в кеб жену и не вернется вторично за своими спутниками, столь ослабевшими, что без его помощи они не смогут добраться до гостиницы.

Получив не только разрешение, но и полное сочувствие и предложение всякой помощи, граф укутал жену в плащ и понес ее на руках на берег.

– Привет тебе, Николай. Я очень рад, что вовремя поспел. Но, как ни спешил, тебе все же пришлось ждать меня, – услышала Наль английскую речь очень приятного, мягкого по тембру, довольно низкого голоса.

– Поверьте, я ждал бы до самого конца разгрузки парохода, раз вы приказали мне ждать вас здесь.

– Это на тебя похоже! Во всем, всегда и везде можно быть уверенным, что ты все выполнишь точно, раз приняв приказ, – снова сказал тот же голос. – Не тревожься о Наль, дай мне ее на руки и веди своих инвалидов. Видишь у сквера зеленую карету? Веди их прямо к ней.

Наль почувствовала, как другие сильные руки подняли ее. Ей показалось, что человек, взявший ее на руки, ростом много выше Николая, как назвал незнакомец ее мужа. Ей хотелось сначала запротестовать и сказать, что она вовсе не так уж слаба, чтобы переходить с одних рук на другие. Но, едва коснулись ее руки незнакомца, неизъяснимое чувство счастья, почти блаженства, охватило ее.

– Отец, – невольно прошептала Наль. И – точно незнакомец подслушал шепот ее уст и сердца – его сильные руки еще нежнее охватили ее. Совсем как в детстве, спасаясь от глупых строгостей тетки на руках дяди Али, Наль почувствовала себя под надежной защитой. Ей теперь даже не надо было видеть того, к чьему сердцу она так доверчиво приникла, – она чувствовала себя слитой с ним еще крепче, чем с дядей Али.

Николай вернулся со своими спутниками, все разместились в экипаже и тронулись по серым и однообразным улицам, заполненным дымом и туманом. Ехали довольно долго, пока не выбрались на красивую, широкую улицу и остановились у подъезда двухэтажного особняка, окруженного садом с цветниками.

– Доверь мне донести твое сокровище до комнат, отведенных тебе и ей, – обратился Флорентиец к Николаю. – А ты проводи своих друзей в две комнаты внизу, с левой стороны. И дай им немедленно лекарство, ты знаешь, какое и как. Часа три-четыре они проспят и после этого смогут кушать. Сам же, уложив их, приходи наверх. Услышишь наши голоса – на них и иди.

Легко, как будто Наль была куклой, Флорентиец вышел из экипажа, держа ее на руках, сказал что-то на непонятном ей языке кому-то, очевидно, слуге, и пошел вверх по лестнице.

Наль было стыдно, что ее несут как дитя. Ей было неловко обременять кого-то собой, и вместе с тем чувство необычайного счастья, радости и впервые познанной любви к отцу заставляло ее сожалеть, что лестница не бесконечна, что уже пройдена одна площадка и скоро будет комната, где ее поставят на ноги.

Положив ее на диван, Флорентиец, смеясь, снял с ее головы часть плаща и ласково сказал:

– Теперь посмотри на того, кого ты в мыслях уже признала отцом. Быть может, взглянув, ты не захочешь выговорить это слово? Или сердце твое угадало раньше уст?

– О, как вы прекрасны, отец. Аллах, Аллах, как вы сияете! – прикрывая глаза рукой, сказала Наль. – О, отец, теперь я не смогу больше жить без вас! Позвольте мне поцеловать ваши руки. Мне кажется, первый раз в жизни я понимаю, что такое счастье. Здесь, подле вас, ничего не надо. Только бы исполнять вашу волю.

Наль соскользнула с дивана на ковер и приникла к рукам Флорентийца, сидевшего на низкой табуретке у ее изголовья.

– Встань, дитя, мы с тобой будем долго вместе. И я рад ответить полною любовью на твой зов. Будь моею дочерью, как твой муж, Николай, уже давно мой сын. И, называя меня отцом, ты только берешь то, на что имеешь право. Вот, съешь эту конфетку, и через час ты будешь бегать не хуже, чем в саду дяди Али. Можешь ли ты объяснить мне и себе ясно: почему, будучи воспитана Али, обожая его, любимая им, ты назвала меня отцом и заявила свое право на это, прикоснувшись ко мне? Его же ты ни разу не назвала отцом.

– Это очень странно, отец. Действительно, все, что до сих пор я имела в жизни, – все от дяди Али. Все через него. Все – его заботами и даже борьбой и подвигом. Все, все, – зардевшись, говорила Наль, – и… капитан Т., которого ты зовешь Николай, и даже встреча с тобой, отец, – все только от него, от дяди Али.

Но выразить вряд ли смогу, почему моя любовь к дяде Али была не то что смешана со страхом, но… От него исходит такая сила. Он для меня так недосягаемо высок, что почувствовать себя с ним так просто, как с тобой, я никогда не могла. Я все время чувствовала, что между мною и им стоит огромная гора света, и проникнуть за нее я не могла. А когда встретила тебя, отец, то, даже еще не видя, уже почувствовала, как мне просто и легко с тобой. Если теперь ты меня оставишь – я жить уже не смогу. Даже любовь Николая, если бы он любил меня, – горько вздохнула Наль, – меня не удержала бы на земле без тебя.

– Если бы Николай любил тебя, дочь? Что это значит? В чем ты сомневаешься?

– Нет, отец, я ни в чем не сомневаюсь. Если дядя Али послал меня сюда – значит, здесь и есть моя жизнь и судьба. Я встретила тебя и теперь понимаю, что дядя послал меня к тебе. Он только сказал, что мы с Николаем – муж и жена. Но, видно, иначе он отослать меня к тебе не мог.

– Но кто сказал тебе, что брак ваш не состоится? Что Николай тебя не любит?

– Никто не говорил. Только видишь, когда я стала невестой, перед брачным пиром тетка все время объясняла мне, как муж обращается с женой, если он ее любит. Но…

– Смейся, дитя, над всеми предрассудками мира, а особенно над теми утлыми понятиями, которые ты вынесла из гаремной жизни. Немного времени пройдет, и ты поймешь всю силу любви и преданности Николая тебе. Целую вереницу жертв Николай принес ради тебя, и ты их узнаешь. Будь с ним так же проста и открыта, как сейчас со мной. И ты поможешь и мне, и дяде Али. А помощь твоя и Николая нам, прежде всего, заключается в той новой, освобожденной семье, которую вы оба должны создать. Ну, вот и муж твой. Сюда, Николай.

Приподняв портьеру, на пороге показался Николай.

– Ну конечно, я не сомневался, что Наль будет сразу поднята на ноги вашим волшебным присутствием, Флорентиец. Она так сияет, что мне не о чем спрашивать.

– Отец приказал мне звать вас Николаем. Мне хотелось бы назвать вас как-то иначе, как зовет вас Левушка. Но я буду звать вас так, как зовет отец, в честь его, в постоянную память о нем. У меня в ушах будут звенеть два голоса – его и мой собственный – каждый раз, когда я буду произносить: «Николай».

Флорентиец засмеялся, а на лице Николая выразилось удивление.

– Все это хорошо, дочь моя, у нас времени впереди много, мы еще обо всем поговорим. А сейчас тебе надо привести себя в порядок, принять ванну. Потом надо одеться к лицу и сойти вниз завтракать. Я приготовил тебе девушку-горничную. Она этой профессией никогда раньше не занималась, но жизнь ее затрепала. У нее старушка мать и мальчик брат, которого надо учить. Найти же в Лондоне хороший заработок, чтобы содержать двух человек одной женщине, – почти немыслимо. Я взял ее к себе, чтобы куда-либо пристроить. Теперь, я думаю, лучше, чем к тебе, ее и не пристроишь. Она знает языки, знает все правила этикета, у нее много вкуса. Она будет тебе полезна. Я ее сейчас приведу.

Флорентиец скрылся так быстро, что Наль ничего ответить не успела. Тут в комнату вошел один из слуг хозяина дома, прося у Николая указаний, как разместить привезенные с пристани вещи.

Спустившись с лестницы, Флорентиец вошел в чудесную комнату с балконом, обитую зелеными шелковыми обоями и обставленную немногими старинными вещами. Шкафы с книгами и письменный стол были из светлого, золотистого дерева с инкрустацией из черепахи. Пройдя комнату, он вышел на балкон и позвал:

– Дория, пройди ко мне сейчас же.

В саду послышались поспешные шаги, и на дорожке к дому показалась высокая женская фигура. Женщина прошла через балкон в комнату Флорентийца.

– Садись, Дория. Ты просила меня помочь тебе. Ты сама знаешь, как много и при этом радостно Ананда для тебя сделал и как ты, дав обет беспристрастия и отказа от зависти, увязла в чувстве горечи. Знаешь, как тяжела теперь для тебя жизнь, ставящая тебя все время в положение существа зависимого, второстепенного. На каждом шагу жизнь выбивает из тебя все крючки зависти и ревности.

– Да, жизнь была мне тяжела, когда я лишилась моего руководителя Ананды. Я страдала и до сих пор страдаю от сознания, что нанесла ему, моему милосердному поручителю, удар своими стрелами страсти и зависти… Но в вашем доме жизнь – более чем счастье. Мое сердце чисто. В нем теперь нет ни зависти, ни пристрастия, ни осуждения людям, я жду только, когда вы поверите до конца моей верности и укажете труд, который вы обещали мне дать. Я должна в этом труде доказать вам свое новое понимание счастья жить, служа вам, и этим снять с Ананды ответственность за себя.

– Уверена ли ты, что всякий труд, который я укажу тебе, ты будешь исполнять радостно? Что в тебе не проснутся опять гордость и чувство униженности или зависть и ревность к чужой блестящей жизни?

– Я уверена. Уверена даже не в себе, не в своих качествах. Я уверена в истинной любви к человеку, проснувшейся во мне.

– А если бы я предложил тебе стать слугой у юной, прекрасной, как мечта, женщины? Служить ей горничной и даже нянькой, потому что она неопытна, как дитя. Быть ей незаметно наставницей в манерах и одежде, потому что она азиатка, и не только не знает света, но и вообще не видела европейской жизни. Как отнеслась бы ты к такому труду?

– Служа ей, я служила бы вам. Служа вам, я искупила бы грех перед Анандой и вернулась бы к нему.

Долго, долго смотрел на Дорию Флорентиец. Так долго, что у женщины участилось дыхание. Точно до самых глубин ее души проникал его взгляд и читал в ней не только ее теперешнее состояние, но и всю ее будущую жизнь и возможности. Наконец он встал, улыбнулся и сказал ей:

– Слово твое сейчас – твоя подпись в веках. Я даю тебе свою подпись под твоим новым обещанием. Дитя, за которым я поручаю тебе уход, – это надежда не только моя, но и многих. Я не знаю, насколько великодушна будет она вначале к тебе, и будет ли вообще.

– Я буду великодушна к ней. Благословите меня, Флорентиец, я думаю, что больше не поскользнусь, под какой бы личиной ни стремилось проникнуть в меня зло.

Дория опустилась на колени, прижала к губам дивную руку Флорентийца, который положил ей на голову свою вторую руку.

– Пойдем, она ждет, – сказал Флорентиец, поднимая Дорию.

Дория отерла влажные глаза и казалась удивленной.