Завоеватель

– Вы достаточно получили от монголов, – объявил он. – Отныне либо честно зарабатывайте себе на хлеб, либо голодайте. Сунетесь ко мне в город – поплатитесь головой.

Цзиньцы взвыли от злости, и Мунке подумал, что они еще припомнят ему эту обиду. У многих в Каракоруме остались жены и дети… Только орлоку было все равно. Ему даже хотелось, чтобы придворные взбунтовались – так и подмывало схватиться за меч. Ученых и писцов Мунке не боялся. Они же цзиньцы – ни ум, ни гнев им не помогут.

Когда яростные вопли сменились бессильным ропотом, орлок посмотрел вверх на стражников.

– Закройте ворота! – скомандовал он. – Запомните их лица. Сунется кто в город, разрешаю пустить стрелу.

Видя ужас в глазах толпы, Мунке рассмеялся. Оспорить его приказы не решался никто. Он подождал, пока ворота закроются, а вид на равнины сузится в щелку и исчезнет начисто. Цзиньцы за воротами выли и рыдали, а Мунке кивнул дневным стражникам, бросил наземь окровавленную плеть и двинулся во дворец. По дороге ему попались тысячи цзиньских лиц: люди выглядывали из домов посмотреть на человека, который весной станет ханом. Мунке поморщился: ему снова напомнили, как сильно город отклонился от своего истинного предназначения. Только он не Гуюк и препятствовать своим планам не позволит. Монголы теперь – его народ.

Аромат агарового дерева был уже не таким сильным, как утром, но в городе по-прежнему воняло, как в лазарете после битвы. Мунке мрачно подумал о ранах, которые видал в своей жизни, – воспаленные и блестящие от гноя. Нужна смелость и твердая рука, чтобы очистить такую рану; зато после болезненного надреза начнется заживление. Мунке улыбнулся на ходу. Твердой рукою станет он.

К наступлению темноты Каракорум загудел. По приказу Мунке воины отрядами по десять-двадцать человек проникли в город и прочесали каждую улицу, осмотрев имущество каждой семьи. При малейших признаках сопротивления хозяев вытаскивали на улицу, прилюдно избивали и оставляли на дороге до тех пор, пока осмелевшая родня не выползала и не забирала их обратно. Иные целую ночь валялись там, где их бросили.

Ложа больных и те обыскивали – а вдруг где спрятано золото или серебро. Больных вытряхивали из постелей и заставляли стоять на холоде, пока воины не закончат. Многие кашляли и дрожали, с бессильной апатией наблюдая за бесчинствами. Больше других пострадали цзиньские семьи, но и ювелиры-мусульмане за ночь потеряли все свое добро – от сырья до готовых украшений, выставленных на продажу. По идее, все, что изъяли, следовало описывать, а на деле ценности исчезали за пазухами дээлов, которые воины носили поверх доспехов.

Рассвет не принес передышки – лишь выявил масштаб погромов. На каждой улице валялось по трупу, город оглашал плач женщин и детей.

Центром погромов стал дворец – точнее, роскошные покои придворных и фаворитов Гуюка. Их жены либо достались воинам Мунке, либо угодили за городские ворота к своим мужьям. Атрибуты высоких должностей уничтожили: и гобелены, и буддийские скульптуры. Впрочем, во дворце зачистка проходила под личным надзором Мунке. Все ценное аккуратно собирали и складывали в подвалах, прочее сжигали на огромных уличных кострах.

На второй вечер после возвращения в город орлок вызвал в зал для приемов двух военачальников, которым доверял больше других. Илугея и Нояна он считал настоящими монголами, выросшими с луками в руках. Ни тот ни другой не поддавались цзиньским веяниям. Впрочем, уже и поддавшиеся спешно брили голову и избавлялись от чужеземных вещей. Мунке недвусмысленно выразил свою волю, когда плетью выгнал из города цзиньских писцов.

Сам факт встречи с военачальниками в отсутствие иноземных чиновников, которые фиксировали бы сказанное, был решительным отказом от наследия Гуюка. Яо Шу Мунке пощадил, но не желал допускать старика на собрание, пока обсуждается главное. Прежний хан наделал уйму долгов, а ведь их нужно выплачивать. Лишь Отцу Небу известно, как Гуюк умудрился столько занять, притом что казна пустовала. Встревоженные купцы уже осаждали Мунке просьбами расплатиться по распискам. Орлок поморщился. Отобранное у цзиньцев покроет большинство долгов Гуюка, но это значит остаться без средств на многие месяцы. Честь обязывала расплатиться, к тому же Мунке нуждался в благоволении купцов и в их товаре. Оказывается, дело хана не только громить врагов.

Мунке еще не понял, правильно ли поступил, согнав всех придворных с насиженных мест. Он подозревал, что Яо Шу закидает его мелкими проблемами – хотя бы потому, что не одобряет этот шаг. Ну и пусть, воспоминания о забавах с хлыстом грели Мунке душу. Он должен был показать, что не такой, как Гуюк, и что отныне Каракорум принадлежит монголам.

– К Дорегене людей отправили? – спросил орлок Нояна.

Военачальник гордо стоял перед ним в традиционном дээле, лицо его лоснилось от свежего бараньего жира. Он явился без доспехов, а меч Мунке разрешил оставить. В отличие от Гуюка и Угэдэя, своего окружения орлок не боялся.

– Да, господин, отправили. Как выполнят задание, они сразу мне сообщат.

– А как насчет Огуль-Каймиш, жены Гуюка? – спросил Мунке, переведя взгляд на Илугея.

Прежде чем ответить, тот поджал губы.

– Эта проблема… еще не решена, господин. Я посылал воинов к ней в покои. Их не впустили, а я подумал, что тебе не захочется поднимать шум. До завтра она непременно выйдет.

Мунке не отреагировал на эти слова, и Илугей вспотел под взглядом его желтых глаз. Наконец орлок кивнул.

– Как ты, Илугей, выполняешь мои приказы, меня не касается. Доложи, когда все будет готово.

– Да, господин, – отозвался тот и вздохнул с облегчением.

Мунке отвернулся, и Илугей заговорил снова:

– Огуль-Каймиш… в городе любят, господин мой. Везде только и говорят о ее беременности. Могут начаться волнения.

Орлок зыркнул на потного старика.

– Так вытащи ее из покоев ночью. Избавься от нее, Илугей, это мой приказ.

– Да, господин. – Военачальник пожевал губу. – Огуль-Каймиш не расстается с двумя служанками. Если верить сплетням, та, что постарше, разбирается в травах и древних обрядах. Боюсь, не околдовала ли она госпожу своими заклинаниями.

– Я ничего не слышал… – Мунке осекся. – Да, Илугей. Повод хороший. Раскопай правду. Колдовство – злодеяние серьезное. Если обвиним Огуль-Каймиш в колдовстве, никто за нее не вступится.

Он отпустил военачальников и вызвал Яо Шу. Нелегка жизнь будущего хана, но Мунке избрал себе высокую цель. Он вскроет гноящуюся рану, и та очистится. Всего через несколько месяцев он будет править монгольской империей без цзиньской скверны в самом ее сердце. Прекрасная мечта! Сверкающими от счастья глазами Мунке смотрел, как ему кланяется Яо Шу.

Глава 11

Дорегене сидела в летнем дворце своего мужа. Тишину в зале нарушало лишь негромкое шипение лампы. Опрятный белый дээл, новые туфли из белого полотна, седые волосы убраны назад так, что из парных заколок не выскальзывает ни пряди. Украшений не осталось: Дорегене все раздала. В такое время о прошлом думать не хотелось, а о настоящем не получалось. Она столько плакала по Гуюку, что болели глаза, но сейчас в душе воцарилось спокойствие. Слуг тоже не осталось. Когда ей сообщили, что по дороге из Каракорума идут воины, у Дорегене сердце екнуло. В летнем дворце жили двенадцать слуг, кое-кого она знала десятилетиями. Со слезами на глазах госпожа отдала им все золото и серебро, которое сумела найти, и отпустила. Она не сомневалась: воины Мунке перебьют их, когда явятся сюда. Дорегене слышала о расправах, проводимых орлоком в городе, и даже подробности отдельных казней. Мунке избавлялся от тех, кто поддерживал Гуюка, и она не удивилась, что он послал к ней воинов; чувствовала только усталость.

Когда слуги разошлись, Дорегене устроилась в самом спокойном месте дворца и устремила взгляд на закат. Пуститься в бега не позволял возраст, даже если бы она надеялась ускользнуть от преследователей. Как странно смотреть в глаза неминуемой смерти, хотя ни страха, ни злости не было. Дорегене совсем недавно потеряла любимого сына и слишком сильно по нему горевала, чтобы жалеть себя. Она чувствовала себя обессиленной, как человек, переживший свирепый шторм: он способен лишь судорожно дышать и отлеживаться на камнях, глядя прямо перед собой.

Из ночного сумрака донеслись голоса воинов Мунке: они подъехали и спешились. Дорегене слышала тихие звуки, от стука сапог по камням до звона упряжи и доспехов. Она подняла голову, вспоминая лучшие годы. Угэдэй, ее муж, был хорошим человеком и хорошим ханом, но мстительная судьба не дала ему прожить долгую жизнь. Не погибни он… Дорегене вздохнула. Не погибни Угэдэй, она не ждала бы смерти, брошенная всеми во дворце, который знал счастливые дни. Дорегене подумала о розовых кустах, подаренных ей Угэдэем. Без присмотра они одичают. Женщина размышляла то об одном, то о другом, прислушиваясь к приближающимся шагам.

Гордился бы Угэдэй Гуюком? Дорегене сомневалась. Великим человеком ее сын не был. Лишенная будущего, она четче видела прошлое: сколько ошибок совершила, сколько неверных решений приняла. Глупо оглядываться назад и думать: если бы да кабы… Но удержаться от этого Дорегене не могла.

Когда за дверями зала заскрипели сапоги, ее мысли скомкались. Она вдруг испугалась и сложила руки замком. И тут в зал один за другим стали входить воины. Они ступали чуть слышно и держали мечи наголо, опасаясь нападения. Дорегене едва не рассмеялась, глядя на них, и медленно поднялась, чувствуя, как протестуют колени и спина.

Старший из воинов приблизился и удивленно посмотрел на нее.

– Госпожа, ты одна? – спросил он.

Глаза Дорегене вспыхнули.

– Я не одна. Справа от меня – мой муж Угэдэй-хан, слева – мой сын Гуюк-хан. Неужели вы их не видите? Они наблюдают за вами!

Слегка побледнев, воин скользнул взглядом направо, потом налево, словно Дорегене впрямь защищали духи. Но тут же поморщился: спутники следят за каждым его шагом и каждое слово передадут Мунке.

– Госпожа, я выполняю приказы, – проговорил он, как будто извиняясь.

Дорегене еще выше подняла голову, вытянувшись в струну.

– Меня загрызают псы, – пробормотала она, презрением изгоняя страх, и громко добавила: – За все на свете нужно платить, воин. – Подняла глаза, словно видела сквозь каменную крышу над головой. – Мунке-хан падет. Нальются кровью его глаза, сон и покой он забудет. Жить ему в боли и немочи, а потом…

Одним взмахом меча воин перерезал Дорегене горло. Она со стоном упала, быстро ослабев; ее кровь хлынула на сапоги воина. Посланцы Мунке молча смотрели, как умирает старая женщина. Летний дворец они покинули быстро, испуганные тишиной, сели на коней, не глядя друг на друга, и поскакали прочь.

Военачальник Илугей стоял перед Мунке и, сам не понимая почему, волновался. Откуда эти странные переживания? Для нового правителя естественно истреблять сторонников своего предшественника. Кроме того, совершенно разумно устранить тех, кто связан с прошлым режимом кровными узами. Восстания не вспыхнут, если дети врагов не вырастут и не научатся ненавидеть. Потомки Чингисхана усвоили уроки его жизни.

С особым удовольствием Илугей заносил своих врагов в списки, которые готовил для Мунке. О такой власти он и не мечтал! Просто диктуешь писцу имя, а через день ханская охрана разыскивает и казнит названного. Протестовать никто не осмеливался.

Но увиденное тем утром выбило Илугея из колеи. Мертворожденные дети для него не в новинку, его собственные жены родили ему четверых таких. Но, наверное, поэтому холодное маленькое тельце подточило его решимость. Илугей полагал, что Мунке заподозрит его в слабости, поэтому старался говорить равнодушно.

– Господин мой, боюсь, жена Гуюка потеряла рассудок, – доложил он орлоку. – Лепечет, как дитя, льет слезы, баюкает мертвого младенца, точно живого…

Мунке закусил нижнюю губу, раздосадованный тем, что простое задание обернулось такими трудностями. Наследник был бы угрозой; сейчас же Мунке мог спокойно отослать Огуль-Каймиш к родителям. Он, конечно, фактически хан, но не провозглашенный перед всем народом, и у его власти есть предел… Мунке беззвучно проклял человека Илугея, сообщившего ненужные подробности преступлений Огуль-Каймиш. От обвинения в колдовстве не отмахнешься, это уже серьезно. Орлок сжал кулаки, вспомнив тысячи других дел, которыми следовало заняться. За несколько дней были казнены сорок три сторонника Гуюка. Их кровь залила учебное поле вокруг города. В ближайшее время кровь прольется снова, иначе гнойную рану не вскрыть.

– Приказ остается в силе, – наконец проговорил Мунке. – Добавь ее имя к списку, и покончим с этим.