Георг Енач

VI

Друзья, спокойно разговаривая, выехали опять на широкую дорогу, шедшую вверх в Вальтеллину. Вскоре они увидели перед собою светлый замок и стены Морбеньо.

– Браво, тебе везет! – воскликнул Енач. – Сейчас познакомишься с удивительным человеком, отцом Панкратием. Вот он едет… Лет десять назад он был монахом капуцинского монастыря, духовником в женском монастыре в Казисе. Если бы все наши капуцины были такими славными граубюнденцами, как этот, и такими остроумными собеседниками, никто их не трогал бы… Монастырь его мы упразднили. С тех пор он живет в каком-то монашеском ордене на озере Комо, ведет бродячую жизнь, читает проповеди и собирает пожертвования для бедных…

– Я его знаю немного, – ответил Вазер. – В прошедшем году он собирал в Цюрихе пожертвования в пользу обедневших жителей, спасшихся из разрушенного горным обвалом Плурса, причем всюду подчеркивал, что в таких несчастных случаях должны быть забыты всякие религиозные различия и люди должны, как настоящие братья-христиане, протягивать друг другу руку помощи… Но вскоре после того мне попалась на глаза его брошюрка, в которой он, к моей досаде и изумлению, грубо доказывал, что горный обвал был предостережением свыше, карой Божией за снисходительное отношение к ереси… Ведь это же прямо преступная двуличность!

– Ну и что, разве можно поставить это в укор капуцину, да еще вдобавок практичному человеку! – ответил Георг, смеясь. – Вот, узнал меня и пустил своего ослика рысью…

Капуцин так быстро погнал своего ослика, который кроме своего всадника нес на себе еще две полные корзины, что на дороге взвился столб пыли. Но веселого приветствия, которого ждал Вазер, не последовало.

Панкратий подался вперед своим коротким туловищем, правою рукою делая им знаки, чтобы они повернули обратно. Наконец он подъехал к ним вплотную и заговорил:

– Поворачивай назад, Енач! В Морбеньо тебе нельзя…

– Это что значит? – спокойно спросил Георг.

– Несчастье! – ответил Панкратий. – В Вальтеллине знамения и чудеса… В народе паника… Одни молятся по церквам, другие заряжают ружья и точат ножи. Тебе нельзя показаться в Морбеньо… И домой не возвращайся, поверни мула обратно и беги в Киавенну…

– Что? И оставить жену на произвол судьбы? И не предупредить друзей? – возмутился Енач. – Ни Александра, ни моего верного Фауша? Только не это! Я вернусь домой через Адду, а в Морбеньо, так и быть уж, не поеду… Мой товарищ, Генрих Вазер из Цюриха, не пугливого десятка… И ты, Панкратий, уж сделаешь мне одолжение и поедешь с нами… Ты переночуешь у меня. Мои прихожане не такие уже безбожники, они не посмеют осквернить рясу францисканского монаха.

Монах, подумав немного, согласился.

– Была не была, – сказал он, – сегодня я твой защитник, в другой раз ты за меня вступишься…

И они быстрой рысью поехали в Бербенн.

Вазеру мало улыбалась перспектива новых необычайных приключений, но он не показывал вида, что устал уже от неожиданностей, и в то же время считал для себя долгом чести оправдать похвалу Георга и доказать свою храбрость.

В воздухе стлался мирный вечерний благовест, когда они подъезжали к пасторскому дому в Бербенне. Под низкими сводами ворот, поросшими вьющейся зеленью, стоял широкоплечий серьезный человек небольшого роста с выразительным лицом и задумчиво и внимательно вертел в руках свою шляпу. Он поворачивал ее во все стороны, разглядывая ее на свет. Это была черная войлочная шляпа с высоким донышком.

– Фауш, что это ты так глубокомысленно изучаешь? – крикнул ему Енач. – Что случилось с твоей шляпой? Никак дно продырявлено? Что это, рупор из нее хочешь сделать, чтобы усилить впечатление от своего баса?

Маленький человек озабоченно ответил:

– Да ты погляди на эту дыру, Енач. Края обожжены, видишь? Шляпа прострелена насквозь пулей, которой угодил в меня один из твоих односельчан, когда я спускался сюда виноградниками. Пуля, конечно, предназначалась тебе. Из-за стен видна была лишь моя голова, а головы наши, как тебе известно, схожи как две капли воды… Черт побери, – добавил он с сердцем, – сложу с себя священный сан… Очень уже неравны наши силы. Нам разрешается одно лишь оружие – духовное, а плоть нашу враги наши могут калечить и кромсать железом и свинцом!..

– Помни обет, который ты дал, Фауш, сын мой, проповедовать Евангелие usque ad martyrium (до мученичества)… – раздался глухой голос со скамьи, стоявшей в тени зеленого навеса.

За столиком сидел прямой седой старик. Прекрасная Люция наливала ему вина в стакан, но, едва завидев мужа, она бросилась к нему и прижалась к нему, бледная и испуганная, словно искала на его груди защиты от томившей ее тревоги.

– Exclusine, Блазиус! Exclusine… Но всему есть предел! – ответил Фауш и, подойдя к товарищу, взял его стакан и осушил его до дна.

Енач познакомил Вазера с пастором Блазиусом и представил ему пастора Лоренца Фауша. Этот тоже учился когда-то в Цюрихе, и у Вазера осталось о нем воспоминание как об очень беспутном и бестолковом малом.

– Он играл в здешних событиях выдающуюся роль, – добавил Георг, дружески хлопая Фауша по плечу.

Отец Панкратий был, по-видимому, с обоими пасторами на дружеской ноге, а Фауш, обращаясь на этот раз к Вазеру, возбужденно продолжал:

– Так-то, цюрихский барин!.. В твоем благословенном Цюрихе ты чинно идешь к проповеди и, поднимая глаза от молитвенника, высматриваешь среди молящихся свою даму сердца, а я, горемычный ратник Божий, всегда с трепетом вхожу на амвон и каждую минуту жду, что кто-нибудь из моих прихожан всадит мне сзади нож в спину или пустит в меня пулю… Но, – добавил он, когда они вошли в дом, – довольно с меня! Сегодняшняя пуля решила мою судьбу… Чаша переполнена… Я получил наследство от моей тетки в Парпане, двести золотых гульденов… И теперь долой эту рясу! – И он взялся обеими руками за полы своего духовного одеяния.

– Погоди, брат, это мы вместе обсудим и устроим… – сказал Енач. – И моя чаша переполнилась сегодня до краев… Меня гонит из церкви не злая пуля, а доброе дружеское слово… Герцог Генрих прав, – обратился он к изумленному Вазеру, – меч и Библия несовместимы… Граубюндену сейчас нужен меч, и я слагаю с себя духовное оружие, чтобы без всяких колебаний взяться за мирское.

С этими словами он сорвал с себя рясу, снял со стены длинный меч и прикрепил его к своему тугому кожаному поясу.

– Черт побери, занятно! – громко смеясь, воскликнул монах. – И меня охота берет последовать вашему примеру. Но моя темная ряса больно крепка, из другого материала выткана и посолиднее будет ваших сюртучков, мои миленькие…

Блазиус, без малейшего удивления, но с явным несочувствием наблюдавший эту сцену, скрестил руки и торжественно молвил:

– А я пребуду на моем посту до конца, usque ad martyrium… и с Божией помощью спокойно приму мученическую смерть…

Нет в мире смерти слаще
Перед лицом врага!.. —

с горящими глазами пропел Енач.

– А я кондитерскую открою, – серьезно заявил Фауш, – и небольшую винную торговлю…

Он сел за стол, снял с пояса кожаный кисет и принялся считать свои деньги, раскладывая золотые небольшими горками.

Енач же обнял вошедшую в комнату Люцию и с горячей нежностью поцеловал ее:

– Ну вот, радость моя, твой Георг сбросил наконец с себя черную рясу, восстановившую против тебя твоих родных. Мы уедем отсюда, и тебе будет хорошо. Увидишь, каким счастьем и почетом окружит тебя твой муж…

Она вспыхнула от радости и с восторгом смотрела на возбужденное и искрившееся счастьем лицо Георга. Таким она никогда еще не видела его. И темная тревога, постоянно томившая ее, превращавшая ее жизнь на родине в ад, таяла в эти мгновенья в ее сердце…

– Вот, Георг, брат мой, – заговорил Фауш, сосчитавший наконец свои деньги, – вот тебе на коня и на латы – мой подарок ко дню твоего боевого крещения. Лучше я свой капитал поместить не могу… Мне и одной сотни гульденов хватит. – И он подвинул к Георгу половину своего маленького наследства.

Георг пожал протянутую ему короткую, широкую руку без особого, впрочем, волнения и сгреб золото в карман.

Вазер между тем подсел к отцу Панкратию. Его развязность, веселость, самообладание казались ему подозрительными. Он хотел присмотреться к нему поближе и убедиться, что это за человек. Но все его недоверие исчезло, когда он увидел, как горячо старик принимал к сердцу судьбу граубюнденцев, как верно он учитывал опасность создавшегося положения и как чутко улавливал признаки надвигавшейся грозы.

– Я боюсь, – говорил отец Панкратий, – что на этот раз за дело взялись власть имущие… Испанцы ли или граубюнденцы, все равно – они злоупотребляют простой, бесхитростной верой вальтеллинцев ради своих корыстолюбивых и властолюбивых целей… Горе им, они разжигают адское пламя, и кровь, которую они проливают, раньше или позже их же самих потопит в своих волнах… В Морбеньо говорили, что злодейская шайка Робустелли уже двинулась сюда. Дай бог, чтобы это оказалось вымыслом, но если это правда, имейте это в виду, господа, – сказал он, вставая и обращаясь к трем граубюнденцам, – протестантам нельзя будет ни одной минуты дольше оставаться в Вальтеллине.

– Верно! Панкратий прав, друзья мои, – заговорил тогда Енач. – Теперь ни минуты терять нельзя. Надо уходить отсюда… Мы скличем сейчас наших единоверцев и погоним наше духовное стадо вместе с женами и детьми через горы в Граубюнден…

Он открыл сундук и быстро вынул оттуда кучу бумаг. Одни он разрывал, другие запихивал в свои карманы.

Блазиус покачал головой, когда Георг заговорил о бегстве, и стал хмуро заряжать свое ружье, которое не забыл захватить с собой, порохом из своей огромной фамильной пороховницы, висевшей у него на боку. Затем он поставил ружье между колен и начал медленно и беспрерывно осушать стакан за стаканом, но крепкое вино нисколько не меняло холодного, спокойного выражения его глаз, не зажигало красками его бледного лица…

Вазер внимательно следил за ним, но наконец не удержался и заметил, что благородный напиток, поглощаемый пастором Блазиусом в таком количестве, может, пожалуй, броситься ему в голову и замутить ясность его духа, которая нужна будет друзьям в приближающиеся минуты опасности.

Старик презрительно взглянул на него, ответив просто и спокойно:

– Бог создал меня и дал мне силу – я все могу.

– Вот это слово христианина! – воскликнул монах, звякнул своим стаканом о стакан Блазиуса и протянул ему руку через стол.