Свидетель

* * *

Как правило, я проезжал этот перекресток дважды в день: первый раз, когда выезжал из дома и второй – когда возвращался вечером обратно. Перекресток был самый обыкновенный, как почти все перекрестки в спальных районах, и я редко обращал на него внимание. Хмурые высотки поодаль, пожухлый газон, стеклянные кубики автобусных остановок, где припозднившийся прохожий до полуночи мог прикупить себе пива и сигарет.

У перекрестка всегда ошивалась разношерстная компания из местного плебса: водопроводчики, "на секундочку" отлучившиеся от труб и унитазов, потомственные безработные, сомнительного вида подростки и грязные заросшие бомжи, местами вовсе непохожие на представителей человеческого рода.

В этом колоритном сборище выделялся один калека-бомж. Я мало интересуюсь подобной публикой, но этого типа невозможно было не заприметить. От прочих представителей своего сообщества он отличался отсутствием обеих ног. Правая была ампутирована выше колена, у левой отсутствовала стопа. В его положении это увечье существенно уменьшало шансы на выживание – в бесконечной борьбе за кусок хлеба он мог полагаться на две конечности там, где конкуренты использовали все четыре. Из-за этого ли, по другой ли причине, но этот бомж всегда был еще грязнее и замухрыжистее прочих. Его клочковатая седая борода ниспадала чуть ли не до пояса, переплетаясь с редкими жирными волосами, выбивавшимися из-под засаленного балахона, некогда представлявшего собой спортивную курточку с капюшоном. Передвигался он посредством двух кривых суковатых палок, крепко зажатых в кряжистых мускулистых руках, используя культю левой ноги в качестве третьей опоры. Смотреть на это было жалко и страшно одновременно.

В тот день я ехал с девушкой. Не помню с которой именно: тогда я не ставил себе задачу запоминать каждую из них. Помню только сам факт ее присутствия, поскольку именно из-за нее я опоздал на зеленый свет: с пассажиром я всегда торможу там, где жму на газ, когда еду один. В тот раз я поступил так же: с сожалением затормозил, заскрипела резина и мой черный "Мерседес" плавно остановился у самой стоп-линии, аккурат напротив автобусной остановки.

На остановке, на лавочке сидел безногий бомж. Ему не было никакого дела до черного "Мерседеса": он был ужасно занят. Он ел. Зажав обеими руками раздобытый где-то батон, он с упоением вгрызался в него остатками почерневших зубов. Я смотрел, как он прижимает к себе эту краюху белого хлеба, не имеющую никакой ценности для меня, но невероятно важную для него. Смотрел и думал. Не знаю, отчего мне пришло это на ум, но я вдруг ощутил, что этот грязный, волосатый, безногий и беззубый бомж – такой же человек, как я. Более того, быть может даже еще лучше, поскольку неизвестно, во что бы мог превратиться я сам, если отобрать у меня "Мерседес", работу, талант и две ноги впридачу.

Не то, чтобы я никогда не задумывался об этом до сих пор, но всегда эти мысли представлялись мне некоторой абстракцией, и я гнал их от себя, стараясь не загружать мозг бессмысленными вещами. Теперь передо мной был вполне конкретный, живой пример того, как близко от нашего сытого, благополучного существования ходит мрачный, первобытный ужас с засохшим грязным батоном наперевес.

Я никогда раньше не подавал нищим, но здесь что-то заставило меня действовать вопреки всякой логике и здравому смыслу. Я вышел и пошел к нему. Вблизи он оказался еще страшнее: к кошмарной апокалиптической внешности добавились резкий тошнотворный запах и омерзительное рыгание, постоянно перебивающее смачное чавканье беззубых челюстей. Преодолевая брезгливость и стараясь не испачкать костюм, я приблизился к нему, зажав в руке стодолларовую купюру. Сто долларов – не такая уж маленькая для меня сумма, но, как на зло, кроме нее в кармане не оказалось ничего – только какая-то совсем уж несуразная мелочь. Конечно, для такого случая можно было бы ограничиться любой копейкой, но я не намеревался просто подать милостыню. Мне хотелось сделать этому несчастному человеку подарок, который изменил бы все его существование, позволил хоть на некоторое время оторваться от животной борьбы за кусок хлеба, столь странной и неуместной в моей богатой, благополучной Москве.

Бомж смотрел на меня исподлобья, бессмысленно и подозрительно одновременно. Очевидно, он не понимал, чем заинтересовал этого человека в костюме, пришельца из другого мира, и скорее опасался за свой батон, нежели надеялся что-нибудь от меня получить. Зажав пальцами нос и стараясь не глядеть в его сторону, я протянул купюру. Я ожидал, что он с жадностью вцепится в нее, но он продолжал сидеть, похрустывая батоном и косясь на меня мутными бесцветными глазами.

С полминуты мы разыгрывали эту маловразумительную пантомиму. Остановившиеся за мной водители, потеряв веру в клаксон, принялись объезжать мой "Мерседес" справа и слева, грозя столкнуться друг с другом и отчаянно матерясь. Девушка недоуменно ерзала на пассажирском сидении. B конце концов, я просто положил бумажку рядом с бомжом и чуть не бегом вернулся к машине. Отъезжая, я с удовлетворением заметил, что он поднял купюру и меланхолично ее разглядывает. Мое напряжение слегка улеглось: просто оставить сто долларов на скамейке было бы куда как обидно.

Не помню в точности, как именно я провел тот день. Девушку я высадил у метро, примерно там же, где подобрал накануне вечером. Потом поехал в какую-то редакцию, затем – то ли на радио, то ли на интервью. В общем, то был обычный рабочий день.

Ближе к вечеру мне показалось странным, что с самого утра никто не побеспокоил меня телефонным звонком. Для журналиста, работающего сразу в нескольких изданиях, такая ситуация в высшей степени нетипична. Привычно ощупав "кобуру" на поясе, я легко выяснил причину этой странности: мой мобильный телефон бесследно исчез. Сперва я подумал, что, вероятно, забыл его дома, но эта гипотеза быстро развалилась: мать звонила мне в тот момент, когда я вызжал со двора, я запомнил это, так как потянувшись за трубкой едва не раздолбал припаркованный поперек дороги "Опель". Затем я подумал на девушку, но она вряд ли стала бы унижаться до мелких краж. Это была хорошая, давно знакомая мне девушка: ей было бы совсем несподручно ссориться со мной из-за пустяков.

И тут я вспомнил про бомжа. Конечно ему, инвалиду, не так-то просто что-нибудь стибрить, но все прочие факты свидетельствовали против него. Чем больше я вспоминал свое общение с этим полуживотным, тем сильнее крепли мои подозрения и вскипала на душе безотчетная злоба.

Вечером, по пути домой, я снова остановился на перекрестке. Мне вовсе не хотелось дарить безногому телефон, тем более что я не чувствовал себя перед ним в долгу. На остановке никого не было. Я растерялся: где искать бомжа я не знал, равно как не имел никакого желания расспрашивать об этом местную публику. Кроме того, я, как оказалось, весьма смутно представлял себе, что буду делать, если все-таки его отыщу. При одной мысли об этом меня охватывала брезгливость. Ударить калеку я безусловно не смог бы ни по этическим, ни по гигиеническим соображениям, вести же с ним душеспасительные беседы было бы и смешно, и глупо.

Ни на что, толком не рассчитывая, я пошел по шоссе вперед, туда, где за придорожной канавой расстилался большой заболоченный пустырь: остатки какого-то навеки замороженного промышленного строительства. Метров через пятьдесят мне встретилась глубокая борозда, уходящая в сторону от дороги. Обрамлявший стройку кювет в этом месте совсем обмелел, и я перебрался через него даже не замочив ботинок.

Не знаю, какое именно чувство погнало меня туда, но сделав несколько шагов по густой глинистой грязи, я вдруг заметил блестящий предмет, втоптанный в землю у самого края тропы. Предмет был втоптан в грунт и сильно перепачкан, и все же я без труда узнал в нем верхнюю половинку своего телефона. Еще через несколько секунд я разглядел и его нового обладателя. Бомж лежал лицом вниз совсем неподалеку от тропы. Обе его палки валялись рядом, одну из них он все еще сжимал в руке, в другой руке была зажата вторая половина моей сотовой трубки.

Поза бомжа была странной и неестественной. С того места, где я стоял, неясно было, пьян он, болен или просто спит. Но стоило мне приблизиться, как все стало на свои места. Бомж был мертв. Мертв давно, возможно еще с утра. Он не умер от простуды, разрыва сердца или какой-нибудь зловредной заразы, которую при его образе жизни так легко подцепить. Его убили, и испачканный кровью рваный тулуп с большой дырой на спине красноречиво свидетельствовал об этом.

Первым моим желанием было немедленно развернуться, сесть в машину и ехать домой с максимально возможной скоростью. Меня отнюдь не прельщала перспектива проходить свидетелем по делу о насильственной смерти. Потом мне пришло в голову, что обломки моего телефона – слишком сильная улика, чтобы не привлечь внимание следствия. Скрывшись с места преступления, я могу ненароком оказаться не просто свидетелем, а подозреваемым, как не нелепо подозревать такого человека как я в убийстве заморенного нищего.

Я не дурак, а потому не стал делать резких движений и необдуманных поступков. Вместо этого я остановил проезжающий микроавтобус, объясил водителю ситуацию и попросил его побыстрее вызвать милицию и скорую помощь. Они приехали довольно живо, к моему удивлению лишних вопросов не задавали, записали только мое имя, профессию и адрес прописки. С явной брезгливостью наспех осмотрели пустырь и вызвали транспорт, чтобы забрать труп. Потом погрузились в потрепанный "УАЗик" и уехали, оставив меня ждать следователя. Я ждал его до полуночи, продрог до костей, плюнул и поехал домой, полный предвкушения грядущих неприятностей.

С тех пор никто и никогда не беспокоил меня по этому делу. Через полгода я поменял квартиру и так и не узнал, забрал ли кто-нибудь с пустыря человека, убитого из-за моих денег и моего телефона.

* * *

Почему-то считается, что нам, людям творческим, не приходится вкалывать в поте лица из-за куска хлеба. Это неправда. Ради удачного кадра или нетривиального сюжета, порой, можно объехать полмира, сбиться с ног или сойти с ума. Но иногда, очень редко, нам везет, и сенсация приходит сама, зачастую самым неожиданным и нестандартным образом.

Как-то раз такая удача явилась мне под видом школьного приятеля, начинающего балетмейстера, подыскивающего себе подержанную иномарку. В машинах он понимал куда меньше, чем в па и поддержках, и, прослышав, что я подался в автомобильную журналистику, немедленно позвонил с просьбой подсобить.

Сперва мне страсть как хотелось отказаться. Терпеть не могу мотаться по газетным объявлениям, торговаться с владельцами ушатанных ведер и с умным видом давать ничего не значащие советы человеку, который все равно не будет их слушать. Затем я смекнул, что доброе знакомство с балетмейстером – не совсем бесполезная штука, и согласился.

Процесс, как и ожидалось, оказался утомительным. Денег у Макса было в обрез, чего не скажешь о запросах. Мы потратили четыре выходных, осмотрели чертову тучу автопомоек, но до поры до времени тщетно. К несчастью Макс, был упорен и ни за что не хотел сдаваться на милость победителя, соглашаясь на какой-нибудь простой и бюджетный вариант. Удивительно, до чего гордыми и глупыми бывают люди, выбирая свой первый автомобиль.

В какое-то воскресенье очередное объявление привело нас в гаражный кооператив неподалеку от МКАДа. Хозяин машины – обветшалого баварского чуда вызывающего пунцового цвета и сомнительной чистоты происхождения, потратил немало сил, охмуряя нас достоинствами своего жеребца. И хотя всякому было понятно, что его ведро рассыплется после нескольких километров московских улиц, он все же сумел уговорить нас сделать пробный заезд.

Мы выехали на МКАД. Водил Макс примерно так же, как танцевал: легко, изящно и без видимого усилия мысли. С необычайной легкостью он скорехонько разогнал тарантас километров под двести в час, после чего нам с владельцем машины оставалось лишь молиться, чтобы двигатель отказал раньше, чем тормоза.

К моему удивлению, обошлось без того, и другого. С дурацкими ухмылками перетрусивших дилетантов мы промчались пол-Москвы, развернулись и понеслись обратно, сохраняя все ту же балетно-молодецкую лихость. Я уже начал привыкать к такому режиму движения, как Макс внезапно затормозил и принялся поспешно выруливать на обочину.

Мне потребовалось больше минуты, чтобы понять причину его поведения и схватиться за фотоаппарат. За это время асфальт впереди окончательно расселся и оттуда, прямо из дорожного полотна, стали со свистом вырываться струи горячего пара. Еще через несколько секунд вся внутренняя сторона МКАДа являла собой совершенно фантастический пейзаж. Асфальт на ней вздыбился, весь покрывшись гигантскими воронками, отдаленно напоминающими марсианские кратеры. Из этих кратеров с непередаваемым шумом вырывались могучие тугие струи. Самый высокий гейзер вздымался едва ли не на высоту пятиэтажного дома, низвергаясь вниз подобно небольшому водопаду.

В это бурлящее и клокочущее месиво продолжали потоком мчаться автомобили. Не успев остановиться, они неслись среди кипящих фонтанов, поднимая волны и вздымая вокруг себя миллионы брызг. Те, кому повезло, бешенно виляя между ямами, ухитрялись проскочить на противоположную сторону. Менее хладнокровные и удачливые намертво застревали среди трещин. Трудно представить, что чувствовали люди, оказавшиеся перед выбором: медленно проваливаться в проседающий грунт вместе с заглохшим авто, или же выскочить из него под бушующий ливень крутого кипятка. Во всяком случае, мне не хотелось бы оказаться в этот момент между ними.

Мы провели на обочине шесть часов. Ровно столько, сколько потребовалось всевозможным службам, чтобы развезти постадавших, наладить объезд и восстановить движение. Впечатление от увиденного оказалось настолько сильным, что еще до того, как мы снова тронулись с места, машина перешла в собственность Макса. С тех пор он сильно поправил свое материальное положение, но старый драндулет, кажется, так никому и не продал, хотя пользовался им нечасто.

Я оказался единственным журналистом, снимавшим в тот день на МКАДе. На следующее утро мои фотографии растиражировали едва ли не все московские газеты, не говоря уже про автомобильные издания и Интернет. В принципе, следующую пару месяцев я мог не работать вообще. В этом заключается одна из немногочисленных прелестей нашей профессии – иногда ты сидишь на бобах и думаешь, хватит ли денег на бензин, потом хлоп – и без особых усилий вдруг ощущаешь себя Али-Бабой.

Впрочем, на самом деле нашему брату редко удается бездельничать. Вот и в тот раз, помнится, все тоже сложилось весьма некстати. Я уже заказал путевку в Таиланд и раздумывал, с кем бы мне хотелось провести время, когда среди ночи позвонил Руслан. Голос у него был встревоженный и, как выяснилось, неспроста. Следующие три часа мы колесили по городу, объезжая аптеки, а утро я провел в больнице: Вовке, младшему сыну Габоевых, предстояла тяжелейшая операция: заигравшись с братом он опрокинул на себя закипающую скороварку.

В итоге все мои немаленькие гонорары перекочевали в бездонные карманы реаниматоров, хирургов и анастезиологов непосредственно вслед за Габоевскими сбережениями, а отдых в Таиланде отложился на неопределенный срок.

Потом, едва пойдя на поправку, этот шпаненок упал с лестницы, играя в прятки в собственном подъезде. Только через полгода ему снова разрешили вставать на ноги.

* * *

Они стояли прямо посреди дороги, на самой проезжей части, и вели оживленный спор. Их узкие темные силуэты выглядели расплывчатыми и эфемерными в пелене дождя. Казалось, два призрака, внезапно схлестнувшись на шоссе, мечут друг в друга смертоносные заклинания.

Я подошел поближе и спросил Руслика, не нужна ли ему помощь. В ответ он яростно и как-то обреченно всплеснул руками:

– Не знаю. Я вообще ничего не понимаю. Если я ее отпущу, она тут же бросится под первую же машину.

Только тут я обратил внимание, что, разговаривая, он крепко держит своего оппонента за обе руки, а тот, вернее та, время от времени пытается вывернуться, хотя и не слишком энергично. Впрочем, судя по взмыленному виду Руслика, несколько секунд назад их борьба была куда более ожесточенной.

– Я вызову полицию? – предложил я, нащупывая в кармане сотовый.

– Погоди, – остановил меня Руслан, одновременно отражая очередной рывок своей жертвы,– Давай попробуем разобраться сами.

Мы разобрались.

Первым делом мы объединили усилия и не без труда затолкали упирающуюся девицу в свой "Понтиак". Это уже было редкой глупостью: по американским законам с этого момента нас можно было обвинить в чем угодно: от сексуальных домогательств до похищения человека. Впрочем, тогда мы почему-то не задавались подобными вопросами. Возможно, что-то в глубине души подсказывало, что наша невольная гостья не будет спешить доносить в полицию.

Ни о каком блюзе, естественно, не могло быть и речи. Мы вернулись в отель, заперлись в номере и принялись отпаивать незнакомку добытой невесть, где валерьянкой и терпким сладким калифорнийским вином. Ей потребовалось около часа, чтобы прийти в себя и немного успокоиться. К счастью, даже в самом истеричном состоянии она не пыталась больше кричать или предпринимать попытки к бегству, в противном случае наше с Русланом положение стало бы весьма двусмысленным.

В конце концов она освоилась настолько, что согласилась расстаться с насквозь мокрым нейлоновым плащом и забралась в мягкое гостиничное кресло, трогательно поджав ножку и затравленно озираясь по сторонам.

– Вы террористы? – поинтересовалась она таким тоном, что мы оба едва не подавились от смеха.

– Нет, мы журналисты, – наконец выдавил я.

– Тогда зачем вы меня здесь держите?

– Потому, что вы едва не угробили нас обоих и нам интересно знать, почему.