Елизавета

Глядя на её золотистые от лёгкого загара чуть подрагивающие от негодования плечи, выглянувшие из локонов светло-каштановых волос, я всё же приободрился. Если моя неожиданная выходка чуть так задела её то, скорее всего, ещё не всё потеряно. И по всему, мне надо готовиться к ответному сокрушительному удару.

И я стал готовиться. Я стал следить за всеми её действиями, стараясь предвосхитить и смягчить этот удар, чтобы широкой грудью приняв его, ни в коем случае не отбросить, а, постепенно загасив, попробовать изобразить своё полное поражение либо капитуляцию. Это так нравится девушкам. Особенно красивым.

Я даже два раза вскочил и подал ей – в первом случае карандаш, который она нечаянно уронила на пол, а во втором – колпачок от авторучки, который она специально забросила под стол.

Я слишком долго его искал, ползая по паркетному полу вокруг её стола, пока она не догадалась, что я просто любовался изумительной стройностью её ног и их нежным волнующим загаром. И это, вероятно, была последняя капля, переполнившая чашу её терпения.

Она встала и быстро пошла к выходу из читального зала, а я с тихим и подавленным возгласом: «Ну, вот же этот колпачок…» – навсегда оставшемся висеть в разряжённом воздухе зала, чувствуя на себе любопытные взгляды редких читателей, неуверенно последовал за ней навстречу своей ускользающей капитуляции.

Сдаваться я планировал в вестибюле, где был буфет и где продавалось сливочное мороженное и ванильные булочки с лимонадом – или, на худой конец, на широких гранитных ступеньках городской библиотеки.

Но когда я обратился к ней, напустив на себя покорный вид, она, даже не взглянув на меня, прошла мимо, неся с собой по вестибюлю тонкий запах, какого-то свежего и нежного соцветия или просто неизвестного мне цветка. Я запомнил этот запах и безошибочно шёл по его следу, боясь поднять на неё глаза. Мой взгляд – был враг мой. Он почему-то будил в ней бурю отрицательных эмоций. Наверно она теперь судила обо мне лишь по тому взгляду и по той минуте, когда я, снисходительно усмехаясь и зубоскаля, ленивым полушёпотом заявил ей, что умираю от этого её взволнованно-участливого «Вам плохо?..».

Так я думал, искоса поглядывая на её независимую походку и гордый профиль, который она несла до трамвайной остановки, отказываясь всякий раз общаться со мной, когда я пытался начать диалог. Но я не пал духом. Я вскочил за ней в трамвай и, нагло усевшись рядом, в очередной раз попытался объясниться и сгладить негативное впечатление о себе. На этот раз я начал в том смысле, что умирать и исчезать теперь с белого света мне совсем не хочется, но действительно сейчас умру, если она не скажет мне хотя бы своё имя. Я даже левой рукой драматично схватился за грудь, – там, где в непривычном учащённом ритме колотилось моё сердце.

И она не выдержала, и ответила, что театральное представление, которое я устроил, абсолютно никакого впечатления не произвело, а моё немедленное исчезновение не вызовет у неё даже малого сожаления.

Но взгляд её потеплел. На Руси к смертельно больным всегда относились с сочувствием. Да и вовсе не улыбалось мне умирать безымянным героем. Воспользовавшись тем, что она наконец-то заговорила, я, сознавая, что полная безоговорочная капитуляция должна проходить цивилизованно и культурно не мешкая представился, не забыв, конечно, принять самый смиренный вид.

Наверно Бог всё-таки есть на свете, и как хорошо, что он мужского пола.

Она, помедлив и, может быть, впервые посмотрев на меня пристально долго, как бы изучая меня и сомневаясь в том, стоит ли связываться с этим подозрительным типом, ответила просто и коротко:

– Елизавета.

«Вот это имя!» – про себя восхищённо отметил я, торопливо выходя за ней из трамвая на остановке. – Царское имя… Может, и отчество у неё как у одной из русских императриц – Петровна. Впрочем, и в Англии, кажется, правила королева Елизавета.

И тут сомнения почему-то исподволь прокрались в мою душу. А что, если это розыгрыш.

Я украдкой глянул на неё, всё же ещё побаиваясь нарушить своим взглядом наметившийся тёплый мирный диалог двух держав.

– Извиняюсь, а полное имя не Елизавета Петровна? – спросил я, от волнения чуть было не начав с обращения «Ваше высочество».

– Нет, моё отчество не Петровна.

Девушка молча шла рядом и, по-видимому, не пыталась меня разыграть и посмеяться над моими чувствами.

– Значит, Лиза? – приободрившись, осторожно прощупал я её настроение.

– Меня зовут Елизавета, – так же просто настояла она, и очень пристально ещё раз посмотрела на меня, как бы говоря между строк: «Ещё одно фривольное суждение и разговор будет окончен раз и навсегда, без права обжалования, апелляций и с поражением других всевозможных прав».

И я согласился, поспешно кивая головой. Какие могут быть права у побеждённых! Правда, дерзкий мой язык всё же промямлил:

– Может, всё-таки – Лизок? Звучит тепло и дружески, даже как-то по- домашнему…

«Боже, что я говорю!» – подумал я в ту же секунду и почти с испугом посмотрел на Елизавету, представляя, как она сейчас же отомстит мне. К примеру, перейдёт на другую сторону улицы или, чего доброго, обратится за помощью к двум домохозяйкам, которые семенили недалеко от нас и уже оглядывались по сторонам в надежде придраться к кому-нибудь, чтобы обсудить это у себя на лавочке. Вероятно, это было бы даже похуже англо-бурской войны.

Но она промолчала – отличный знак. На этот раз пронесло…

«Так, значит, нас зовут Лиза… Лизок… Элиза, – думал я. – Нет, Элиза это, конечно, из другой оперы…»

А всё-таки характер, надо признаться, у Лизы – настоящий… Как у Клеопатры Египетской – ну очень покладистый…

– Лиза, я должен перед Вами извиниться… – Я решил сразу же поставить свою скромную подпись под всё тем же актом безоговорочной и добровольной капитуляции и окончательно сдаться на её милость. И даже готов был к любой самой большой и непосильной контрибуции. Например, готов был сесть в долговую яму, но непременно купить билеты в театр на весь летний сезон.

– Я не обиделась, – ответила она и чуть заметно улыбнулась.

Так мы и беседовали до самого её дома: она – вежливо и воспитанно отмалчивалась, изредка кратко и чересчур корректно, как случайному попутчику, отвечая на мои несмолкающие спичи и реплики. А я, – я просто влюбился с первого взгляда в эту очень красивую и удивительную девушку и не переставая нёс редкостную по своей бестолковости околесицу.

Колпачок от ручки я вернул ей у самых дверей её дома. Я просто настоял на этом, задерживая её кулачок в своей руке и неуверенным голосом упрашивая о встрече, хотя бы последней в моей жизни.

И в этот последний раз мы встретились, как и условились, через неделю в сквере, рядом с её домом, у книжного киоска.

Я благоухал от запаха парикмахерской, где незадолго до этого, можно сказать, впервые побывал, безжалостно расставшись там со своими чересчур длинными и спутанными волосами.

Три ярко-красных тюльпана были у меня в руках, а в нагрудном кармане ещё новой кремовой рубашки, взятой напрокат до вечера у всё того же закадычного друга Миши Лайкина, лежали его же ореховые зеркальные очки, которые так мне шли и которые он по такому случаю в сердцах сорвал со своего носа.

А Лиза пунктуально точно, но тем не менее неожиданно появилась со стороны киоска с томиком стихов, который с очаровательной улыбкой и без лишних слов подарила мне, наверно, в воспитательных целях и в святой надежде положительно повлиять на мой что ни на есть бесшабашный и невозможный нрав.

«Следующая остановка «Старые Семенчуки» – раздалось из динамиков. Я вздрогнул. Сейчас я увижу её. В груди что-то жалко сжалось, я почувствовал, как участился пульс, как по всему телу пробежала пронизывающая тёплая и одновременно нахолаживающая волна. Неужели я так волнуюсь?! Руки мои крутят пуговицы на рубашке. Я точно в лихорадке. Странно, такого со мной ещё никогда не было.

Я вышел на остановке из трамвая и сразу же увидел её дом.

В первый раз, когда я проводил её до самых дверей, я подумал о том, что если когда-нибудь у меня будет свой дом, то окна его будут смотреть на многолюдную улицу и в небольшие ухоженные заросли с другой его стороны, так же открыто и свободно, как у этого небольшого уютного двухэтажного особнячка.

На красивых резных дверях в глаза бросалась небольшая медная табличка с надписью, выбитой вязью: «Профессор Старецкий В.В.» Почему-то я заметил её только сейчас.

Я попытался представить её отца, но ничего не вышло… Противоречие и неизвестность. Долгий прерывистый звонок и тишина. Откуда такая самоуверенность?! На часах начало восьмого…

Слава Богу, никто не вышел.

Я послал ещё два долгих звонка в тишину дома и вышел на залитую солнцем улицу. В воздухе стоял лёгкий гул… Предчувствие – птица без крыльев…

Я глянул на её окно, которое было сплошным отражением неба, и медленно пошёл по узкому тротуару.