Елизавета

Елизавета
Константин Александрович Широков

И было много ласкового неба, и было много света и любви, и был ли я свободен в это лето от предрассудков, комплексов, молвы…

Ослепительно и солнечно над моей кроватью. Какой-то замысловатый круговорот жёлтого на стене. Сонная тишина…

Так бывает утром, часов в семь, когда в единственное окно моей комнаты входят прямые лучи солнца. Сегодня они вошли как будто раньше обычного. Сначала в окно глянул бледный рассвет – я заслонился рукой, – затем по стенам поползли радужные краски, во всех углах понеслась беспорядочная игра света, и я проснулся окончательно.

Я проснулся и подумал: «Какая тишина, даже часы молчат, нет их привычного едва слышимого хода, отчего всё вокруг точно притаилось и прислушивается ко мне, вернее к моему участившемуся пульсу и дыханию…»

Хотя нет, стрелка часов сдвинулась со своего места, и вновь замерла. Я отчётливо уловил слабое, почти мелодичное движение старого механизма.

Всё в порядке. Время не спит, как, впрочем, не сплю уже и я в столь ранний час, что, конечно, характеризует сегодня меня с положительной стороны, ведь я большой поклонник утреннего сна. А что поделаешь, люблю сладко беззаботно поспать примерно часов до десяти утра, а может, и до обеда в зависимости от обстоятельств, сложившихся накануне в течение дня или вечером, что вообще-то ничего не объясняет и совсем необязательно взаимосвязано. Просто надо честно признаться, что поздний сон и позднее пробуждение – мой почти устоявшийся стиль. Ну привык я к такому ритму – и всё тут. Правда, если задуматься… – этот мой ритм – сплошное недоразумение. Днём пропускаю лекции, потому что утром меня не поднять. После обеда до вечера борюсь со сном в библиотеке, потому что не выспался. А вечером… – вечером я бесцельно слоняюсь по городу… в его старой части… Нравится мне буроватая кирпичная потрескавшаяся акварель прошлого: эти старинные просевшие особнячки с их причудливой отжившей архаичной архитектурой, перекошенные от дряхлости оконца с тусклым проблеском чьей-то жизни, кованые повизгивающие калитки и узорное решето балконов, навевающие почему-то на меня грусть… Грусть, или только лишь лёгкую причудливую тень её?

Нет, наверно, всё-таки, лёгкую задумчивую грусть прошлого…

Не знаю, что нашло на меня, какое настроение овладело мной, – и не хандра, и не последствия дурного сна. Может быть, я забыл, что сегодня первый день лета – плюс двадцать пять по Цельсию!

Я не спеша встал, тронул пальцем солнце на выбеленной штукатурке – апельсиновый коктейль, – прямая галлюцинация, – со стены не слижешь, даже если вернуться к реальности… И всё-таки я удивился. Золотистая охра на идеальном материале – настоящий этюд. Жаль, что я не художник.

Я оглядел свою комнату: небольшое нагромождение тумбочек между столом и кроватью, треснувшее зеркало над умывальником. На потёртом кожаном кресле моя одежда, под кроватью пачка журналов и книга в тиснённом сером переплёте. Кажется, это томик стихов Фета – подарок Лизы Старецкой.

Интересно, что она сейчас делает. Спит?! Готовит кофе?! Или стоит перед зеркалом, только что поднявшись с постели! Скорее спит – на часах половина седьмого. Набраться б наглости – позвонить ей…

Я ещё раз оглядел свою комнату, глотнул тепловатую воду прямо из графина… – и представил, как звенит телефон в её квартире – пронзительно и резко, – как она просыпается, трёт припухшие со сна глаза, потом мягко встаёт с постели, вся до самых пят в лёгкой полупрозрачной галобие, и берёт трубку…

Стоп… Телефонные трели повисли в воздухе. Лиза так и осталась с телефонной трубкой в руке, с непроснувшимися серо-зелёными глазами.

«Га-ло-би-е!» – Я сказал вслух, растягивая по слогам это слово, а сам

подумал: «Где ж я его слышал?!»

Галобие – простая накидка, может быть подвенечное платье, или просто одежда до пят?!

Лиза опустила трубку, но гудка не было. В реальности-то всё по-другому.

Я поставил на край стола графин, который всё ещё держал в руках. Что толку звонить! Как только я наберу её номер – очень вежливо и предельно ясно мне ответят: «Лизы нет дома… У неё сессия… Вышла две минуты назад… Сдаёт экзамены… Ещё не приходила… На даче… Ушла в магазин…»

Странно, что всё именно так и есть. Никто не обманывает меня. Когда я звоню ей – её нет. Минуту назад она была, разговаривала, пила чай, смеялась. Позвони минутой раньше, я узнал бы, что она и не приходила. Я иногда точно в другом измерении… Наверно так бывает только со мной.

Помню, как меня зачем-то искали друзья. Сбились с ног. А я был у всех на виду и даже обращал на себя внимание местных красавиц ореховыми зеркальными очками, взятыми напрокат до вечера у своего закадычного друга Миши Лайкина. И вот он я – эдакий Джеймс Бонд, или Джо Дассен, а скорее Ив Монтан в молодости – элегантный и обаятельный, в затемнённых зеркальных очках и с очаровательной белозубой улыбкой.

Впрочем, тогда я не улыбался. Мне хотелось выглядеть загадочно и неотразимо. И покорять местных красавиц я желал быстрым гипнотизирующим взглядом, бросая его лишь в исключительных случаях на самых стройных из них. При этом, небрежно держа в руках Мишкины очки и как бы машинально протирая зеркальное стекло от невидимых пылинок, я с лёгкостью воображал себя неким утончённым эстетом, способным при любых обстоятельствах в мгновенье ока оценить всю прелестную антропометрию юных див, – оценить со знанием дела, со всем, так сказать, нерастраченным ещё пылом и задором. Но что-то шло не так, что-то не срабатывало в самый ответственный момент, и наставления лучшего друга, как и его ореховые зеркальные очки – свежий шик мимолётной моды, – не спасали…

Наверно мне просто не везёт. Не везёт из-за того, что стараюсь быть на кого-то похожим, примеряю, так сказать, чужой образ, а то и манеры, от которых иногда самому смешно… Хотя, скорее, не в этом дело. Вероятнее всего, меня подводит банальное нетерпение, а ещё больше отсутствие, так сказать, общей стратегии поведения и работы над собой…

Как это раньше не пришло мне в голову! Если б меня осенило это хотя бы вчера – я бы наверняка с вечера лёг спать пораньше, а проснувшись в ранний утренний час, вряд ли б стал прислушиваться к ходу часов… Я б сразу вскочил и сделал зарядку, а затем за чашкой кофе не спеша бы почитал газету – мне ведь сегодня некуда спешить, – и, может, наконец-то, раскрыл бы томик стихов Фета, что лежит под кроватью, после чего начал бы одеваться, – одеваться неторопливо, с достоинством, как я умею, когда захочу.

А потом, – потом, наверно, я всё-таки позвонил ей… Позвонил бы примерно до обеда… может даже и в полдень – ей ведь сегодня тоже некуда спешить. Или встретил бы её, конечно случайно, на улице или в полупустом троллейбусе, который…

Впрочем, я уже вижу, как мы почти сталкиваемся на трамвайной остановке…

Я вскакиваю в трамвай, а она выходит в другую дверь или, наоборот, – я выхожу, а она входит…

Фатальное невезение. Я стою у закрывшейся перед моим носом дверью и наблюдаю, как она проходит в салон, садится и, задумавшись, смотрит в окно мимо меня. Или идёт по тротуару с пакетом, сумкой, авоськой, а трамвай уносит меня в центр огромного города, где, затерявшись в людском потоке, в тесноте автобуса, в такси или просто у витрины магазина, я вдруг гляну вверх, туда, откуда за нами смотрит солнце, и замру на несколько мгновений, точно пытаюсь найти апекс – точку в небе, куда движется земля, а значит и я.

Занимательная история. А между тем я выпил воду из графина, разглядел свою комнату, как будто до этого никогда её не видел, вспомнил кое-что из своего бытия, а на душе какой-то сероватый камень, который я так и не свалил. Дурацкое состояние.

Мне бы вылезть в окно, отыскать в саду бочку с водой, нырнуть в неё и обрести своё всегдашнее равновесие. А я сижу на столе, качаю ногами и как будто пытаюсь анализировать своё состояние. К чему это? К чему запутывать самого себя? Не лучше ли отказаться игнорировать определённые законы. Ведь сегодня я свободен как никогда.

На пустынной улице яркое солнце и небо высокое и голубое как в лучшие дни. Где-то зазвенел будильник. Закрывая за собой металлическую калитку, я обернулся и посмотрел на дом, из которого только что вышел. Обыкновенный дом: среди фруктовой зелени красноватая черепичная крыша. Таких вокруг наберётся с полсотни – небольших деревянных домиков, построенных когда-то добротно и основательно из леса, которого давно уже нет. Это один из самых тихих пригородов. Многоэтажная экзотика ещё не дошла сюда.

Второй год, как я живу в небольшой самой солнечной комнатке этого домика. Две другие – наглухо заколочены и опечатаны хозяевами, которые давно уже перебрались в центр в большую благоустроенную квартиру. А я, естественно, за символическое вознаграждение – проживание, и в этой же связи вменяемой мне, но давно забытой мной обязанностью сторожа-садовника – с удовольствием, особенно летом, неприхотливо и без усилий ощущаю себя если и не курортником, то, наверно, каким-нибудь его ленивым денщиком, а может и высокопоставленным адъютантом при заброшенном и всеми забытом сельхозштабе, с буйно обступившем его одичавшей растительностью.

Обрывать с друзьями небольшой заросший сад и объедаться почти всё лето кислыми яблоками или вишнями, наверно, это и есть моя самая основная обязанность.

Я шёл по направлению к цветочному рынку, прислушиваясь к слабо доносившемуся сюда пробуждению города. Здесь ещё всё спало. Двое стариков с корзинами, наполненными нежно-розовыми и желтыми тюльпанами, вышли из переулка и по-деловому семенили впереди меня. В воздухе таяла утренняя свежесть, пели птицы, высоко над головой кудрявилось одинокое облако.

Неожиданно за углом громыхнул трамвай, нарушив на несколько мгновений гармонию тишины и света, и я бросился его догонять. Когда б я ни подходил к остановке – всегда одно и то же: ускоряюсь, спешу отыграть у времени пару минут, как будто это даст мне перед ним ощутимое преимущество или некие дивиденды. У времени свои законы.

Я остановился, посмотрел вслед уходящему ярко-красному вагону, и мне захотелось засмеяться. А ведь верно, что я набит кучей привычек. Я привык, проснувшись поутру тут же искать глазами часы, вечером засыпать под их размеренно ритмичное наваждение. Выходя из дома, я привык, обернувшись, бросить взгляд на своё окно с резными всегда раскрытыми ставнями. В центре города, по привычке купив газету, я привык помахивать ею, словно меня одурманила жара или окружили мухи. Я насчитал бы у себя ещё дюжину привычек, но почему-то подумал: «Если б, ускорившись по привычке, я успел к трамваю и уехал в нём, то я не увидел бы весело засверкавшую радугу в фонтане брызг поливальной машины, приблизившейся к остановке; не увидел бы на промытом асфальте в зеркале-луже бесхвостого голубя, жадно пьющего воду; не увидел бы велосипедиста в зелёной майке, стремительно выкатившегося из переулка и так же быстро скрывшегося за углом дома; не заметил бы рыжего бородача, сонно глянувшего на меня из окна соседнего дома. Но в том умчавшемся трамвае я мог бы узнать что-нибудь другое и думал бы о чём-то другом, о чём теперь никогда не узнаю. Что изменилось бы? В умчавшемся вагоне я прожил бы другую жизнь и думал бы совсем о другом? Вздор! Чтобы ни произошло, я вспомнил бы её, ведь я столько думал о ней».

Подошёл трамвай, а я стоял не двигаясь. Когда он ушёл, рыжий бородач удивлённо уставился на меня, в его руке тускловато серебрилась алюминиевая кружка. Знал бы он, что в эту минуту я принял кардинальное решение. Я еду в Семенчуки – старый пригород, где живёт Лиза Старецкая. Но для этого нужно перейти на другую сторону улицы и дождаться трамвая в противоположную сторону.

Я посмотрел на бородача и моргнул ему двумя глазами, как это делают во французских кинокомедиях душевнобольные. Медленный поворот налево… Каково ему сейчас!

Я перешёл улицу и огляделся… Поливальная машина скрылась за поворотом, асфальт местами просох, в луже, где пил воду бесхвостый голубь, плавал пух, даже окно, в котором маячил бородач, было задёрнуто белыми занавесками. Сквозь их узорные дырочки серебрилась алюминиевая кружка.

Неожиданно подошёл трамвай. Я вскочил в пустой салон и устроился на задней площадке. На часах было без четверти семь.

Всю дорогу я смотрел, не отрываясь, на знакомые улицы. В салон уже входили и выходили, стояли, разговаривали, читали газеты, а я как в тумане всё это видел и слышал, даже отвечал на чьи-то вопросы. Я думал о ней.

Прошёл месяц, как мы знакомы, а я словно знал её всю жизнь. Я всегда знал, как она улыбается, смеётся, как дрожат её тонкие пальцы, когда она волнуется, как пахнут её волосы после дождя, тугие и сверкающие от бриллиантовых капель, как вуалью опускаются ресницы и дымкой заволакиваются её глаза, как звенит её голос, как отчётливо постукивают об асфальт каблучки её туфель, когда она сердится.

Я как бы уже знаю её всю, хотя и видел всего-то два раза.

Первый раз – в библиотеке, когда я, отчаянно борясь со сном и откровенно зевнув, всё-таки положил свою голову на раскрытую книгу, собираясь вздремнуть, а сидящая впереди девушка, – это была она, – обернувшись на моё раздавшееся вскоре сопение взволнованно спросила:

– Вам плохо?

И мне, конечно, сразу стало плохо от этих широко раскрытых серо-зелёных глаз, от нежных полуоткрытых губ, с нетерпением ждущих моего ответа и на миг застывших в своей необычно тонкой очаровательно-вопросительной мимике.

Кажется, я ответил едва слышимым, даже в библиотечной тиши, голосом. Ответил, что умираю.

Но умирал-то я как-то неумело и слишком уж картинно. Даже ушами попробовал шевельнуть – очередная моя глупость, – что, безусловно, выглядело почти чёрной неблагодарностью на фоне её искреннего беспокойства.

И чего же я идиот добился! Ведь этого и следовало ожидать: она, презрительно сверкнув на меня своими прекрасными глазами, сердито и навсегда отвернулась, чтобы больше никогда не видеть меня и мой уже полный раскаяния и сожаления взгляд.

Она даже подалась несколько вперёд, наверно, чтобы меньше ощущать на своей спине этот мой буравящий, но уже очень расстроенный взгляд.