Одинокие

Он этим словам не поверил. Они не совпадали ни с поступками того, кто их произнес, ни с его собственным мировоззрением, но, найдя в высказываниях Федора некое рациональное зерно, он продолжал допытываться:

– Сам-то ты веришь в то, в чем пытаешься убедить меня, а, Федя?

– Да, – уверенно ответил Федор.

– А власть? Да разве она тебе не желанна? Разве тебе не хочется трахнуть её? Как бабу, а?

– Власть – обоюдоострое лезвие, которое сечет подданных, но – в неосторожном обращении с ним калечит и «обладателя ея»! Я желаю независимости.

– Независимости? Недостижимая цель. Нет её. Не бывает.

– Бывает, – вежливо и рассудительно возразил Федор. – Безусловно, относительная!

– Независимость – это война. Перманентная. Без победителя. Как и всякую войну, проигравший её – её ненавидит, а выигравший – после краткого периода наслаждения пресыщается победой, наскучившись.

– Нет, желание независимости возобновляется, как желание есть и спать, и потому – оно не может наскучить.

– Хм, и ты достиг её? Эту пресловутую «Либерти»? Получил? Владеешь ею. Имеешь, как хочешь, и спереди, и сзади? Ты в этом уверен? – хмуро хмыкнул Кромвель. – И теперь ты счастлив?

– Свободен.

– Значит, ты хотел свободы! – не унимался тот же собеседник. – У тебя её было в достатке. С рождения. Ради неё не стоило убивать. Даже я в своей жизни никого не убил за ради свободы в её самом конкретном представлении – избавления от колючей проволоки и окна в клетку, а уж ради призрачного символа…

– Успех оправдывает всякое преступление.

– Не знаю.

– А за что убивали вы?

– За власть!

– Власть – инструмент усмирения чужого эгоизма. Где суть наслаждения? Не понимаю. Может быть, вам нужна была власть ради денег?

– Деньги делают жизнь приятной, но внешний комфорт не значит ни грана для воспроизводства той могучей энергии, что генерирует мой мозг. И твой. И повлиять на то, что происходит внутри него, в нём, глубоко и потаенно, нельзя. Возможно, мы оба, и в самом деле, самодостаточны? Не знаю. Но власть, борьба за власть – что-то вроде ремесла для меня. Как храбрость и доблесть – всего лишь ремесло солдата, его способ заработать себе на хлеб. Я по-другому не умею.

– И вы счастливы? – спросил Федор и подумал, что старику, кажется, нравится говорить на эту тему.

– Счастье? Рыскать за ним, принюхавшись? Бросаться в погоню, теряя голову? Это, мой мальчик, эфирное самоощущение. Ха, счастье. Оно, как известно, удостаивает своей благосклонностью только неистово стремящихся, и не важно, преодолели они тернии или достигли желаемого легко и радостно, как по волшебству. Они – стремились! И первые, и вторые достойны быть счастливыми. Впрочем, как предмет философии и психоанализа, понятие счастья относится к умозрительному, не поддающемуся определению и количественному измерению. Я и ты? Обойдется без него!

Часть 2. Продрома

«Хороший врач – это человек, знающий средство от некоторых недугов, или, если болезнь ему неизвестна, зовущий к больному тех, кто сможет ему помочь».

Жан де Лабрюйер. «Характеры нынешнего века». (1688 г.)

«Доктор, вы знаете, ночью мне было так плохо, так плохо… Думала, что умру».

«А я и сейчас так думаю».

Анекдот

Глава 10. Очередь

Апрель, 2000.

9.10. Светлана решительно распахнула дверь РКОБ – региональной клинической онкологической больницы и негромко выругалась:

– Твою мать!

Очередь – вот что ждало её там. Она переполняла поликлинический холл, грозя вырваться за пределы одного помещения.

Очереди Светлана не любила. Она их ненавидела.

Чем та очередь отличалась от любой другой? Конечно, отличалась. Настроением! Феномен «очереди» определяется настроением её составляющих. Очередь жаждущих зрелищ. Такие встречаются и поныне, и даже повсеместно. Покорно стоят друг за другом в затылок желающие посмотреть, как на широком экране под звук surroud-dolby катаклизмически затонет «Титаник», как мастера балета Большого театра будут выписывать свои па, оставив за кулисами склоки и распри, как Тайсон одним ударом покончит с Лу Саваризом, как выйдет на сцену Иглесиас – по-испански гордо, как выскочат из клубящегося белого газа девочки-перчинки, заводя тинэйджеров своими подтянутыми попками, как умрет лебедь Плесецкая, как победно, воздавая должное своему триумфу, вскинет вверх руки олимпионик. Стоят и предвкушают. (О, предвкушение – это даже не лихорадка, истерия). Они наслаждаются своим предвкушением. Такая очередь – радостная. Она – исключение. Еще одно исключение – очередь, которой гордятся. Точнее, гордилась страна! Такая была одна. И страна, и очередь. Очередь в мавзолей! Она была не радостной, но, в общем-то, и не печальной. Она была обязательной и поэтому – самой спокойной в мире. По-мавзолейному, по-мертвецки. Еще одна знаменитая… Получившая имя, название. Так дают имена ураганам и тайфунам, аттракционам и спектаклям: тайфун «Тереза», шоу «Давида Коперфильда», очередь «Петля Горбачева». Она – событие времени! Она – свидетель эпохи. И в то же время одна из самых неспокойных, волнительных, ожесточенных и массовых. И время, те человеко-часы, потерянные в ней, в её нескончаемой спирали, сложенные в наши жизни, – есть величайшая растрата двадцатого века! А смерти, случившиеся в ней, среди не просто равнодушных, а среди возрадовавшихся, потому что на одного затоптанного, задохнувшегося, на одного живого стало меньше, возводят её в ранг кровавого преступления! И эмоции колбасных очередей позднего Брежнева бледнеют… А солдатская очередь в баню? А, например, юг, Адлер, конец августа, очередь за билетами на поезд, на самолет, а? Ну, а больничные очереди?

– А Вы – за кем? – с нажимом спросила Светлану сухонькая старушка, на половину своего роста завернутая в серый пуховый платок, и это – несмотря на установившуюся в последние дни жару. Судя по живости и целеустремленности движений, старушка была опытной пациенткой, завсегдатай этой больницы, а её проницательные глаза подозревали…

Это Светлана поняла сразу и невольно попыталась… нет, не ответить, оправдаться.

– Кажется, за ней, – она неуверенно ткнула пальцем во впередистоящую даму, а когда та в ответ обернулась, еще больше смутилась.

– Извините, я за Вами? – поспешно спросила она.

Но дама, как и Светлана, была здесь впервые. В её взгляде сквозила неуверенность и нерешительность:

– Ах, не знаю, возможно.

Активная старушка, интересующаяся распределением мест, убедилась в их самозванстве и, сделав для себя очевидный вывод, бесцеремонно прошла мимо обеих женщин и встала впереди.

…Время есть сумма мгновений, и перемены, проистекающие в нем, есть чудовищные метаморфозы, но каждое мгновение, взятое и рассмотренное отдельно, не меняет наше Бытие – оно слишком мало. Парадокс Зенона Элейского, ученика Парменида: атлет никогда не догонит черепаху. Он преодолевает половину пути, что разделяет его и ее, но она – отползает! За то же время! На небольшое расстояние, это правда, на небольшое – ведь она ползет медленно! Она от природы – черепаха. Что и означает – медленная. И наоборот! Медленная – значит черепаха. Она медленней самой абсолютной, самой совершенной и законченной, самой обстоятельной, самой рациональной медлительности и замедленности – но все-таки двигается! Этого у нее не отнимешь! Она – живая! И за каждую долю времени, разбитого на бесконечное количество промежутков – крошечных, но измеряемых и последовательно связанных между собой, потому что оно, время, как известно, неразрывно, а делить его можно, как нравится… за каждую долю – пусть тысячную от секунды, а пусть и миллионную – черепаха уползает вперед, отдаляясь от такого мощного, такого стремительного. И вновь между ними расстояние. Оно сокращается, но сохраняется. Время бежит, как вода, как песок, как ветер, переносящий ароматы ночного неба. Всегда – от нас! Он – в вечном ускорении. Она – ползет, перебирая короткими ножками, покрытыми задубевшей в веках кожей. Он – вечно готов, она – недосягаема. …Таким недосягаемым казалось Светлане начало этой очереди, но подмеченные мелочи, малозначащие выводы, посторонние мысли пеной покрыли Светланину тревогу о себе: окутали, заслонили, притупили. И позволили ей просто ждать. Позволили её новому другу Терпению построить прочный мост через каньон Депрессия, на дне которого протекала река Истерика.

И наступила её очередь. И Светлана протянула в окошечко паспорт.

Когда, оформив амбулаторную карточку и приняв к сведенью долгожданное: «Вам в шестой, это на первом этаже», она подошла к указанному кабинету и перед его дверью встретила и узнала не менее половины тех лиц и фигур, среди которых провела свои утренние часы – целых три часа, Светлана не выдержала и, чтобы не сорваться, развернулась и направилась к выходу.

* * *

– Она? – спросил Терехов Пятака.

– Нет, не думаю.

Аристарх Генрихович Ученик, по прозвищу Пятак, сидел, развалившись в любимом кресле, напротив Александра и мелкими глотками цедил водку из граненого стакана. Его свободная поза, флегматичная даже, словно не только мимика была для него не характерна, но и любое резкое движение – не приемлемо, и впечатление, что он чем-то напоминает австралийского медвежонка коала – были по-обидному обманчивы. Боец, двигающийся по рингу в одном направлении, на противника, целеустремленный, напористый. Панчер. Нокаутер, как говорили тогда, лет пятнадцать назад. Пя-так. Как мас-так. И хотя он определенно вышел из того возраста, когда прозвище определяет качество характера или «внешний» признак, но для двух-трех давних друзей он по-прежнему оставался им. Пятаком.

– А кто?

– Не знаю. Тебе виднее. Твои партнеры и твои конкуренты. Поройся-ка у себя. Кому должен ты, кто должен тебе, кому ты не дал, у кого потребовал, кто хотел, но не сумел отказать тебе, кто сумел и теперь боится. Что-то из недавнего. Пересмотри последние сделки: с кем, на сколько… Кто потерял, кто остался на бобах и теперь зол. Обрати особое внимание на новые проекты, на те, что в стадии доведения, разработки. Ищи. Чьи интересы посеял ты на своем поле, чье, не ведая того, топчешь.

– Не учи ученого.