Кубок орла

– Пошто не трапезуешь? – удивился монах, заметив, что Яценко ничего не ест.

– Не по-казацки живешь, батько! Царь тоби задаст перцу, когда взнает, що ты не шведов бьешь, а людей невинных! За ще на жидив напал?

Никанор ответил смехом:

– Зрю я, правду люди рекут: вор прощенный, волк кормленый, жид крещенный – одна дрянь… Разве не по глаголу царскому сие мы творим?

Взбешенный Яценко выхватил нож. На него бросились и связали по руках и ногам.

Перед тем как тронуться в путь, отец Никанор приказал повесить крамольника. Но отложившаяся сотня станичников успела освободить Яценко и ушла с ним в лес.

Глава 24

Соперницы

Марта штопала рваные чулки государя, когда ей доложили о приходе дьякона Евстигнея. Она тотчас же приняла гостя и заложила дверь на засов.

Евстигней довольно крякнул.

– Поздорову ли, матушка-государыня?

– Здорова.

– Сколь велелепно обличие твое, матушка-государыня, – продолжал дьякон, – и каково сладостно в нос шибает благовоние, источаемое от пречистых риз твоих!

Решив, что все положенное этикетом исполнено, он уселся на лавку и приступил к делу. Прежде всего он счел нужным посетовать на Александра Даниловича:

– Кручинит меня светлейший, матушка-государыня! Велел цидулку добыть у Анны Ивановны, а путя, как добыть, не указует. О сем мое сокрушение.

– Да ты-то был у нее?

– От нее шествую. Осквернен духом Кукуя… Басур…

Он вдруг закашлялся и, со страхом воззрившись на хозяйку, сунул руку в карман, пребольно ущипнул себя за ногу. «Истукан! Перед тобой басурманка, а ты немцев честишь».

Марта поняла его замешательство и улыбнулась:

– Почему замолчал?.. При мне можно немцев басурманами называть. Я скоро православной стану.

– Неужто? – привскочил дьякон.

– И крестный уж есть. Царевич Алексей.

Слезы умиления прошибли Евстигнея.

«Ну, – глубоко вздохнул он, – ныне сам Бог благословит усердие мое». Никто, правда, и до этого дня не посмел бы обвинить Евстигнея в нерадивости или в неверной службе двум женщинам: Скавронской и Монс. Но всю работу свою до сих пор он ограничивал только добросовестной исполнительностью, ни в малой степени не желая участвовать в ней как советчик. Дьякон прежде всего был православным человеком и «елико мочно, блюл во всей истине» свою веру. Не раз одолевали его сомнения: «Что, ежели не зря болтают люди? А ведь может статься, что и впрямь сия блудная девка, Марта Скавронская, кореньем обвела его царское величество и всю православную Русь в лютерскую веру окрестит». Евстигней был поэтому осторожен. Что прикажут, делал, но сам не придумывал и не предлагал ничего. И вдруг – эта замечательная новость!

Оставив ненадолго гостя, хозяйка вернулась с полной бутылкой и миской свежепросоленных огурцов.

– Отменный плод! – опорожнив чарку, захрустел дьякон огурчиком. – И чеснок благоухает, и лавр, яко в саду эдемском…

– Сама солила, для Петра Алексеевича. С оказией отправить хочу.

– Добро! – похвалил Евстигней и, проглотив огурец, покрутил в воздухе пальцем. – Поелику ты будешь православным чадом, а Монсова пребывает в еретичестве, хочу я немке… того… не знаю, как при тебе, царица, сказать, а по-нашему – шиш поставить.

Раскосые глазки хитро прищурились, стали узенькими и длинными. Приплющенный, как бы лишенный переносицы нос, казалось, подрагивал на скуластом лице.

– А Монсовой… того… Как по-вашему, по-басур… по-немецкому, бишь, конец прозывается?

– Энден гут, алее гут…

– Во-во…

Скавронская слушала понизившего голос дьякона и не верила своим ушам. То, что он предлагал, было до того просто, что ей казалось непостижимым, как она сама не могла до этого додуматься. Когда Евстигней умолк, она достала из сундучка золотой и с поклоном отдала ему.

Спрятав монету в свой бездонный карман, дьякон уселся за письмо.

«Мой аксельянт ами! – в лад выводимым буквам тянул он. – В превеликих пребывая малерах[45 - Несчастья (фр.).], одначе памятую лапушку свою, матку. Амор сие мне повелевает…»

Цидула была написана от имени Петра к Марте Скавронской. Царь изливался в любви к ней, сетовал о судьбе их детей, «кои как бы и царской крови, а по закону кои вроде и нет», и клялся, что женится на Марте, как только выдаст с честью замуж Анну Ивановну и «тем учинит должное доброй медрессе своей».

Выпроводив дьякона, Марта принарядилась и поехала в Немецкую слободу.

– Ви? О, какой шесть! – выбежала навстречу нежданной гостье перепуганная Анна Ивановна.

Скавронская была грустна и подавлена. Остановившись против хозяйки, она долго, не отводя взора, глядела ей в глаза.

– Говорите со мной по-немецки, – срывающимся голосом попросила Марта. – Так нам будет легче и проще.

Они уселись друг против дружки и замялись.

– Так-то вот, моя бедная… соперница! – горько вздохнула Скавронская и положила пухлую ручку в тонкую руку хозяйки. – Да… Такие пальчики нельзя не любить.

Монс поспешила ответить такой же плоской любезностью. Разговор постепенно налаживался. Но это не оживило гостью. Она оставалась по-прежнему подавленной и печальной. Лицо ее было бледно, подбородок морщился, точно у собравшегося заплакать ребенка. Она глубоко, полной грудью, вобрала воздух и, как бы наконец решившись, вытащила из-за корсажа письмо.

– Мне очень больно… Я знаю, как тяжело нам, женщинам, терять любимого человека. Но сам Бог видит, что я не виновата перед вами. – Марта снова вздохнула. – Я не должна была идти к вам. Но у меня дети… Вы поймете меня! Я мать… вы пожалеете мать… Вы ведь женщина…

Чувствуя, как мучительно колотится сердце, Монс послала за толмачом и, отдав ему цидулу, почти без чувств рухнула на софу. «Тут, видно, ты и миловалась с Петром, – больно пронзило Скавронскую. – Ну, погоди! Намилуешься, тварь!»

Толмач читал с чувством и с подвываниями, как истый лицедей. Для Анны Ивановны каждое слово претворялось в чудесные образы, приносило с собой светлую радость.

– Покажи, – тихо, словно боясь спугнуть благостный призрак, попросила Монс и долго, с болезненной напряженностью рассматривала корявые буквы цидулы.

Придраться было не к чему. Это был почерк царя. Ей ли не знать его руки! Он, он писал.

Монс сложила наконец письмо вдвое, приникла к нему губами и с глубоким поклоном передала гостье. Она была точно в бреду. Усадив толмача за стол, она, захлебываясь, диктовала ответ.

Только после того как Скавронская схватила письмо, поспешно спрятала его у себя на груди, что-то вдруг надломилось в Анне Ивановне. Будто только что трогательно ласкавший ее человек бессовестно-нагло расхохотался в глаза. Но это длилось мгновение. «Нет… Не может быть… Так нельзя издеваться… Нет…»