Кубок орла

Екатерина скромно потупилась:

– В поход шла, не на пир. Потому и взяла. Гадала: будет виктория – на радостях выряжусь. А беда случится – пускай визирь слопает. Лишь бы Петр Алексеевич здоровехонек был. Тогда и каменья появятся новые.

Янычары потеряли в бою семь тысяч воинов.

– У гяуров солдат – что песку у Босфора, – перекрикивая друг друга, дерзко размахивали их выборные руками. – Заключай мир, как султан говорил!

Визирь смутился. Если уж янычары, эти сорвиголовы, не понимающие, что такое отступление, говорят про великие силы русских, значит, так оно и есть. «Как бы московский царь не сделал из Прута второй Полтавы, – думал визирь. – Надо хоть на несколько дней замириться и все хорошенечко разузнать».

– Что же, я не прочь. Можно объявить перемирие.

И за пять минут до того, как это хотел проделать Петр, он приказал выкинуть белый флаг.

Государь ничего не мог понять.

– Вот так фунт – не мы, а они, черти, пардону просят! Коли так, можно и пофанаберить. Нуте-ка, послы, давай сызнова толковать.

Через час к туркам поскакал трубач с письмом от фельдмаршала Шереметева, и толмач при полной тишине прочитал визирю:

– «Сиятельнейший крайний визирь его султанова величества! Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как чаем, и не по склонности султанова величества, но по посторонним ссорам; и понеже ныне то уж дошло до крайнего кровопролития, того ради я заблагорассудил вашему сиятельству предложить, не допуская до той крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, который может быть к обеих стран пользе. Буде же к тому склонности не учините, то мы готовы и к другому, и Бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина».

Визирь задержался с ответом, но перемирия не рушил.

– Черт его знает, чего он молчит! – ругался царь. – Каверзы не готовит ли?

Отправили второе письмо, более грозное, где на размышление визирю давалось несколько часов сроку. «Инако, – припугнул Петр в конце, – принуждены будем мы принять крайнюю резолюцию».

Утром прибыл турецкий гонец с предложением отправить для переговоров какого-нибудь знатного человека.

– Кому же и ехать, как не канцлеру или вице-канцлеру! – засуетился Петр.

Впрочем, царь только из приличия упомянул про Головкина – иного посла, как Петра Павловича, он и не мыслил. Выпроваживая Шафирова в дорогу, он сказал ему:

– Захотят все нами завоеванные городы отобрать – отдай, будь они прокляты. Таганрог отдай, Азов отдай, Лифляндию отдай для шведов. И… Нет, про Ингрию не поминай. Все сули, только про Ингрию ни единого слова. Чтоб не сглазить берега морского…

Он хотел еще что-то прибавить и поперхнулся, содрогаясь, убежал из вежи.

Уткнувшись лицом в ладони, в первый раз в жизни беззвучно заплакал фельдмаршал Шереметев. Шафиров покраснел, его тучный живот заколыхался.

– Прощайте, фельдмаршал.

– Царя спасите!

– Я умру, а царь будет спасен.

Отслушав молебен, барон захватил все драгоценности Екатерины, расцеловался с царем и всеми ближними и под гробовое молчание уехал.

Вечерело. Зной спадал. На многие версты простиралась пустыня. На дороге, разметавшись в полубреду, дремали солдаты. Густым пыльным пологом колыхалась над ними комариная туча. В прокопченных котелках булькала баланда. Вдалеке еще виднелся возок. Он казался похоронной колесницей. На нем ехали в неизвестность Шафиров и его помощники.

Глава 17

Вер много, а Бог один

Визирь принял барона заносчиво, разговаривал с ним свысока. Но Петр Павлович держался добродушным простаком и ничем не выдавал возмущения. Казенная часть переговоров его даже как будто тяготила. «Куда нам торопиться? – читал в его взгляде визирь. – Разве мало времени у Бога?»

На вопросы главного баши Шафиров отвечал точно, но тоже с какой-то дремотной ленцой. Оживился он, лишь когда ему представили янычарского агу[80 - Ага – старшина, начальник.]. Чувство глубокого восхищения, смешанного с захватывающим любопытством, выразилось тогда во всем его существе.

– Так вы тот самый и есть? Боже мой! – всплеснул барон руками и трижды обошел вокруг янычара. – Мы, русские, столь много наслышаны про ваши геройства… Весь мир про вас говорит.

Ага строго, но не без удовольствия слушал льстивые речи.

Шафиров для всех находил подходящее слово. К тому же он так много шутил, с таким прекраснодушием умилялся подвигами турок в последнем сражении, так кручинно вздыхал, вспоминая о трупах, встретившихся ему на пути к визирю, что вскоре этот чудак, приятный, чуть-чуть болтливый, по-женски любопытный, совсем не похожий на дипломата, покорил всех.

Петр Павлович провел три дня в неприятельской ставке, словно у себя в поместье на отдыхе. Жил он у аги и в первый же день побратался с ним. Поднесенная хозяином феска как нельзя лучше пришлась под стать черноглазому и смуглолицему барону.

– Совсем паша, – одобрил зашедший к аге визирь. – Глаза, как маслины, нос толстый, большой. Восточный человек. Хороший человек.

Петр Павлович приложил руку к груди и поклонился:

– Вы пророк, ваше сиятельство! Вы угадали: я и есть восточный человек. Только не знаю, хороший ли?

И, усевшись, бесхитростно, с прибауточками он рассказал про своего отца, крещеного еврея из Смоленска, про свою службу сидельцем в лавке торгового гостя Евреинова, про неожиданное знакомство с царем и быстрое продвижение «по лестнице государственности».

Слушатели только диву давались. Все им в словах Петра Павловича казалось необычайным. Они знали чванную, высокородную Московию, на пушечный выстрел не подпускавшую в свой круг человека «худых кровей», а в особенности еврея. И вот на тебе: сын какого-то смоленского перекреста – русский вице-канцлер, барон, царев «птенец»!..

Вечером, за ужином, визирь завел наконец речь о мире.

Барон сразу помрачнел:

– Ох, война, война! Сколько она горя приносит…

– Поэтому и надо мириться – в свою очередь вздохнул визирь и после долгого молчания прибавил: – Его величество султан готов начать переговоры, но… в том только случае, если… если ваш царь откажется от обоих морей.

Шафиров чуть не сорвался, – еще мгновение, и вся его игра провалилась бы. «Уйти от морей! Но сие все равно, что медведя втиснуть в собачью будку! И в думке быть того не должно, чтобы оставаться нам в старых рубежах! – с невыносимой болью и злобой думал Петр Павлович. – Да ведь голова наша только-только упирается в Балтийское море, а ноги – в Черное! Задохнемся мы без морей!» Но осторожность и рассудительность взяли свое. А может, визирь врет? Может, нарочно надкидочку сделал, чтоб мшел получить и кое-что уступить?

– Ингрия… Что там Ингрия! – вздохнул Шафиров. – Она далеко. Хотя и то правда, война везде приносит кровь. Боже мой, боже мой! Воистину так, сиятельнейший визирь. Сколь ужасна война!

Визирь начинал сердиться: «Что он, в самом деле чудак или прикидывается? Если чудак, какого же дьявола думал царь? Зачем он к нам прислал дурака?»

– Да, много крови, – еще раз простонал Шафиров. – Видно, Бог карает мир за грехи. Наипаче и прежде всего Бог. Не правда ли, ваше сиятельство? Вер много, ваше сиятельство, а Бог один. Ему молиться надо о мире всего мира.

– Богу пусть молятся муллы и ваши священники. А мы с вами поставлены, барон, решать земные дела…

– О, каково мудры ваши слова, сиятельнейший визирь! И все-таки мы с вами Божьи творенья. Ежели мы будем памятовать про сие, все будет отменно, все образуется. У нас, русских, есть поговорка: «Без Бога ни до порога, а с Богом – хоть за море».

– За море, положим, Бог вас как будто не совсем еще пустил, – ехидно вставил турок.

– Ах, ваше сиятельство, как тяжело мне говорить о море! И как любезно сердцу беседовать с мудрым человеком. Сердце и мудрость – все. Да, да… ваша правда, все от Бога. Вер много, а Бог один.