Кубок орла

– На брань, матка, едем, не женихаться.

Стоявший у порога «мажордом» подобрал белье и аккуратненько уложил его на стул. Царь только теперь заметил, что Полубояров расстроен и как будто собирается ему на что-то пожаловаться.

– Иль женка снова мутит?

– Сладу с ней нету, – обиженно заморгал дворецкий. – Ныне, говорит, царь полную праву дал бабам верхом на мужьях сидеть. Каждую ночь измывается да еще сулит полюбовника привести. Все на тебя, ваше величество, валит. Ты-де волю дал.

– И ночью гонит? – фыркнула Екатерина, – Ну и Марьюшка! Не иначе с кем-нибудь амор завела.

– Я ее и пряником потчевал, и платочек фряжского дела поднес. Все, как ты, ваше царское величество, поучал, в точности выполнил. К ручке – тьфу, пропади она пропадом! – ножкой пошаркав, прикладывался! Со всей тоись великатностью нашей. И хоть реви. Ништо ей. «Не могу, говорит, мон ами, эме[77 - Aimer – любить (фр.).] тебя, дурака, коли у меня зуб с утра ноет!»

И он с такой горечью и так выразительно представил ночное ухаживание, что все покатились со смеху.

Петр сорвал с головы Меншикова парик и напялил его на себя.

– Готовальню!

Екатерина ощупала висевший на спинке кресла кафтан, достала из бокового кармана две готовальни с медицинскими инструментами, которые государь всегда носил при себе. Петр взял одну из них – плоскую – и, опираясь на плечо кривоглазого «мажордома», вышел из терема.

– Ужо, братец, я ее научу, как верхом на муже сидеть. Будет она помнить про зубную боль.

Войдя к Марьюшке, царь, ни слова не говоря, сунул ей два пальца в рот.

– Болит?

– Мму-у, – отрицательно покачала женщина головой.

– Ан врешь! Знаю, что всю ночь у тебя зуб болел. Вам бы все по-азиатски, заместо того чтобы лечиться по-ученому, ведуний кликать, да хворь с уголька сводить. Какой зуб болит? Говори! Не то в глотку перстами полезу.

Встретившись с похолодевшим взглядом царя, женщина побледнела и пальцем показала на свои зубы.

– Так бы давно!

Ловким толчком Петр повалил Марьюшку на кровать, засучил рукава холщовой рубахи, поплевал «для чистоты» на щипцы, вытер их о замасленное колено и, сжав крепкий, совсем здоровый зуб, одним махом вырвал его.

Марьюшка тихо всхлипнула.

– Ловко я его? А? То-то же, бабонька… Отселе помни апостола Павла: «А жена да убоится своего мужа». Инако, верно говорю, быть тебе без зубов.

За сараем ждал Полубояров.

– Поздравляю. Смелехонько амор иди починай. Шелковой стала…

Вернувшись к Екатерине, царь застал у нее Ягужинского, о чем-то взволнованно беседовавшего с Александром Даниловичем.

– Вы чего тут?

Павел Иванович подал челобитную ярославских, суздальских, ивановских и шуйских торговых гостей.

– Дело нешуточное, ваше царское величество. Я Сенату показывал, а господа Сенат изволили сие дело под спуд.

Государь трижды перечитал челобитную и забегал по терему.

– Как же быть? – остановился он на полном ходу. – Исстари места сии выделкой полотна промышляют. А и купчинам несолодко. Боле всех помехой фабрикам ихним рукомесло крестьянишек суздальских, ярославских да шуйских с ивановскими…

Царь присел к столу и взъерошил волосы. «Эка ведь незадача!» То, что он сотворит по челобитной, было для него ясно. «Крестьянишки разорятся, – думал он, – ну что ж! Пускай землеробствуют, а либо к компанейщикам идут на работу». Думка сосредоточилась на другом: как бы так составить указ, чтоб никто не осудил его за жестокость к ремесленникам, из рода в род промышлявшим ткацким делом.

– Эй, ты! – стукнул Петр кулаком себя по колену. – Думай, Петр Алексеевич!

Он заставил Ягужинского точно рассчитать, сколько аршин полотна выделывают крестьяне.

– Однако, – скривились его губы, – не зря, выходит, купчины печалуются.

Он вскочил и снова забегал.

– Какие наши полотна боле всего иноземцам потребны? Я про ширину спрашиваю. Чего вылупился на меня?

– Аршин с четвертью, Петр Алексеевич. А то и аршин с половиною.

– А крестьянишки каковские вырабатывают?

– Не боле аршина, Петр Алексеевич.

Морщины на царевом лбу постепенно разгладились, взор прояснился.

– Так, так… Аршин, значит… Угу…

Окончательно что-то решив, он взял со стола перо и бумагу и сунул их Ягужинскому:

– Пиши, Павел Иванович. Дескать, понеже забота наша елико возможно увеличивать вывоз русских полотняных изделий за рубеж, почли мы за благо воспретить выделку узких полотен. Ты на «благо», Павел Иваныч, покрепче нажми. Чтобы видно было людишкам, что мы не для чего иного их огорчаем указом, а по великой нужде. Так оно в самом деле и есть… Чего же мы купчинам станем мешать в ихних фабричных делах? А? Или вороги мы государству?

– Нынче изготовлю указ, Петр Алексеевич. Только как быть, ежели крестьянишки новыми станами обзаведутся?

– Где они их добудут, новые? А ежели и добудут, как в избу втиснут? Станы-то шире избы. А Сенату, – резко перескочил государь на другое, – хоть и учинил я его, да не верю. И ежели не остерегался бы гусей дразнить, нынче поставил бы тебя, Павел Иванович, генерал-ревизором, дабы был ты в Сенате и во все очи следил за всяким делом. Как нынче вот с челобитной.

В терем вошел Полубояров.

– Ну как?

– Спаси тебя Бог, ваше царское величество! Как дите ластится.

– То-то же! Ну, ступай… Постой, чего-нибудь закусить похлопочи.

– Мигом, ваше величество. И на енерал-кригсцалмейстера приборчик прикажете?

– Разве Самарин тут?

– Давно дожидаются.