Никто не знает Сашу

Ездила за ним с концерта на концерт, из города в город. Волочилась по дорогам – железным да морозным, находила на перронах, ледяных и жёстких вокзальных скамьях. В душных барах, маленьких анти-кафе, где пахнет дешёвым кофе и ломкими вафлями. В плацкартных вагонах: коричневых старых, синих новых. В ржавой карусели поездов и вокзалов, на которую он запрыгивал который год. В последнем ряду полупустого зала. Он словно пытался сбежать от меня. А я шла следом.

В воскресном аэропорту, в вакууме ожидания. В хвосте самолёта, в небе над Бишкеком по пути в Дели. Сидела в соседнем кресле, смотрела в щёку.

Я находила его посреди оранжевой пыли, вони и благовоний. Среди флегматичных коров, громких рынков. Смотри, это я выбираю серьги рядом с девушкой в дредах, что бросит тебя через неделю. Я мелькала в зеркале байка на оживлённом перекрёстке, по пути из Мандрема в Арамболь. Подпевала тихонько на джейм-сейшене. Стояла в храмах за спиной, видела твои слёзы.

Я ехала за ним до Непала. Шла вдоль ступы, незаметная среди паломников, монахов, вела рукой по медным барабанам – отставая на шаг. Отвлекала его на Випассане, сидела через ряд, в женской половине. Теряла его после побега.

Находила в тесных гримёрках с прожжённым биллиардным столом. На пути к Казани с полным мочевым пузырём. Посреди ледяного поля у обочины, застёгивающим ширинку. На фудкорте с бигмаком и картошкой фри. Он почти не замечал меня. Я будто диктовала ему на ухо, а он почти не слышал. Я больше никогда к нему не приду.

Каким я запомню его? И весь этот долгий путь за ним – из города в город? Может, на безымянном полустанке, где фонарь слепит сквозь окно? А путейщики остервенело стучат по колёсам, тут, там? А проводница ломает лёд в туалете, льёт в него кручёную струю из грелки, отводя деловитое лицо от пара? Я была той блондинкой у окна, той брюнеткой в очереди к титану. Я дёргала ручку туалета, пока он видел себя в зеркале с надписью – «Возможно, на тебя смотрит миллионер». И в торговом центре, у ряда писсуаров, под которыми геометрически одинаковые лужицы, будто геометки, вот ты и зачекинился – шептала свои скупые слова в каждом городе. И в провинциальной витрине, посреди ярко-жёлтой рекламы, в тусклом зеркале гримёрки. Это я проходила на той стороне, несла обрывок мелодии. Это я пробивалась к нему сквозь редких зрителей, донести цветы, мелькнуть у бара – каре, джинсовка, чокер – подсказать строку. Он почти не видел меня. Я больше никогда к нему не приду.

С ноутбуком на груди, в ворохе обёрток, крошек, в комнате перетянутой нитями дыма. Заставляла бросить видео с падающими людьми на половине. Гнала на кухню, к гитаре, диктовала слова, аккорды. Вкладывала струны в пальцы. Я больше никогда к нему не приду.

Вот он выходит на мороз – подышать, у питерского канала – подсовывала строчку, припев. Вот это старенький баркасик, или лабиринт трещин на льду, почему бы тебе не спеть про это, Саша?

С одной чашкой кофе на день в кафе – карябай в блокнотик, набирай мозолистым пальцем в старом айфоне. Полпесни здесь, полпесни там.

Пела поездами между Челябинском и Екб. Лежала с тобой в реке в Туле, на мою лодыжку ты клал руку, и её же опускал чуть ниже, это у меня рот в жёстких скобах морщин, это я ехала из другого города с дочерью, это я дарила тебе ненужную картину, это я звала тебя на радио, орала Лепса в баре тебе назло, это я была стюардессой с платком на шее, прикрывающим несуществующий шрам, это я у бара с чокером на шее, каре, в джинсовке, это всегда была я, Саша, вот уже пятнадцать лет, бегу за тобой по трапам, впискам, вагонам и кухням. Это всегда была я, Саш. Всегда.

Здесь в питерской комнате, губами вдоль шеи, точки сосков, «Ультрафолет», чокер, ты впадал в меня, как впадали все до этого, ты так промахнулся.

Я больше никогда к нему не приду.

14. Копия верная

«Копия верна»

Печать врезалась в тонкое девичье запястье, оставив надпись, девушка подняла восторженный взгляд на мужчину на входе – щетина, следы недосыпа, дворовое, простое, но доброе лицо, девушка спросила:

– А вы сами встречаете? Круто!

Мужчина улыбнулся в ответ, пропустил девушку в зал, а к нему уже подходила следующая, протягивала смартфон с электронным билетом, затем – запястье, словно дамы на приёме – целовать ручку – и он целовал – печатью со странной надписью, которую дала ему худая администраторша заведения, как она насмешливо изумилась – сами будете на входе? – старая наркоманка, да, сам, печать опускалась на запястье. А за ним тянулось следующее, а за ним – следующее, и очередь уходила зигзагом вниз по двум пролётам ступенек бывшего ночного клуба, где должен был состояться концерт, последний концерт тура, московский концерт. Он сам встречал гостей, его менеджер уволилась, и даже удалила его номер и расфрендила в соцсетях, будто их ничего не связывало, но мужчина в дверях так боялся, что всё-таки они теперь связаны, что он подарил ей три заветных буквы, которые, возможно – он ещё не знал – получил от Риты, и которые – о, страшная тайна того дня, предпоследняя ссора год назад, они с женой ещё не разошлись, но были на грани, сбежал к Рите, МДМА, трава, благовония, дреды, глупый секс, измена – он мог передать и бывшей жене.

Возможно, он стал звеном в цепочке, он узнает это только утром – сегодня он сдал анализ в клинике, на внутреннем сгибе локтя след от укола, результат будет через несколько часов, но здесь только очередь, последний концерт. А очередь уходила вниз и состояла она в основном из девушек – скромных, но с красной помадой, в мешковатых свитерах, но с модными очками, девицы-филологини и их редкие спутники, длинные парни, с лицами тонкими, требовательными, и иногда женщины постарше, и даже с цветами, и иногда – какие-то старые хиппи, и иногда даже солидные мужчины, что слушали всего один – но до дыр, до дыр – один его диск в подержанной машине представительского класса – да, встречались и такие, но чаще – девушки. Они появлялись из-за железной двери внизу без верхней одежды – там работал безликий гардеробщик – встраивались в очередь, и тянулись вверх змеёй, словно тело дракона, что впервые за много лет оставил гору золота в пещере, летел к городу, они поднимались по двум пролётам и, повернувшись и окинув взглядом других в очереди, осознавая себя принадлежащим к ним, но так противясь этому, вдруг видели его, вот девушка у входа сдвинулась, и на секунду мелькнул он. Неужели он сам на билетах? А где же его верная менеджер? Всё ли у него в порядке? И каждая в очереди хотела сказать ему что-то особенное, но боялась задержать других, а вот уже он, и что же сказать, какие у вас хорошие песни? или удачного концерта? или так здорово, что вы сами проверяете билеты? или что однажды ваши песни изменили мою жизнь? я слушаю вас с такого-то года? – как будто это какое-то соревнование – как долго кто его слушает – нет-нет, всё это такие глупости, это скажет каждая, и надо сказать что-то особенное, но это будет так нелепо, патетично, уж лучше сказать обычные вещи, общие слова, и потому все говорят ему – какие у вас хорошие песни, удачного концерта, так здорово, что вы проверяете сами билеты, я слушаю вас с такого-то года – и затем проходят внутрь.

А внутри их ждёт ещё пустой зал, такой огромный зал бывшего ночного клуба «Озеро», и то, что секунду назад за дверью казалось цельной очередью, телом дракона, в растерянности расходилось по гулкому залу, редким столикам, барной стойке, и сновала деловитая официантка – кстати, статус отрицательный, сдавала неделю назад – что-то уже выбрали, спрашивает она, и можно наконец посмотреть на других.

А у той хорошее платье, а у той такая пошлая красная помада, надеюсь, моя не выглядит так же вызывающе, а той совсем не идут её модные очки, но зато какие шикарные волосы, у меня никогда не было таких шикарных волос – и вот они расходятся по гулкому залу с зелёной плиткой – неужели он будет заполнен? – и чувствуют себя немного брошенными, и вдруг смотрят на друг друга уже без ревности, а беспомощно, растерянно, и видят сходств больше, чем различий, ей тоже неудобно на таких каблуках, а тут даже не сесть, мы думали, будут сидячие места, и впервые, увидев в другой – такую же, ощущают себя как единое сёстринство пришедших смотреть на него, и проникаясь к друг другу сочувствием, даже немного выступают против него, Барда.

Да, он привёл их в такой гулкий зал, бросил здесь, и ведь надо что-то заказать, у этой равнодушной официантки или у бармена за барной стойкой, что усмехается, не надо мной ли? надо достать айфон, и сделать вид, что мне интересна лента или даже сделать селфи, и подписать, что на концерте любимого Александра Даля, надеюсь, никто не увидит трещину на экране, и о чём так улыбается бармен, не надо мной ли, нет, он смотрит на мужчину в дверях, качает головой и даже причмокивает от удивления – артист, а проверяет билеты сам, неужели у него нет менеджера, надо будет угостить его после концерта, думает бармен и смотрит в зал, а людей пока немного, они тянутся и рассеиваются кольцами, словно змея по озеру, и бармен опытным взглядом видит, что парней-то немного, и девушки все в очочках, заучки, много не выжрут, но может, оставят на чай, да, сегодня нечего надеяться на большую прибыль, а девушки расходятся по залу, никак не заполняя его, и бегут от этой пустоты и оценивающего взгляда бармена – в туалет, что слева от входа, та же зелёная плитка, и несколько кабинок, и сломанные и переделанные замки – наследие былых времён, когда здесь танцевали и пили до утра, а в кабинках занимались сексом, даже не зная имени, или чертили «фен» из колпака от «Парламента», или передавали друг другу венерологические заболевания, включая заветные три буквы, но сейчас только редкие девушки поправляют помаду, причёску у зеркала, смотрят на печать – «Копия верна», о я его копия – вспоминая, что на руке мужчины на входе был пластырь, забор крови на анализ на то, что передали в этих кабинках за всю их историю 268 раз – из них 201 раз гетеросексуальным путём, 51 – гомосексуальным, и даже 16 – внутривенно, взяв меф у барыги, что раньше тусовался у входной двери, и всегда уходил за полчаса до приезда Госнаркоконтроля, на который и работал, у которого и закупался товаром – но сейчас в этих туалетах только приличные девушки-филологини, пришли посмотреть на своего Барда, и они не знают, что из 586 заражённых только 253 знают свой диагноз, а из них только 194 получают терапию и заботятся о других, но нашим девушкам это невдомёк, это приличные девушки, что поправляют помаду у зеркала, и прячутся в туалете от оценивающего взгляда бармена, и среди всех зрителей – а их здесь гораздо меньше, чем надеялся Бард, дай бог человек 120 – только у двоих есть это в крови, и один из них, парень, узнает об этом через полгода, заразив свою любовь, и он уже разговаривает с барменом за кружкой пива, с барменом, который знает свой статус, потому что статус бармена знает худая администраторша заведения, потому что сама знает свой статус, и бармен говорит с парнем о Барде, а парень говорит, какие у Барда хорошие песни, и удивительно, что он проверяет билеты сам, а бармен спрашивает, он каждый раз проверяет билеты сам? – нет, в первый раз такое вижу, чтобы проверял сам, и обрывок их разговора слышит деловитая официантка с подносом, что несёт колу трём очкастым клушам за столиком, могли бы заказать что-то нормальное, нет, жадные, трясутся за копейки, на чай и не рассчитывай, и она проходит сквозь весь зал до столика у стены и ставит колу в стеклянных бутылках – разговор стихает, они стесняются хмурой официантки, а она думает – считают её недостойной слышать их разговор – и молча открывает колу – пшик, спасибо, не за что, и быстро уходит с оставшейся бутылкой «Бонаквы» без газа на сцену и ставит её там у высокого барного стула, и чуть задевает гитару, которая тихонько гудит корпусом, отстроенными струнами, одна свежая после питерского концерта, и на другом конце зала, вверху, над входом, в рубке поднимает от ленты инстаграмма глаза скучающий звукорежиссёр, нет, всё в порядке, они хорошо и заранее отстроили звук с этим мужчиной, что стоит под ним и проверяет билеты на входе, гитара, шнур, две стойки, микрофоны – сцена ждёт своего Барда, что скоро выйдет к озеру, к стойке, сядет на барный стул, посмотрит в лайнап под ногой, переписанный и перечёркнутый несколько раз, и заиграет.

Высокая сцена освещена, и только тьма по краям – скрадывает выход за кулисами, такой низкий, что каждый бьётся головой о бетонную притолоку, бьётся неслабо так, а в гримёрку ведёт узкий коридор, облупленные жёлтые стены, залитые тусклым светом, труба отопления под потолком, где пауки давно не тревожимы никем, кроме редких сквозняков, коридор приводит нас в гримёрку, где на продранном кожаном диване уже сидит Бард и смотрит в зеркало, и узнаёт себя, и говорит, вот он я, 31 год, и наверное, мой последний концерт, говорит он себе, вот он я, говорю и отвожу взгляд от зеркала, а все стены исписаны группами, что были здесь до этого, какие глупые надписи, никогда мне музыканты не были близки, вдруг думает Бард, никогда не любил всего этого, и коньячок в гримёрках перед концертом, и траву, и все эти надписи, и игра в рок-н-ролл, нет, я хотел тихой жизни, где-нибудь на пристани у реки, и туман по утрам, и удить рыбу, а в итоге сижу здесь, и в руках моих смартфон, а на руке пластырь, скрывающий след от укола, и возможно – копия верна, и тогда её копия верна, и её копия верна, получается мы с ней породнились, а если породнились, если копия верна, это – как бы это цинично не звучало – ещё один аргумент в пользу того, чтобы ей вернуться ко мне, и я думаю, написать ей или нет, своей бывшей жене, что всё-таки не придёт на мой концерт, надо было отменять, надо всё-таки написать ей и предупредить, и он заходит на её аккаунт в инстаграмме, открывает сториз и сидит не шевелясь целых десять секунд, пятнадцать секунд

– какой-то молодой парень целует её в щеку, целует её в щеку, целует её в щеку, и эмодзи сердечек, блядь, если моя копия верна, то её – копия верна и его копия верна, нет-нет, надо это остановить, надо написать ей, думает он, и громко выдыхает, эхо разносится по коридору, пугая пауков, и летит, летит к другому выходу, направо от сцены, где худая администраторша, старая наркоманка, которой и сорока нет, поднимает задумчиво глаза от обшарпанного макбука в кислотных стикерах, да уж, народа немного, не надо было давать этому Барду зал под концерт, хотя у нас давно ничего и так не проводится, вот раньше были времена, ох, какие раньше были времена, чего только ни видели эти стены, с самого 2007-го года, каких диджеев мы только ни привозили сюда, какие сумасшедшие вечеринки ни проводили, и я как дура кидалась во всё это, интересно, в каком году мой статус изменился, копия верна, надо не забыть забрать печать у этого идиота, сам проверяет билеты, где это видано, что артист сам проверяет, идиот, я бы его менеджеру отказала в концерте, если бы не трансляция от «Гидры», кстати, они уже в зале, расставляют свой треножный штатив, выставляют камеру, пусть рубрика «Цирк», но ладно, хоть что-то, думает она, и высыпает немного белого порошка на стол, чтобы затем втянуть носом, и эхо её вдоха летит по коридору в гримёрку, которая уже пуста, неужели наш Бард вышел на сцену, уже пора, нет, он ещё стоит в коридоре, перед выходом и смотрит в экран пятого айфона, которая подарила та, которой он только что написал, экран, по которому ветка разрослась так сильно, что напоминает лабиринт трещин на замёрзшем канале, он смотрит в экран, как в канал Грибоедова, перегнувшись через секцию перил, чугунное кружево, что напоминает чокер, что так и лежит в его кармане, и пахнет «Ультрафиолетом», он смотрит в экран, куда только что ушло его сообщение:

– привет. Прости что пишу. Короче. Тебе надо провериться. Возможно у меня В…(продолжение не разглядеть за краем экрана)

Он ждал, когда она прочитает. Она не читала. Возможно, была на съёмках.

Часы показывали 19:37. Словно год великих репрессий. Она не читала.

Концерт задерживается на 7 минут, хотя сбор гостей вообще поставлен на семь часов.

19:41. Начало войны. Она не читала. Возможно, спала. Возможно, с тем парнем из сториз. Передавала эстафету.

19:53 – смерть диктатора. Сообщение не было прочитано.

Саша сидел за сценой, смотрел в растрескавшуюся прорубь смартфона, обновлял.

20:01 – новое тысячелетие. Миллениум. Путин у власти. Не прочитано

Ему уже хлопали – один раз. Через 10 минут – ещё раз – раздражённо.

20:07 – сентябрь горит, убийца плачет. «Про-сим!» из зала.

Ещё 12 минут и время догонит его.

В гримёрку заглянула деловитая официантка. Саша кивнул и пошёл на сцену. Телефон он положил на зеркало. Сообщение не было прочитано.

15. Бард и Дракон. Последний концерт

Он выходит на сцену. К своим девочкам. Они облегчено хлопают. Немного. Человек 150. Он садится на стул. Берёт гитару. Пристраивает рот к микрофону. Просит всех выключить мобильные телефоны. Петь не хочется. Последний концерт в туре, думает Саша. Это будет последний концерт, понимает Саша. Он запевает.

Его девочки смотрят в него, но он их не видит. Он думает про свою бывшую жену. Как она берёт в руки телефон. Как читает. Как меняется в лице. Саше хочется бросить гитару и побежать, куда-то в сторону, из этого заброшенного клуба в центре – на Новослободскую, в Горлов тупик, в полгода назад, в тот день, отменить. Контрл Зет.

А вдруг прочитает кто-то другой? Коллега, начальница, парень? Ну вроде это ядовитое слово из трёх букв ближе к концу. Спрячется за краем уведомления. Господи, а ведь она это прочитает.

Саша вдруг понимает, что он на сцене. Поёт песню. И не понимает, на каком куплете. На втором или третьем? – думает Саша. Сейчас допою припев и – что? Какой? Конец припева близится, а я не могу вспомнить. Запеваю второй. И понимаю, что пел его минуту назад. Допеваю второй. Припев. Третий куплет не пою. Останавливаюсь. Смотрю в зал. Девочки, платья, свитера, алая помада, поднятые смартфоны, внимательные взгляды, блеск редких бокалов, пятна лиц, треножник камеры с прямой трансляцией «Гидры», тёмные силуэты мужчин, толпа раскидана по залу изогнутой фигурой по зелёной плитке, змея улеглась в зале, свернулась кольцами, какая-то гигантская саламандра или дракон, которого опять надо побеждать.

И там, среди зрителей треножник с камерой. Всё тот же чёрный глаз объектива.

Сколько людей смотрит трансляцию, смотрит на меня, Сашу Даля? Может, она смотрит сквозь чёрный зрачок на Сашу? Саша смотрит в лайнап.

Но пока Саша пел первых три, дракон набрался сил. По рядам гуляет шёпоток – выпускает пар из ноздрей. Сипит. Дымит. Кашляет. Переговаривается. Кружит над озёрным городом и оттесняет Сашу. Саша поёт «Паруса». Вся – сплошной припев. Саша закрывает глаза. Во все лёгкие, думает Саша. Вот так закрываю и пою. Мне не надо видеть – он отступает, я чувствую это, закрыв, раскачиваясь, вводя их в ритм, размахивая гитарой, словно палочкой с угольком на конце – рисовал восьмёрки в детстве, папа, смотри! – аккуратнее, Саш! в глаз попадёшь… Бу-у-м-м!

Саша стукается ртом о микрофон. Звук разлетается по залу. Сбивает песню. Саша спотыкается. Шёпоток, дыхание. Вялые аплодисменты.

Полторы сотни глаз. Поднятые смартфоны. Зрачок камеры.

Запевает другую, затрусив направо. Словно Бред Питт в фильме «Троя», наперевес с копьём. Словно ему всё пофиг, всё ему нипочём. Словно Андерсон Сильва, наклоняясь, финтя. С блатняцким мотивом, с полуулыбкой лихой. Саша бежит, бежит от него. Саша заманивает дракона в узкие поволжские переулочки, в портовые города, в закоулки памяти, в лабиринт юности – выскочить из-за угла. Со следующей песней. Пронзительной, до мурашек, например, «Волчка», пронзить дракона, да-да, он доиграет «Огоньки» и запоёт «Волчка». Кто-то оживляется на песне, снимает сториз. И тут же выкладывает. Звук от видео с той же песней, но на две строчки раньше – накладывается. Сбивает. Чуть-чуть, но сбивает. Дракон уворачивается от удара.

Саша поёт им «К тебе» – такую юную, такую старую, он посвятил её когда-то Лиде, университет, первый курс, первая любовь, они должны поверить в такую песню, он написал её после их первого примирения, как смутную надежду, что получится быть с ней, и спел на веранде её деревенского дома при её родителях. Слушали молча, а после – тишина. Лишь сестра Лиды начала ворковать, плести ненужную пряжу разговора с прерванного места. Будто пронеслась комета, все проводили пустыми глазами и продолжили жить. У Лиды уже тогда был другой парень, сын зажиточных родителей из соседнего посёлка, и все на веранде знали, все, кроме Саши, и уже заочно выдали её замуж – лишь он был не к месту со своей гитарой.

Зал молчит. Догадывается, что у Саши увели первую любовь, а потому эта порывистая песня – в никуда. Саша поёт и смотрит вверх. И все строчки, словно стрелы, отбитые драконом – летят вниз, вниз – на героя с гитарой среди горящих крыш, вниз – на деревенский дом Лиды, на её родителей, сестру, веранду, вниз – на головы горожан и зрителей в зале, как же их спасти, господи, да они не враги мне. Они мне не враги.

И тогда пою песню как есть, здесь и сейчас, не пытаясь ничего исправить, петь – как есть, ту же песню, но так, как она есть сейчас во мне, не пытаясь ни в кого попасть, ни кого поразить, просто сам с собой, забыв о них, и как только я о них забываю – они смотрят в меня, смотрят с надеждой. Я пою по-настоящему, и они чувствуют это.

И я, Саша Даль, бард в разводе, понимаю это на последнем концерте, тридцать первом кругу жизни, за припев до антракта. Понимаю, как мне надо петь, впервые в жизни – понимаю. Теперь я знаю, что делать. Они – за меня. У меня ещё есть вторая часть. Теперь я знаю, что делать. Пусть надо уходить со сцены, протискиваться сквозь узкий жёлтый коридор, тусклый свет, под нависающей трубой, я знаю, как для них спеть. Пусть надо входить в тесную гримёрку. К оставленному телефону, я знаю, как…