Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

С тех пор – как рассказывают знающие люди – отец Павел зарекся, во-первых, выходить в сумерках на монастырский двор, а во-вторых, никогда больше не обижал ни нищих, ни цыган и вообще вел себя так, словно это не он был когда-то грозой цыган и обидчиком нищих.

Пока же было в пятом часу воскресного утра явление, повергшее в ужас доверчивых пернатых. Когда-то звали это явление отец духовник, а попросту – отец Иов, теперь же это явление не имело ни звания, ни имени, потому что до половины было оно поросшее перьями и являло собой образ птичий, а наполовину являло перед всеми облик человечий, так что казалось, что это были два разных существа, одно из которых рвалось на свободу, прочь от всего, тогда как другое всего трусило и боялось, опасаясь, как бы чего не вышло в этом печальном мире опасностей и неожиданностей.

И так он то сдирал с себя проклятые перья, а то наоборот, начинал махать руками, изображая птицу, а потом упал на землю и, в буквальном смысле этого слова, закатился под скамейку – и не было повести печальней, чем та, которая была не чем иным, как повестью о несостоявшейся святости…

А день между тем все приближался. Подернулись розовым крыши, далекие леса и такие же далекие облака над Соротью, которые видел пока только один розовый колокольный шпиль храма, где отпевали когда-то Пушкина.

Потом на конек Святых ворот опустились две, похожие на журавлей, большие птицы. Стуча клювами, они прошлись туда и обратно, так что, несмотря ни на что, каждый мог видеть, что прилетевшими были отец Мануил и отец Амвросий, которые, судя по всему, увлеченно вели какую-то ученую беседу, чья суть осталась, увы, для нас совершенно неизвестной.

И еще один аист сел на конек братского корпуса и застучал клювом по изъеденному ржавчиной кровельному железу. И стук этот был похож на барабанную дробь, от которой бежали по спине мурашки и хотелось поскорее закрыть ладонями уши.

А серебряная труба, уже не переставая, торопила всех, кто опоздал или замешкался, не сразу разобравшись, что к чему.

И было в пятом часу воскресного утра нечто удивительное, когда все, ставшие птицами, собрались вокруг центральной клумбы, где цвели люпины и никому уже не нужные флоксы.

И был в этот час Великий плач, и все птицы – и монастырские, и залетные со стороны – приняли в нем участие, переступая с ноги на ногу или подпрыгивая на одном месте, или даже взлетая и раскрывая на мгновение крылья, но, во всяком случае, обязательно издавая разного рода звуки – и были эти звуки похожи на плач обиженного ребенка или капитана тонущего корабля, или на оглашенный приговор, который все никак не может дочитать судья. И плыли эти печальные звуки, и мешались со звуками серебряной трубы, и ясно было всем, что наступила минута плача и прощания, потому что там, где есть прощание, там обязательно найдет себе место и плач, а где есть плач, там жди не сегодня так завтра обязательное прощание.

И были в этот час оплаканы песчаные монастырские дорожки и книжный киоск у ворот, две каменные лестницы, ведущие наверх, и свежепобеленные стены храма Успения Пресвятой Богородицы, нехитрое убранство храма, а затем все те, кто ныне покидал это место, а также все поименно монахи, которые, впрочем, были уже не монахи, а Бог его знает что такое, – все эти отец Александр, отец Фалафель, отец Ферапонт, отец Мануил, отец Корнилий, отец Маркелл, отец Амвросий и еще, еще и еще, не упомянутые в этой книге, в том числе откуда-то взявшийся изгнанный отец Тимофей, по которому давно уже плачет выездная сессия Русской Православной церкви.

И было в этот час видение – проиграла в последний раз серебряная труба, и птицы, словно ждали, поднялись в воздух и сделав вокруг монастыря круг, начали набирать высоту, трепеща в лучах наконец взошедшего солнца и изо всех сил крича и курлыкая напоследок.

Впереди – наверное, как самый маленький, – летел отец Маркелл, а вокруг него летели игрушечные самолетики и вертолетики, которых он был большой любитель.

За Маркеллом же летел отец Ферапонт, и в лапах его был набитый сластями маленький чемоданчик, и такой же чемоданчик был у всех летящих, за исключением только большой птицы Алипия, держащей в когтях большой мешок, из которого он время от времени доставал рахат-лукум и карамель.

И так они летели, и шум от их крыльев становился все тише и тише, пока он, наконец, ни умолк совсем. Но и потом какое-то время еще звенел где-то совсем близко серебряный звук волшебной трубы, который, похоже, слышали сегодня и в Преисподней, и в Райских кущах, и только один отец игумен не слышал ничего, занятый своими сновидениями, главным из которых был, конечно же, все тот самый серебряный звук серебряной трубы, который все никак не мог пробиться к спящему отцу Нектарию и оттого немного тревожился и боялся опоздать.

А потом наступила Великая тишина, от которой отец Нектарий повернулся на спину и проснулся.

И подступившее к нему молчание, похоже, не обещало ничего хорошего.