Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

А ведь мы могли бы не пускать никого, позабыв где-нибудь нашу гордыню, и остаться один на один с Богом, в котором никогда не было коварства, равнодушия или неискренности.

Но вместо этого наша гордость пробралась даже сюда, и Бог – всегда знающий, что следует делать, – теперь не мог нам не только помочь, но не мог даже просто обнадежить.

5

Впрочем, возможно, не все было так уж и безнадежно.

Отец Нестор и отец Корнилий, которые выполняли все предписания монастырского Устава, были, конечно, укором всей монашеской братии, которая так или иначе умудрялась не ходить на братский час и всячески отлынивала от разных послушаний, умело пользуясь старым монашеским правилом – если монаха поблизости нет, то нет и послушания, которое откладывается до лучших времен.

Конечно, глядя на отца Нестора и отца Корнилия, многие вспоминали, что на свете есть такая штука, как штрейкбрехерство, и что эта парочка как нельзя лучше подходит под это обидное определение, однако они, видимо, забыли, что, с другой стороны, встретив Корнилия или Нестора, любой монах становился перед выбором между исполнением Устава и исполнением своих собственных прихотей, забывая, что наш монастырек находится под особым водительством и покровительством Богородицы и Христа и что среди ста тысяч праведников, вошедших в Царство Небесное, несомненно, найдется место для Нестора и Корнилия, но вряд ли найдется место тем, кто не ходит на братский час и обсуждает вещи, которые его не касаются.

6

Иногда отец наместник впадал в праведный гнев, направленный против монахов-тунеядцев, от которых проку было не больше, чем от козла молока.

– Да какие это монахи, еж тя в плешь, – кричал он на какого-нибудь бедного послушника, который уж и не знал, как ноги унести, и только бледнел и краснел, обещая Матушке Богородице поставить свечку, если только останется жив.

– Так ведь он, батюшка, новенький, не все еще постиг, что к чему, – говорил кто-то отцу наместнику.

– Уж, наверное, я знаю, какой он новенький, – огрызался отец игумен, чувствуя, что что-то он говорит не совсем то, чего от него ожидали. – Пускай собирает свои вещички и идет на ферму. На ферму! И пусть только пикнет! Видеть его не могу!

С этими словами все присутствующие вдруг – странное дело! – почувствовали себя не совсем в своей тарелке. Как будто всем им не то стало вдруг все вокруг неудобно и непонятно, – не то всех сразу сильно затошнило, – причем самое интересно заключалось в том, что эта непонятливость и эта тошнота относились вовсе не к этому новоиспеченному послушнику, а к самому отцу Нектарию, который, с одной стороны, хоть и что-то явно скрывал, – но зато с другой стороны, изо всех сил хотел это потаенное продемонстрировать, и при этом не только городу, но и всему миру.

Говоря языком простым и внятным, отец Нектарий стыдился высказать некие вполне определенные чувства и в то же время страстно хотел бы, чтобы это чувство стало всеобщим, так что, проходя мимо, всякий монах, прихожанин или паломник шептал бы, глядя его сторону: «А здесь живет настоящий монах», или «Великой святости этот самый Нектарий», или «Куда там Папе Римскому до нашего наместника».

Чувства эти, конечно, диктовались обидами, которые жизнь наносила отцу в продолжение его пребывания в Свято-Успенском монастыре, о чем он любил рассказать обстоятельно, не избегая подробностей.

«Нешто это монахи?» – спрашивал он собеседника, и сам же отвечал: «Ну, конечно, нет. Если бы это были настоящие монахи, они бы не позволили игумену тратить столько сил и времени на всякую ерунду! Они бы не дали мне все делать самому, потому что в этом монастыре никто ничего не умеет делать, так что и рассчитывать приходится только на себя!»

Сообщением сведений о неблагодарных насельниках отец Нектарий заметно улучшал себе настроение, и уже сам с удовольствием еще раз повторял какую-нибудь историю, в которой нерадивые монахи всячески обижали отца игумена, тогда как он, будучи жертвой их происков, обретал свою силу в молитве и в писаниях святых отцов.

7

Однажды поздно ночью я возвращался из гостей и, чтобы сократить путь, решил пойти через монастырь, благо, что вся охрана была мне знакома. Была ненастная дождливая ночь, но луна, тем не менее, светила в полную силу, то исчезая, то вновь появляясь. Проходя хозяйственный двор, я вдруг услышал странные звуки. Так, словно небольшой паровоз дышал где-то поблизости и время от времени сбрасывал пар, отчего образовывался этот хлюпающий звук, который тоже напоминал что-то железнодорожное.

Потом я прислушался и вдруг догадался, что это вовсе не паровоз, а просто кто-то плачет у дровника, в то время как еще один голос что-то говорил, но что именно, разобрать было невозможно.

Осторожно обогнув дровник, я выглянул из-за него, надеясь увидеть того, кто издает такие редкие звуки, и чуть не налетел на благочинного Павла, который каким-то чудом меня не заметил.

И в ту же минуту слегка всхлипывающая, сидящая прямо на куче дров фигура, которую я сразу не увидел, издала утробный звук и зарыдала.

И по голосу этого рыдающего я узнал болезного отца Нектария собственной персоной.

Было что-то загадочное в этой ночной сцене, как будто на короткое время открылся таинственный занавес и нам показали то, что показывают далеко не каждому.

– Ну, будет, будет, – говорил между тем отец Павел, на всякий случай понижая голос. – Неровен час, кто-нибудь зайдет, так потом разговоров не оберешься.

– Как же, пойдем, – хлюпая, сказал игумен, не делая никаких попыток подняться. – Ах, Павлыч… Ведь они не любят меня, вот в чем дело… Вот в чем запятая-то, Павлыч. Вот в чем она, паскудина!

И он со всего маху кулаком стукнул по дровнику.

– Да кто же это тебя не любит-то, – говорил Павел, слегка похлопывая игумена по плечу. – Ты ведь у нас игумен, как же тебя можно не любить?

– А вот и не любят, – вытирая слезы, сказал Нектарий и вновь зарыдал. – Ты сам знаешь!

– Ну, будет, будет тебе, – сказал Павел. – Сейчас отдохнем и пойдем. Время-то, погляди, позднее.

– А сколько я им хорошего сделал, – не слушая благочинного, сказал отец игумен и снова захлюпал. – Это что, кто-нибудь мне спасибо разве сказал?.. Да они в ответ только шушукаются по углам да ходят и деньги клянчат, как будто я станок денежный.

– Ты не станок, – сказал Павел, который тоже немного пребывал в болезни. – Ты орел.

– Что орел, конечно, орел, – сказал наместник. – Только надо ведь и меру знать, я так думаю.

– Вот и я о чем говорю, – сказал Павел. – Как же можно орла не любить?

– А ведь не любят! – с горечью сказал отец игумен, пытаясь подняться. – Стороной обходят, будто я заразный какой. А много ли наместнику надо?.. Немного уважения и послушания, вот и все. Потому что кто не уважает наместника, тот не уважает своего Ангела– хранителя, а кто не уважает Ангела, тот не уважает архистратига Михаила, а кто и Михаила не уважает, тот не уважает Богородицу, а кто не уважает Богородицу, тот не уважает Самого Господа, и для него навсегда закрыта дорога в Царствие Небесное…

Сообщив эти не вызывающие сомнений сведения, отец Нектарий снова всхлипнул, но затем быстро взял себя в руки и добавил:

– А если кто будет препоны чинить, то тому – анафема и смерть вечная…

И пошел, опираясь на плечо благочинного, в свои скромные апартаменты.

119. Уход из монастыря Божьей Матери

1

Один из моих больничных сопалатников рассказал мне, как однажды зимой 1937 года он возвращался поздно вечером домой и вдруг увидел на заснеженном асфальте черную ленту, которая тянулась от одного деревянного дома и пропадала в подвале соседнего, недавно построенного каменного дома. Черная лента была не чем иным, как огромным количеством тараканов, предчувствовавших близящуюся беду, которая еще только готовилась в недрах деревянного дома.

А рано утром, когда последний таракан оказался в безопасности, тараканий деревянный дом сгорел.

2

Иногда в разговорах между прихожанками и монахами можно было услышать, что тут, в монастыре, правит не настоятель или наместник, а Христос и Божья Матерь, которые, никому особенно не досаждая, ведут этот монастырский корабль от гавани к гавани, от причала к причалу, искусно ограждая монастырь от бурь, штормов и непогоды.

И верно. Стоило, например, отцу Нектарию в очередной раз проявить административное рвение и закрутить гайки, объявив насельникам очередную ахинею по поводу дисциплины и уважения к власть предержащим, как уже на следующий день все начинало медленно возвращаться в прежнее состояние, чтобы, наконец, через неделю-другую быть окончательно забытым и самим реформатором и уж тем более, бедными насельниками, у которых разглагольствования наместника вызывали легкую тошноту и желание бежать со всех ног куда-нибудь прочь… Складывалось впечатление, что Святое семейство, попустив наместнику наделать всякого рода глупостей, спускало затем все на тормозах, возвращая на круги своя и удовлетворив административную тягу отца Нектария, но и не допустив окончательного разорения монастырской жизни, которая худо-бедно все же продолжалась, благодаря заботе нескольких самоотверженных монахов, из которых первым был, конечно, бывший монастырской эконом отец Александр.

3

Случилось как-то отцу Фалафелю остаться в храме после окончания службы, чтобы заняться своим привычным пономарским делом, которое заключалось, как известно, в том, чтобы навести в храме идеальный порядок, поменять масло или добавить его в лампадки, счистить воск и очистить паникадила от свечных огарков, и все такое прочее, что отец Фалафель исполнял всегда тщательно и с любовью, памятуя евангельские слова о том, что, кто будет верен в малом, будет верен и в большом.

И вот, протирая пыль за иконой святого Серафима, отец Фалафель вдруг услышал голоса, один из которых принадлежал, без сомнения, местному юродивому, тогда как другой голос принадлежал Женщине, отчего у отца Фалафеля похолодело в груди, потому что голос этот принадлежал не кому-то там, но самой матушке Богородице, с которой в свое время отец Фалафель имел продолжительную и теплую беседу.

– Не может быть, – прошептал он, прислушиваясь к этому голосу. – Или это я сплю?.. Сплю и вижу сны?

Но мысль о сне была, конечно, немедленно оставлена, а вместо нее пришла уверенность, что голос этот, несомненно, принадлежит Пресвятой Богородице, ошибиться в чем мог кто угодно, но только не отец Фалафель. Нежный розовый аромат, струившийся со всех сторон, только лишний раз подтвердил эту, и без того приятную, встречу.

Что же касается второго голоса, то он принадлежал местному юродивому и был, напротив, груб, хрипл и косноязычен, несло же от него старыми мужскими носками, потом и дешевым табаком – смесь, от которой погибали тараканы, а домашние животные уходили навсегда из дома.