Пассажирка

Этот ответ, звучавший насмешливым тоном, вызвал самолюбивое раздражение кронштадтского сердцееда, избалованного успехами, и главным образом против Цветкова, которого Бакланов считал своим счастливым соперником. Недаром эти последние дни он необыкновенно весел и ходит гоголем!

По-видимому, Бакланов безропотно покорился отказу мраморной вдовы. Он извинился за смелость признания, вызванного его безумной любовью. Разумеется, он более не осмелится надоедать ей и просит похоронить этот разговор. Пусть о нем ни душа не знает…

– О, будьте на этот счет спокойны! – прервала его молодая женщина.

– А я останусь с разбитым сердцем надолго… Надолго, Вера Сергеевна, – грустно прибавил он.

– Надеюсь, не более недели?

– Вы смеетесь?.. Что ж, смейтесь!.. Но, поверьте, я не похож на других, которые влюбляются в каждом порте, – пустил он намек по адресу товарища и, низко поклонившись, отошел от пассажирки и поднялся на мостик.

Молодая женщина поспешила спуститься к себе, боясь новых излияний с чьей-нибудь стороны, и спугнула капитанского вестового Чижикова, который стоял у раскрытой двери Аннушкиной каютки и вполголоса рассказывал своей внимательной слушательнице о том, какие бывают бури, а сам, улыбаясь глазами, поглядывал на румяную, пышную Аннушку, занятую шитьем, и взором, полным ласки, говорил, казалось, совсем о другом.

– Так больше ничего не потребуется? – спросил он Аннушку, пропуская пассажирку… – Спокойной ночи, барыня! – поклонился он.

– Прощайте, – промолвила молодая женщина, невольно улыбнувшись этой маленькой хитрости вестового.

“И тут влюбленная атмосфера!” – подумала она.

X

Чижиков находился уже с Аннушкой на короткой приятельской ноге, словно они давным-давно были знакомы. Это сближение произошло как-то само собой, незаметно. Он помогал и услуживал Аннушке, охотно и весело исполняя ее обязанности: чистил и барынины и ее ботинки, вытряхивал рано утром платья, стирал их белье. “Уж вы не беспокойтесь, Анна Егоровна, – говорил он, – все справим как следовает. По матросскому нашему положению мы все должны справлять”. И, ловкий и расторопный, Чижиков действительно все справлял не хуже заправской горничной. Он и шить умел, и знал, как выводить пятна, и башмаки починил Аннушке, – словом был парень на все руки, и все у него в руках спорилось и выходило хорошо. При этом он был всегда весел и никогда не жаловался на работу, хотя работы у него были полны руки. Урывая свободную минуту, он перекидывался из буфетной с Аннушкой словом и по вечерам “лясничал” с ней, но не говорил никаких нежностей, а только улыбался глазами и как-то без слов любви, не торопясь и спокойно, вкрадывался в ее душу, “облещивал” с тонким искусством заправского знатока женского сердца, и чрез неделю после знакомства, несмотря на “мамзелистость” Аннушки, уже позволил себе с нею флирт. То, будто шутя, ущипнет ее повыше локтя и спросит: “Больно?”, то схватит ее руку и, скрестив пальцы с пальцами, предложит попробовать силу, то близко подсядет к Аннушке и, словно невзначай, поцелует в розоватый затылок. А сам, с серьезно-невинным видом, точно чмокал не он, продолжает рассказывать о матросском житье-бытье или про свою сторону и только ласково улыбается глазами, уставленными на Аннушку. И она, отвергшая немало ухаживаний господ офицеров, как-то покорно и весело отдавалась флирту, как будто не замечая ни шутливых трепков, ни щипков, ни поцелуев молодого, пригожего черноглазого матроса, который казался ей куда милее и понятнее американских ухаживателей. Она только после поцелуев становилась румянее, ее добрые серые большие глаза ярче блестели, и лицо делалось серьезнее и внимательнее, точно она вся поглощена была тем, что рассказывал ей Чижиков. С тем же невинным видом Чижиков увеличивал мало-помалу область флирта и, не делая никаких деклараций, продолжал эту “песню без слов”, по-прежнему услуживая и помогая Аннушке с ретивым усердием беспритязательного человека. Он не переступал известных границ постепенности, чтобы не особенно компрометировать Аннушку в ее собственных глазах, так что флирт этот мог казаться невинной шалостью. Раз только Чижиков слишком увлекся, и, внезапно прервав разговор о починке барыниных ботинок, облапил Аннушку и впился в ее губы, имея, по-видимому, серьезное намерение целовать без конца (недаром он незаметно защелкнул в каюте задвижку). Аннушка в первое мгновение поддалась этой ласке, но вслед за тем сурово оттолкнула дерзкого и, вспылив, съездила его по уху.

Но Чижиков и тут не потерялся и даже не стал просить прощения. Вмиг очутившись по ту сторону двери, он как ни в чем не бывало спросил, продолжая прерванный разговор:

– Так какое будет ваше приказание насчет барыниных ботинков, Анна Егоровна? Прикажете починить?

Первую минуту Аннушка молчала и казалась очень сердитой.

– Что ж, почини, – наконец промолвила она строгим тоном, не глядя на Чижикова и оправляя сбившиеся волосы.

Однако любопытство заставило ее бросить взгляд на вестового, и невольная улыбка скользнула по ее заалевшему лицу при виде этой невинно-серьезной физиономии, точно ни в чем не повинной.

– Так пожалуйте, Анна Егоровна. Ужо завтра принесу, – проговорил деловым тоном Чижиков. – Пуговки есть у вас?

– И лукавый же ты парень, Ванюшка! – протянула нараспев Аннушка, говоря ему давно уже попросту на “ты”, и, отдавая ботинки, усмехнулась.

Сохраняя на своем лице все тот же степенно-невинный вид, Чижиков опять только ласково улыбнулся глазами и, пожелав спокойной ночи, ушел, чувствуя, что Аннушка его простила.

В жилой палубе, где в подвешенных койках уже спали подвахтенные матросы (спать наверху не позволяли, вследствие присутствия на клипере пассажирки), встретил его Егорка, собиравшийся было ложиться, и любопытно спросил:

– Ну, что, братец, как с ей? Забираешь ходу?

– Как есть здря. Давно бросил! – отвечал Чижиков.

– Ну?

– Горда больно пассажиркина мамзель. От матроса морду воротит…

– Ишь ты, а я, брат, думал…

– То-то, пустое, – перебил Чижиков, который, как истый джентльмен, хранил в абсолютной тайне свои успехи даже от друга и земляка Егорки.

– Однако дело есть! – прибавил он и, сходив в свой сундучок за инструментом, приладился у фонаря, чтобы приняться за работу.

– Ты это что же? Слава богу, намотался за день, пора бы и спать. К спеху, что ли? – допрашивал Егорка, разглядывая крошечные дамские ботинки. – Нам разве на палец надеть! – усмехнулся он.

– Обещал. Сама пассажирка просила, – сочинил Чижиков.

– Да у ей башмаков много.

– Эти самые любит. Хорошо пришлись, говорит.

– Небось заплатит?

– А то как же? Наверно, наградит, как в Гонконт придем. Намедни вот не в зачет долларь дала, – опять соврал Чижиков, чтобы не выдать тайны, для кого это он так старается.

– А мой мичман, Володя-то наш, вчерась мне пять долларей отвалил, – радостно сообщил Егорка и, полураздетый, в одной рубахе, присел на корточках около Чижикова.

– За что?

– Поди ж… Я и сам подивился… И так добр – завсегда награждает, а тут… Встал это он, братец ты мой, после ночной вахты такой веселый… смеется… и велел, значит, достать из “шинерки” [12 - Шифоньерка. (Прим. автора.)] деньги… А у его и всего-то двадцать долларей капиталу… Подаю. Отсчитал пять долларей. “Получай, говорит, Егорка, а достальные назад положи!”

– Щедровит, – промолвил Чижиков и прибавил: – И льстится же он на пассажирку, я тебе скажу, Егорка. Ах, как льстится!.. Намедни пришел: тары, бары, по-французскому… лямур, – это и я разобрал, – а потом вынул из кармана стишок и давай ей читать. Складно так выходило, Егорка. “Ваши, говорит, очи не дают спать ночи”. “Вы, говорит, что андел распрекрасны, щеки, говорит, что розы, а ручки у вас атласны”. Все, братец ты мой, перебрал по порядку: и насчет ног, и насчет носа, и насчет ейных волос… И так, шельма, складно. “Я, говорит, из-за вас ума решусь и беспременно утоплюсь”… Это он пужал, значит.

– Ишь ты! И выдумает же! – восхитился Егорка. – Что ж пассажирка?

– Усмехнулась и стишок на память взяла… Только вряд у их что-нибудь выйдет, – авторитетно заметил Чижиков.

– Небось мой мичман ловок! – заступился за своего барина Егорка.

– Отважности нет… Только языком болтает… Этим в скорости не облестишь.

– Нельзя, брат, генеральская дочь…

– Генеральская не генеральская, а все живой человек. Только она, должно быть, какая-то порченая! – неожиданно прибавил Чижиков.

– Порченая?

– Да как же, Егорка. Женщина молодая, сочная, всем взяла, а три года вдовеет, и, – сказывала Аннушка, – в Америке женихи были, а не шла. И опять же здесь: все на нее льстятся, а она ровно статуй бесчувственный. Видно, в ей кровь не играет. Есть, братец, такие. Не любят мужчинов…

– Может, только виду не хочет оказать и себя соблюдает, а ежели, братец ты мой, честь честью, замуж – очень даже будет согласна… Видит – здесь ей мужа не найти, потому как в плавании все, да и господа не из богатых, ну и… форсит.

– Разве что… Но ты, коли баба, хоть хвостом поверти…

– Не вертит? – рассмеялся Егорка.

– То-то и есть. И глаз у ей рыбий… Поверь, Егорка, испортили барыню в Америке этой самой.