Когда совсем стемнело, коней привязали, а сами расположились на одеялах и сидели в темноте молча, не разжигая костра.
Надо было у тех пастухов водой разжиться, сказал Ролинс.
Утром сами найдем.
Скорее бы утро…
Джон-Грейди промолчал.
Черт. Малыш будет метаться и ржать всю ночь. Я-то его знаю…
Они небось думают, что мы спятили.
А не так, что ли?
Думаешь, его сцапали?
Не знаю.
Я буду спать.
Они лежали, завернувшись в одеяла. Невдалеке беспокойно топтались Малыш и Редбо.
Одного все-таки у него не отнять, сказал вдруг Ролинс.
Ты о ком?
О Блевинсе.
Так чего не отнять-то?
Этот сопляк не смирился с тем, что у него увели коня.
Утром они оставили лошадей в арройо, а сами залезли на самый верх, чтобы в лучах восходящего солнца понять, что представляют собой окрестности. Ночью в низине было холодно, и теперь, когда взошло солнце, они повернулись к нему спинами, чтобы скорее согреться. На севере в застывшем воздухе повисла тонкая струйка дыма.
Думаешь, это те пастухи? – спросил Ролинс.
Дай-то бог.
Ты не хочешь съездить к ним и попросить воды и жрачки?
Нет.
Мне тоже что-то неохота…
Они продолжили наблюдение, потом Ролинс поднялся и, захватив мелкашку, куда-то ушел. Вскоре он вернулся и высыпал из шляпы на плоский камень плоды нопала, а потом сел и начал очищать их ножом.
Угощайся, сказал он.
Джон-Грейди подошел, присел на корточки, вынул свой нож и тоже стал счищать кожуру с плодов, которые были холодными с ночи и окрашивали пальцы в кровавый цвет. Они сидели, ели нопалы, выплевывали маленькие твердые семечки и то и дело извлекали из пальцев колючки. Ролинс обвел рукой окрестности:
Нельзя сказать, что здесь жизнь кипит, верно?
Джон-Грейди кивнул:
Самое неприятное, что мы можем натолкнуться на этих ребят и даже не поймем, что влипли. Мы даже толком не заметили, какие у них лошади.
У них та же проблема. В лицо они нас не знают, отозвался Ролинс и сплюнул.
Не бойся, увидят – сразу узнают.
Тоже верно.
Но, конечно, наши трудности – пустяк по сравнению с тем, во что вляпался Блевинс. Ему впору выкрасить лошадь в красный цвет и разъезжать на ней, дуя в трубу.
Святая правда, сказал Ролинс, вытирая лезвие ножа о штанину.
Самое удивительное – это то, что паршивец не врет. Конь действительно его.
Не знаю, не знаю. Кому-то он и до него принадлежал, скажешь нет?
Во всяком случае, не этим мексиканцам.
Конечно. Только хрен он кому что докажет.
Ролинс сунул нож в карман и стал оглядывать шляпу – не застряли ли в ней колючки, потом заговорил:
Красивая лошадь все равно что красивая женщина. Хлопот больше, чем удовольствия. А нормальному мужику нужна такая, чтобы от нее толк был. Чтобы работу свою знала.
Это ты где такое почерпнул?
Не помню.
Джон-Грейди сложил нож, потом сказал:
Однако просторы тут – будь здоров!
Это точно. Места хватает.
И ведь бог знает, куда исчез пацан-то.
Исчез-то исчез. Только я щас скажу тебе то, что в свое время услышал от тебя.
Ну?
Мы об его костлявую жопу еще спотыкнемся.
Весь день они ехали на юг по широкой равнине. Только к полудню нашли наконец воду – жалкие илистые остатки на дне большого саманного корыта. Вечером, оказавшись на седловине невысокого хребта, спугнули из зарослей можжевельника почти безрогого теленка белохвостого оленя. Ролинс выхватил из седельной кобуры мелкашку, вскинул к плечу, взвел курок и выстрелил. Стреляя, он отпустил поводья, и его конь встал на дыбы, потом отскочил в сторону и остановился, мелко дрожа. Ролинс спешился и пошел туда, где видел оленя. Тот лежал в луже крови. Пуля вошла в основание черепа, и глаза животного остекленели. Ролинс выбросил стреляную гильзу, вставил новый патрон, опустил большим пальцем курок и посмотрел на Джона-Грейди, который подъехал, ведя под уздцы коня Ролинса.