Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей

А по-моему, баланс уже подведен, причем в твою пользу. Ты принес большое разочарование моему племяннику и немалые расходы мне.

Не сочтите за дерзость, мэм, но я и сам испытал некоторые неудобства.

Когда полицейские приезжали сюда первый раз, мой племянник отправил их назад с пустыми руками. Вознамерился провести собственное расследование. Был уверен, что их версия ошибочна.

Почему же он ничего мне не сказал?

Он дал слово команданте. Иначе тебя забрали бы сразу же. Но он хотел провести собственное расследование. Согласись, что команданте имел все основания не предупреждать заранее тех, кого он намерен арестовать.

Напрасно дон Эктор лишил меня шанса рассказать, что тогда случилось. Глядишь, все вышло бы иначе…

До этого ты уже дважды говорил ему неправду. Он имел основания предположить, что ты способен солгать и в третий раз.

Я никогда не лгал ему.

История об украденной лошади дошла до этих мест еще до вашего прибытия. Было известно, что конокрады – американцы. Когда он спросил тебя об этом, ты сказал, что ничего не знаешь. Потом несколько месяцев спустя ваш приятель вернулся в Энкантаду и убил там человека. Государственного служащего. Никто не сможет отрицать этого.

Когда он возвращается?

Он все равно не захочет тебя видеть.

Вы, значит, тоже считаете меня преступником?

Я готова поверить, что против тебя сложились обстоятельства. Но сделанного не воротишь.

Почему вы меня выкупили?

Ты и сам отлично знаешь почему.

Из-за Алехандры?

Да.

А что она обещала взамен?

Думаю, ты и это понимаешь.

Она обещала, что больше никогда со мной не увидится?

Да.

Джон-Грейди откинулся на спинку стула, посмотрел мимо дуэньи Альфонсы на стену. На гобелен. На голубую декоративную вазу на ореховом буфете.

У меня не хватит пальцев на руках, чтобы подсчитать, сколько женщин из нашей семьи пострадали из-за любовных связей с недостойными мужчинами. Разумеется, кого-то из кавалеров увлекли революционные идеи – такие уж были времена… Моя сестра Матильда, например, в двадцать один год уже дважды стала вдовой. Обоих ее мужей застрелили. Двоемужница… Просто какое-то фамильное проклятие… Не хочется об этом думать, но такое впечатление, что на нас наложена порча… Нет, Алехандру ты больше никогда не увидишь.

Вы загнали ее в угол.

Я была рада, что появилась хоть какая-то возможность с нею договориться.

Только не говорите, что я должен сказать за это спасибо.

Не буду.

Вы не имели права… Лучше бы я остался в тюрьме.

Ты бы там не выжил.

Ну умер бы. И что?!

Они сидели и молчали. Было слышно, как тикают часы в холле.

Мы хотим дать тебе коня. Его выбором займется Антонио. У тебя есть деньги?

Он посмотрел на нее, потом медленно произнес:

Я-то думал, раз в молодости вы сами хлебнули горя, значит будете подобрее к другим.

Ты ошибся.

Наверное.

Мой опыт отнюдь не убедил меня, что пережитые тяготы делают людей добрее.

Это смотря каких людей.

Ты, наверное, думаешь, что видишь меня насквозь. Кто я? Старуха, у которой не сложилась личная жизнь, и потому она озлоблена на весь мир. Завидует счастью других. Типичная история… Но ко мне она отношения не имеет. Я защищала тебя, даже несмотря на скандалы, которые устраивала мать Алехандры. К счастью, ее ты не встречал. Это тебя удивляет?

Удивляет.

Видишь ли, если бы она умела держать язык за зубами, я, может, и не взяла бы на себя роль твоего адвоката. Кроме того, в отличие от меня она очень уж уважает светские приличия… Свет… Общество… У нас в Мексике это машина подавления. В первую очередь женщины. В стране, где женщины лишены права голоса, общественное мнение деспотично… Мексиканцы просто помешались на обществе и на политике, хотя и то и другое у нас – чистый кошмар. Представителей нашей семьи здесь называют сумасбродными гачупинами, но сумасшествие испанцев мало чем отличается от безумства креолов. В тридцатые годы в Испании разыгралась политическая трагедия, но за два десятилетия до этого в Мексике прошла ее генеральная репетиция. Имеющий глаза да увидит… Казалось бы, разница огромна, но, если приглядеться, получается, по сути, одно и то же. Испанец всем сердцем обожает свободу. Но только свою собственную. Он боготворит истину и честь во всех их обличьях. Но ему нравятся именно эти обличья, а не суть. Испанец свято верит, что единственный способ подтвердить реальность кого бы то ни было – это заставить его истекать кровью, будь то девственницы, быки, мужчины… Будь то сам Спаситель. Я смотрю на мою внучатую племянницу и вижу ребенка. Впрочем, я прекрасно помню и себя в ее возрасте. В иных обстоятельствах я, возможно, стала бы солдадерой…[154 - Воительница (исп.).] Алехандра, быть может, тоже… Но мне не дано понять, что представляет собой ее жизнь. Если в ней и есть некая последовательность, то мои глаза не в состоянии ее разглядеть. Правда, я никогда не могла решить: действительно ли в нашем существовании имеется какая-то направленность, какая-то стройная последовательность, или же мы просто вносим систему в хаос, произвольно толкуя скопище разнообразных фактов. Если это и впрямь так, то тогда мы не представляем собой ровным счетом ничего, как бы нам ни хотелось уверить себя и остальных в обратном. Скажи-ка, ты веришь в судьбу?

Джон-Грейди помолчал, словно тщательно обдумывая вопрос.

Да, мэм, верю, наконец сказал он.

Мой отец верил во взаимосвязь между явлениями. Я, правда, не разделяла этого его убеждения. Он считал, что не бывает такого понятия, как слепой случай, – это все равно следствие тех или иных решений человека, пусть в далеком прошлом. Он любил приводить в пример принятие решения с помощью монеты, которая является и кусочком металла, и результатом выбора чеканщика, который когда-то взял этот кусочек и поместил в штамп именно той, а не другой стороной. Это и оказало воздействие на наше решение с помощью монетки. Орел или решка… Сначала принимал решение чеканщик, а потом, спустя много лет, настает наш черед.

Дуэнья Альфонса улыбнулась. Коротко. Мимолетно.

Наивный пример. Но образ этого безымянного чеканщика навсегда врезался мне в память. Если бы речь шла о роке, фатуме, который властвует над нашей фамилией, то с ним можно было бы постараться договориться… Задобрить, умилостивить… Но чеканщик – это уже нечто иное. Он смотрит своими подслеповатыми глазами в очках на кусочки металла – и принимает решения. Порой, возможно, не без колебаний. А пока он колеблется, на волоске висят судьбы целых грядущих поколений. Судьбы миров… Моему отцу это позволяло увидеть первопричины, но я смотрела на вещи иначе. Мне наш мир скорее напоминал кукольный театр. Если заглянуть за ширму, то видишь нитки, которые уходят от марионеток вверх. Однако оказывается, что за них дергают не кукловоды, но другие марионетки, которыми управляют новые куклы, и так до бесконечности. Я имела возможность убедиться, что эти уходящие в бесконечность нитки способны погубить великих мира сего, весь мир утопить в крови и безумии. Погубить нацию. Я могу рассказать тебе, какой была Мексика. Какой была и, возможно, снова будет. Тогда ты поймешь, что те самые вещи, которые сначала расположили меня к тебе, в конечном счете заставили сказать «нет».

Она помолчала, затем продолжила:

Когда я была девочкой, в Мексике царила страшная нищета. То, что ты видишь сегодня, не идет ни в какое сравнение с тогдашним кошмаром. У меня от этого разрывалось сердце. В городах были лавки, где крестьяне, которые приезжали продавать фрукты и овощи, могли взять напрокат одежду. Они брали ее на день, а вечером возвращались по домам, завернувшись в одеяла или опять надев свои жалкие лохмотья. У них не было за душой ни гроша. Каждый отложенный сентаво предназначался на похороны. В обычной крестьянской семье только ножи были фабричного производства. Все остальное – самодельное и домотканое. Ни булавки, ни тарелки, ни пуговицы… Ничего и никогда. На городских рынках сплошь и рядом пытались продать предметы, которые не имели никакой ценности. Болты от грузовиков, детали каких-то машин. Крестьяне не могли найти этим вещам применения, но свято верили, что эти предметы кому-то пригодятся, что рано или поздно появится человек, который понимает в них толк. Главное, чтобы поскорее появился тот, кто сумеет распознать в этих жалких железках потаенную ценность. Никакие разочарования не могли поколебать это наивное убеждение. Но с другой стороны, что еще имелось у этих несчастных? Во имя чего следовало поступаться этой верой? Индустриальный мир оставался для них чужим, и те, кто населял его, представлялись им марсианами. Причем эти люди вовсе не были глупыми от природы. Это я видела по их детям. Обладавшим природной смекалкой. И свободой, о которой мы не могли и мечтать. Для них не существовало наших запретов, на них не возлагались великие родительские надежды. Но потом, лет в одиннадцать-двенадцать, дети переставали быть детьми. Они утрачивали детство в одночасье – и юности у них уже не было. Они делались невероятно серьезными, словно им открывалась какая-то ужасная истина. Словно они видели то, чего не замечаем мы. Они внезапно трезвели, и это меня озадачивало. Но как я ни билась, мне так и не удалось понять, что же именно они видели, о чем догадывались.

Наступила еще одна пауза, потом дуэнья Альфонса заговорила опять:

К шестнадцати годам я прочитала множество книг и отличалась большим вольнодумством. Так, я решительно отказывалась поверить в существование Бога – слишком страшным и жестоким выглядел мир, который он якобы сотворил. Я была идеалисткой и самым недвусмысленным образом высказывала все, что думала. Родители были в ужасе. Но затем летом, когда мне вот-вот должно было исполниться семнадцать, моя жизнь резко изменилась.