Один я здесь…

Но удар пришелся не по его голове, а по деревянному столбу, к которому он был прикован. Десятки осколков рассыпались по полу, заставив Клауса закричать. Он был уверен, что свихнувшийся старикашка ударит его и через секунду он почувствует адскую боль, после чего отключится, он был уверен, но…

Когда Клаус открыл глаза, то увидел перед собой совершенно другого человека. Злобу пьяницы словно ветром сдуло, оставив лишь жалкого, убитого горем старика. Его глаза опухли от слез, челюсть сводила судорога. Кроме всего прочего, на несколько секунд его одолел сильный кашель, да такой силы, что из горла, казалось, вот-вот что-то вылезет.

Старику понадобилось время, чтобы избавиться от кашля и тихо, почти завывая прошептать:

– Сегодня ему исполнилось бы двадцать два, – говорил старик сквозь слезы. – Двадцать два года, двадцать два…

Он сел на колени, спрятал лицо в руках и горько заплакал. Клаус будто увидел этого человека впервые. Он так сильно проникся слезами старика, что захотелось обнять этого несчастного человека, но сдержался. Да и руки его все еще были крепко связаны.

Снова старика охватил приступ болезненного кашля. Прислонив руку ко рту, он поспешил выйти наружу, оставив Клауса наедине с самим собой.

11

Проснувшись ранним утром, он вспомнил события минувшей ночи словно дурной сон: пьяный старик, запах перегара, ужасный кашель, раздирающий горло. И бутылка, почти ударившаяся о его голову. Впервые с момента крушения истребителя он ощущал себя на волосок от смерти.

Он взглянул на полку. Луч солнца, выглядывающий из щели, освещал вторую банку. В это время старик обычно уходил куда-то, но перед этим, как правило, будил его и давал позавтракать.

Сегодня этого не произошло.

Если с ним что-то случилось… – подумал Клаус и тут же представил себе в голове картину, в которой он, привязанный к столбу, умирает долгой и мучительной смертью от жажды и голода. По спине тут же побежали мурашки. Не о такой смерти он мечтал, да он вообще ни о какой смерти не мечтал! Ему хотелось жить как никогда, в особенности после того, что он испытал здесь.

Надежда на спасительный отряд еще не покидала его, но с каждым днем таяла.

Но Клаус понимал, что обманывает себя. Никто сюда не придет. Никому не сдался какой-то там Клаус Остер двадцати пяти лет от роду – один из подающих большие надежды молодых пилотов во всем треклятом люфтваффе. Они найдут еще сотню таких же, а единственная память о нем будет храниться на какой-нибудь железке в виде нагрудного знака, посмертно.

Эта мысль разъярила его. Все тело сотрясалось от злобы, и он начал дергать веревку, стягивающую его руки так сильно, что та оставляла кровавые отметины на запястьях. Он бил ногой по полу, поднимая в воздух слой пыли. Захотелось орать, но крик застрял где-то в горле. Отчаянно он бился в истерике, пока накопленная за эти дни злоба не вышла из его тела целиком, подобно заразе, и он сел, опустив голову. И именно в эту секунду справа от него что-то блеснуло, будто Полярная звезда, которую он часто наблюдал во время полетов. Луч солнца коснулся кусочков стекла, лежащих на полу, и Клаус разглядел острый осколок бутылки. Он почувствовал, как сердце заколотилось быстрее.

Вот оно… Вот оно!

Он вытянул правую ногу, одетую в шерстяной носок, и попытался коснуться осколка. Чувствуя, как мышцы икр растягиваются, он вспомнил про одну средневековую пытку: жертв клали на специальное ложе, крепко завязывали на запястьях и лодыжках веревки и при помощи вращающихся валиков, начинали растягивать суставы несчастного. Ну а то, что было с телом дальше, представить не сложно. О чем только человек, бывает, не задумывается, пытаясь спасти себе жизнь!

Кончик шерстяного носка прикоснулся к осколку и сдвинул его чуть дальше. Клауса выругался, попытался сосредоточиться, глубоко вздохнул и вытянул ногу вновь.

Первая попытка не удалась, вторая была удачнее – он снова коснулся кончиком пальца стекла, но не смог его подцепить, третья же и вовсе свела ногу судорогой. Клаус, привязанный к столбу, наклонил тело вперед настолько, насколько это было возможно, и снова попытался дотянуться до осколка.

И у него получилось.

В ту секунду, когда большой палец ноги, одетой в носок, коснулся заветного осколка, его лицо озарилось улыбкой неандертальца, после долгих усилий разжёгшего огонь. Скрежет стекла по деревянному полу звучал лучше всех музыкальных классиков вместе взятых.

Когда осколок оказался рядом с бедром, он слегка ударил по нему пяткой в надежде, что не перестарается и не отбросит его слишком далеко. Но и здесь ему сопутствовала удача. Средний палец правой руки сразу нащупал стекло. Пришлось немного повозиться, порезав при этом подушечки безымянного и указательного пальцев, чтобы осколок очутился в его ладони. Он тут же хотел начать резать путы, но замер и задумался:

Может, обождать? Дождаться завтрашнего утра, убедиться, что старик ушел, и только потом попытаться сбежать?

Но тяга к свободе оказалась сильнее. Ему настолько осточертело это место и так был мерзок русский старик, что он был готов рискнуть. Не теряя ни секунды, он начал резать путы, медленно и осторожно, чтобы не задеть острием запястье.

Луч света был на середине второй банки.

12

Десять минут ему понадобилось на то, чтобы разрезать путы.

Как только веревки сползли с его окровавленных кистей, он почувствовал невероятное облегчение: точно скинул с себя неподъемную ношу, не дающую покоя очень долгое время. Он был так сильно возбужден, что отчетливо слышал стук собственного сердца, которое, помимо всего прочего, будто щекотало невидимое перо – странное чувство. Наверное, так же ощущал себя Дантес, сбегая из замка Иф.

Рано расслабляться, думал Клаус. Хоть ты и снял кандалы, ты по-прежнему в подвале, по-прежнему в замке…

Он шагнул вперед и чуть не упал, с трудом удержав равновесие. Раненая нога хоть и заживала, но все еще отдавала жуткой болью, стоило только на нее ступить. Стиснув зубы, он сдержал почти вырвавшийся наружу крик, выдохнул и осмотрелся. Взгляд упал на связку жердей, в них по ночам он иногда замечал человеческий силуэт, пугающий его в первые дни заточения. Допрыгав на одной ноге до связки, он выудил одну из жердей, самую крепкую на вид, и, используя ее в качестве костыля, направился в сторону лестницы. Поднимаясь по ступеням, что тоже потребовало немалых усилий, он снова поразмыслил о том, чтобы отложить побег до того момента, когда возникнут более благоприятные обстоятельства. Далеко ли он уйдет на одном костыле, с раненой ногой, да еще и в зимнюю пору? Будет лучше, если он прямо сейчас спустится, спрячет осколок в кармане, завяжет себе руки, чтобы не вызвать у старика подозрения, и подождет, просто подождет…

Но мысль о проведении еще хоть одного дня в погребе была настолько для него мерзкой, что он был согласен на любой риск, лишь бы снова не оказаться там, в этой тьме, возле этого столба. Нет, ни за что на свете, даже за миллион марок он не проведет больше ни минуты в этом погребе!

Высунув голову наружу, он сразу увидел его.

Старик лежал неподвижно на полу, животом вниз. Возле него был сущий бардак: шкуры мелких зверьков, разбросанные тут и там, множество посуды раскидано по углам. Кроме того, в хижине стояла невероятная вонь перегара, напомнившая о его нерадивом папаше, вернувшемся с очередной попойки. Вот он стоит, маленький Клаус, держа едва научившегося ходить братика за ручку, и тихонечко про себя размышляет: Папа умер или просто спит?

Тихо, насколько возможно, он вылез из подвала. Концом жерди коснулся ружья, лежавшего как нельзя кстати под ногами старика, тут же взял его в руки и, на этот раз убедившись, что оно было заряжено, подошел к спящему. Дулом ружья коснулся его плеча, – ответа не последовало, – после чего перевернул того на спину.

Сначала показалось, что старик и впрямь помер: рот приоткрыт, что сразу наводило на мысли о смерти. Но когда тот слега всхрапнул и что-то пробормотал, сомнения развеялись. Старый хрыч был жив и крепко почивал после ночной попойки.

Клаус приставил дуло ружья к горлу спящего и взвёл курок. Он не спускал глаз с неопрятного лица, с растрепанной бороды и большого носа-картошки. Палец еле касался спускового крючка. Видит бог, он желал его смерти, хотел бы отомстить за все те ужасные дни в заточении, за раненую ногу, за все пережитые унижения…

А еще при взгляде на это храпящее существо перед глазами возникал образ мертвецки пьяного отца, лежащего возле его ног. Клаус снова превратился в мальчишку, только теперь в руках была не худенькая ручка Тоби, а заряженное ружье.

Подушечкой пальца он немного сдвинул курок.

– Ты ответишь за все, что сделал. Ты…

Озлобленные глаза наполнились слезами. Он надавил дулом ружья в шею старика так сильно, что мушка утонула в складках дряблой кожи.

Клаус почти выстрелил, но в последнее мгновение передумал. Этот человек, каким бы он ни был, спас его жизнь.

– Считай, мы в расчете, старикан. На этот раз…

Медленно он убрал ружье в сторону и осмотрел помещение хибарки в поисках веревки, чтобы связать старика, пока тот еще спит, но такой не нашлось. Да и времени искать что-нибудь подходящее у него не было – русский мог проснуться в любую минуту. Он повесил ружье на плечо, взял спящего под мышки и дотащил до дверцы погреба. У Клауса было жгучее желание сбросить старика с лестницы, как тот поступил с ним в первый день их знакомства, но он сдержался. Осторожно положив довольно тяжелое тело на пол, он поспешил закрыть люк подвала и заслонить его буржуйкой.

Далее Клаус начал обыскивать хижину в поисках чего-нибудь полезного. Делать это он старался быстро, уж очень не хотелось слышать, как очнется старикашка и начнет орать.

В древнем выдвижном шкафчике, пахнущем кислым запахом табака, он нашел пару десятков патронов – решил взять все на всякий случай, – и коробок спичек с картинкой лося с большими рогами. Рядом с тем же шкафом нашел свои берцы с лёгким слоем пыли. Потом взялся за стойки в поисках чего-нибудь съестного, с безразличием сбрасывая все на пол, но ничего, кроме перловой крупы да сидевшей в печёнках овсянки найти не удалось – пришлось взять их. Все собранное он упаковал в тканевый мешок, найденный на полу, и уже было собирался уходить, но остановился. На крючке прямо возле двери висел тулуп: заношенный, с десятками заплат и пахнущий дешевым табаком. Как и его хозяин, этот предмет гардероба вызывал отвращение. Но у Клауса не было выбора, поскольку единственное, что был на нем из одежды, – фуфайка бледно-зеленого цвета да старые брюки, надетые на него стариком. Морщась, Клаус надел тулуп, и, разумеется, тот оказался ему велик, все же его хозяин был довольно высок и плечист. Из рукавов выглядывали одни только пальцы, воротник упирался в подбородок – ему казалось, что со стороны он выглядел мальчишкой, решившим примерить баловства ради отцовскую куртку.

Наконец, справившись с тулупом и взяв в руки мешок с наскоро собранной провизией, он, придерживаясь за костыль, открыл дверь хибары.

Его ослепило. Никогда прежде солнечный свет не казался таким ярким, как сейчас. Огромные кучи снега, которым не было ни конца, ни края, заставляли глаза жмуриться от яркой белизны. Он хотел утонуть в потоках солнечных лучей, купаться в них до тех пор, пока ему не надоест. А воздух! Господи, благослови зимний воздух! Наконец-то в легких оказался свежий воздух, без примеси затхлого погреба и кислого табака. Он был так очарован происходящим, что совсем не обратил внимания, как возле ноги его образовалась небольшая тень.

Псина, громко лая, выскочила из конуры, испугав Клауса так, что он упал в сугроб. Зубы почти сомкнулись на его левой, и без того пережившей много бед, ноге. Но к счастью, короткая верёвка, завязанная вокруг шеи животного, не позволила псу приблизиться.

Клаус тут же поднялся на ноги, приложил ружьё к бедру и, не отводя взгляда от гавкающей псины, заковылял прочь.

Пес не перестал лаять даже тогда, когда он скрылся из виду.

13