Рассказы

Если бы не случай с одним несчастным оборванным русским, так я ни разу, кажется, не смеялся бы в продолжение этих двух дней, – бедняк этот забрался под одну скамейку нашего загона и не вылезал оттуда, пока, наконец, кондуктора (так называются те, которые должны наблюдать – все ли пассажиры имеют билеты) не открыли его убежище и не вытянули его за ноги при всеобщем хохоте пассажиров. (Один только дядя не смеялся в это время). Но как было не смеяться, когда с бородой мужчина начал рыдать перед кондукторами, которые, по-видимому, не хотели уважить его просьбу. Несчастный успокоился только тогда, когда дядя вмешался в их разговор. Как я мог заключить по громкому разговору и по красному лицу одного из них, они былине особенно довольны этим вмешательством, но это продолжалось недолго – дядя вынул из кармана сколько-то денег и отдал кондуктору. Плакавший русский потянулся к руке дяди, чтобы поцеловать ее. Коста поторопился предупредить этот поцелуй, а стал говорить ему что-то, после чего бедняк не полез уже под скамью, а уселся с довольным видом против печки. Кондуктора ушли, Коста тоже сел на место.

«Что это с ним?» – спросил я тотчас же дядюшку.

«Он служил в работниках в городе, а жену и маленьких детей своих оставил дома, в деревне; теперь жена его умерла, ему нужно, как можно скорее, ехать к детям, а денег для того, чтобы купить билет себе на проезд, у него нет, вот он и плачет…»

В Москве я бы, кажется, и не сел уже в вагон, если бы не слова Коста: «Когда ты еще раз заснешь, то проснешься уже в самом Петербурге…» Не будь этих слов, я не знаю, что б со мною было, когда я опять мчался в противном вагоне… Коста меня всеми силами старался развлекать, покупал для меня виноград, яблоки, конфеты, давал даже пиво, но я, все-таки, несмотря на все его и мои собственные усилия, никак не мог быть веселым…

В то время я, кажется, и мыслить устал, потому что, как помнится мне, когда я ложился спать (скамейка была короткая и неудобная), я не имел ни одного определенного желания, ни одного ясного представления…

Теперь, мама, ты можешь себе представить, что я должен был чувствовать после всего этого на другой день, когда открыл глаза и увидел перед собою не Петербург, как я предполагал, а тот же самый безобразно длинный вагон и тех же самых скучных пассажиров на тех же коротких его скамейках. Поезд мчался с обычной быстротой по бесконечному лесу. Дяди не было около меня… Ах, мама! Если б я мог тебе передать то чувство, которое овладело мне минуту. Несколько крупных слез скатилось по моим щекам, оставив на них горячий влажный след… Вскоре подошел ко мне Коста. «Как, ты уже проснулся? – обратился он ко мне с мягкой улыбкой. – Ай да молодец, Бибо! Ну, постой, как только приедем в Петербург, я тебе непременно куплю таких пряников, каких ты еще никогда не видел…» Но меня вовсе не интересовали его пряники – я постарался скорее укутать голову в одеяло и вытереть глаза.

«Где же Петербург?» – спросил я его в свою очередь, раскрывая голову и силясь казаться веселым. «Теперь уже не далеко – вот проедем лес, а там еще немного, и мы – в Петербурге…» Слова дяди меня до некоторой степени ободрили. Я подошел к окну. Мы так быстро ехали, что нельзя было рассмотреть в отдельности дерево – они все сливались как бы в одну гладкую, мелькавшую мимо нас стену. Я простоял очень долго… Зеленая стена нес[лась] и неслась по-прежнему. Одна станция быстро сменяла другую, но лес все той же стеной мелькал по обеим сто[ро]нам поезда. Мое нетерпение, выехать скорее на открытое поле, заменилось уже отчаянием, но лес, – все тот же бесконечный лес… Я не знал что делать. Каюсь, мама, я до то]го] рассердился, что не мог не выругаться. – «Чтоб собака в тебе околела», – произнес я, казалось, очень тихо в негодовании, (но ты прости меня, доро[гая] мама, – ведь, ты часто сама так ругаешься). Однако, от этого мне было не легче – только громкий смех дяди вывел меня из этого невыносимого положения. «Кого это ты ругаешь, Бибо?» – обратился] он ко мне, продолжая хохотать (оказывается – я выругался достаточно громко, так что даже дядя, будучи углублен в чтение, слышал мое чистосердечное пожелание нашему непрошенному спутнику). На его вопрос я только горько улыбнулся… «Ты лучше, чем смотреть в окно, – продолжал Коста, – ложись на свою кровать и спой песню о прекрасной Кошер-хан…» Я послушался его совета – лег действительно на скамью, но о прекрасной Кошерхан и думать не хотел… В моей голове теснились совсем другие думы. Главным образом, я думал о тебе, милая мамаша, думал о всем, что было так дорого мне и что, подобно тебе же, покинуто мною на неопределенное время. (Ах, мама, слезы наполняют мои глаза, и не позволяют мне писать).

Был уже вечер, когда дядя обратил мое внимание на очень долгий свисток паровоза и объявил мне с сияющим лицо. мы подъезжаем к Петербургу. Как помнится, его слова не произвели на меня ожид[аемого] им впечатления. Поезд не успел еще остановиться, а пассажиры уже теснились у выхода из вагона. Мы, вышли, как и всегда, после всех. Платформа была полна народом, все бегали с вещами, суетились, многие обнимались, целовались… Только я и дядя, держась за руки, не спеша, пробирались в этой толпе, не упуская из виду человека с медалью, шедшего впереди нас с нашими вещами. На одном повороте дядя остановил услужливого старика и сказал ему что-то (должно быть, попросил его не трудиться больше), после чего тот, действительно, сложил вещи в угол. Дядя дал ему денег (не правда ли, как странно, мама, – всем, кто нам помогал в дороге, дядя непременно дарил деньги. Ведь у нас так не делают), тот снял шапку, поклонился и исчез. За ним исчез и Коста, предварительно приказав мне сидеть около вещей…

Он проходил не долго, хотя это мне могло и показаться, так как я с возвратившимся ко мне большим любопытством рассматривал необыкновенно высокий сарай, где остановился наш поезд…

Ах, мама! Отчего тебе нельзя посмотреть этот сарай!! Ты, наверное, ничего подобного не видела в своей жизни. До его крыши, не то что я, но даже сам Голо не добросит камня…

notes

Примечания

1

Рукопись в отмеченных местах повреждена. (Сост.)

2

Рукопись в отмеченных местах повреждена. (Сост.)