Африканский самурай

Я сходил в дом и вернулся с маской, работе над которой посвящал все время, когда отец и мать были заняты.

– И что это?! – воскликнула она.

– Это носорог, – ответил я. – То есть я думаю, что это он. Как его описывал отец.

Она провела пальцем по дереву, коснулась кончика рога, перевернула маску, чтобы рассмотреть внутреннюю сторону.

– Не знаю, на что похож носорог. Спросим твоего отца, когда он вернется. Но работа хорошая. У тебя дар.

Я радостно улыбнулся материнской похвале.

– Когда я стану участвовать в празднике, ты будешь играть для меня на барабане, пока я танцую?

Она вернула маску и поцеловала меня в лоб.

– Я буду играть для тебя, пока на барабане не лопнет кожа. Посмотрим, что устанет раньше – мои руки или твои ноги.

* * *

В день, когда меня угнали в рабство, я вылез из пещеры, где мы вместе с мальчишками моего возраста выламывали камни в поисках руды. Мы были усталые и голодные, потому что время, к которому должны были принести еду, уже давно миновало.

Мы продолжали работать, слой за слоем обдирая каменную кожу пещеры, пока пол в пещере не оказался весь заставлен мешками с камнями, а в животах у нас не начало урчать от голода. Мы выползли из пещеры, поднимаясь по веревкам, натянутым вдоль стен. Я вышел на обжигающее солнце, склонив голову и моргая, и не видел ничего, кроме собственных следов, оставшихся в пыли у входа в пещеру, пока глаза не привыкли к свету. И тут я заметил что-то неладное, но сначала не мог понять, что именно.

Я стоял вместе с другими ребятами и смотрел в сторону деревни. Поначалу мы видели только дома и печь, в которой плавили руду, деревья вдали, а за ними – начало склона, который спускался на равнины. Потом, моргнув несколько раз, я разглядел и остальное.

По всей деревне валялись тела взрослых и большей части старших мальчиков. Немногочисленные уцелевшие парни и все девочки помоложе со связанными за спиной руками стояли на коленях возле печи. Я попытался разглядеть мать, но сразу понял, что не пощадили никого. Чтобы не видеть мертвых, я тут же закрыл глаза и потом, когда открыл их снова, смотрел только на живых, не отрывая взгляда от тех, кто стоял связанным у печи, и не позволяя себе ни смотреть на убитых, ни думать о них. Только тут я заметил чужаков.

От отца я слышал рассказы о белых людях – отец встречал их в городах, где они торговали лекарствами и инструментами, – но та дюжина, что возникла перед нами, была первыми белыми, кого я увидел в своей жизни. У них были заросшие лица, глубоко посаженные глаза и странного кроя одежда. Крепкие мышцы молодых, но морщинистые лица стариков. Чужаки что-то кричали нам на языке, которого мы не понимали. Короткие и резкие слова яростно срывались с их губ.

– Злые духи! – вскрикнул один из мальчишек.

В ужасе он подпрыгнул на месте, зацепился ногой и свалился в пещеру. Удар его тела о дно пещеры вырвал нас из оцепенения.

Мы бросились врассыпную. Кто-то побежал домой, кто-то обратно в пещеру, но уже осторожно, с помощью веревок. Один из ребят добежал до края деревни и попытался взобраться по стволу огромного дерева. Я побежал мимо чужаков в сторону печи. Мальчишки и девчонки, стоявшие на коленях, испуганно смотрели на меня, но перерезать веревки было нечем. Я попытался развязать узлы, но даже не смог их ослабить и просто сел в онемении перед ними, стараясь их успокоить.

– Я не дам им забрать вас, – раз за разом повторял я.

Это обещание я был не в силах исполнить. Чужаки увели нас почти без сопротивления. Несколько дней они гнали нас, босых, через земли, которые я никогда прежде не видел. Когда мы пришли к большой воде, они стали по одному выталкивать нас навстречу другим белым. Новые чужаки хватали нас за мошонку, грубо трясли за плечи, совали пальцы в рот, ощупывая зубы. Они заталкивали нас в чрево кораблей, обратно в темноту.

Ложем нам служили две доски, прикрепленные к борту, настолько узкие, что было едва возможно лежать на спокойной воде, но не за что ухватиться, если на море поднималась волна. В углу стояло одно-единственное ведро, которое переполнилось уже через час после отплытия, и никто его так и не поменял. Поэтому мы, дрожа, лежали на досках и ходили под себя прямо на этих узких койках. От качки многих из нас тошнило, и мы катались в собственной рвоте, натыкаясь друг на друга. Время от времени дверь на камбуз распахивалась, и прямо на покрытый коркой грязи пол выливали несколько ведер вязкой каши, за которую нам приходилось драться. Мальчишки стучали ногами по доскам борта, пытались окровавленными пальцами оторвать их и бессвязно кричали и плакали, что хотят домой.

Двенадцать раз я видел новый рассвет сквозь щели над головой, прежде чем корабли остановились. Выведшие нас на свежий воздух мужчины прикрывали рты и носы и били нас, если мы подходили слишком близко. Ноги еле держали, отвыкнув от неподвижности твердой земли. Лохмотья, оставшиеся от нашей одежды, сорвали и сожгли, а нас принялись окатывать из ведер. Потоки воды у наших ног, бурые и серые, полные комочков грязи, скатывались с причала в море. Тут же на причале лежали тела тех, кто не пережил плавания. Потом я узнал, что их порубили на куски и продали фермерам на корм для свиней и собак.

Дни, проведенные без еды и отдыха, морская болезнь, обезвоживание и понос совершенно опустошили нас. Я старался сберечь те силы, что еще оставались, и загнал поглубже все мысли о прошлом и будущем. Я жил от вдоха до вдоха, не заглядывая вперед и не оборачиваясь назад. Осмотр в порту, грубая помывка и сортировка – все это пролетело словно в тумане. Каждая толика внимания, которую мы только могли найти, уходила на попытки разобраться в происходящем, понять, где мы находимся, сколько времени прошло и что мы потеряли. Кто из нас выжил, а кто – нет.

Я понятия не имел, где нахожусь, но знал, что где-то далеко от дома. Так далеко, что даже отцу будет не по силам меня отыскать. Я подумал, как он вернется домой. Заметит ли он следы нападения издали или въедет в деревню в ожидании, что все идет как обычно? Будет ли он улыбаться, предвкушая встречу с нами, как это бывало после каждой поездки? Каково это – готовиться поцеловать жену, но найти лишь ее тело, стремиться обнять сына, но узнать, что он пропал? При мысли о его горе, его утрате у меня сжалось сердце. Его боль я ощущал даже острее, чем собственную.