Дело Тутанхамона

– Закройте глаза и подумайте о вкусной еде или знойной красотке!

Кок ухмыльнулся и послушно закрыл глаза. Воспользовавшись этим, Порчи оглушил его ударом колотушки. После нескольких драк в сомнительных питейных заведениях на Антильских островах и островах Зеленого мыса он мастерски владел подобным приемом «обезболивания».

Виконт уверенно оперировал, думая о том, как в детстве сам чуть не умер от кори, когда его, лежавшего в горячке, окатывали ледяной водой. В Итоне было не лучше. Порчи ненавидел тамошних профессоров, самовлюбленных и надутых, поэтому решил учиться сам, не торопясь и не оглядываясь на оценки. Его сочли лентяем, а он меж тем стремился овладеть искусством мыслить глубоко и независимо. Юноша коллекционировал марки, фарфор, французскую гравюру и заспиртованных змей, а чтение классиков, будь то зануда Демосфен, брюзга Сенека или задавака Цицерон, наводило на него глубокую тоску. В Тринити-колледже ему чуть не нашлось дела по душе – он предложил за свой счет восстановить первоначальный рисунок на панелях своей комнаты. Правда, директор возмутился и пожаловался отцу на недопустимое поведение сына и наследника, которому пристало бы хранить великосветские традиции, вместо того чтобы откровенно их высмеивать. Поэтому молодому аристократу и спортсмену оставалось только путешествовать. Он побывал на юге Африки, на австралийском континенте и в Японии, но так нигде и не сумел найти покоя.

От скуки Порчи начал читать трактаты по истории и очень их полюбил. Как не похож был славный древний мир на обывательские будни крошечной Европы! Особенно виконту нравился Египет, где в древности со вселенским размахом строились колоссальные гробницы-пирамиды. Но на египетскую землю пока ступить не довелось – мешало обычно несвойственное ему чувство робости.

Виконт с удовлетворением осмотрел шов.

– Что ж, совсем недурно! Не поручусь, что малый выживет, но вот учебник оказался неплохим. Решительно, нет ничего лучше доброй книги!

Настало время ужина. Молодой человек переоделся в белый китель и серые фланелевые брюки, надел капитанскую фуражку и поднялся на палубу, где команда все еще молилась, а ветер свирепствовал.

– Бог милостив, – заметил виконт. – Никого не смыло за борт!

Увидев капитана, матросы вскочили с колен и сгрудились вокруг него.

– Спокойствие, господа! Наш кок избавлен от стеснявшего его аппендикса, однако вряд ли сможет сразу взяться за стряпню! Мы будем ужинать чем Бог послал, пока не остановимся в порту. Но подобный инцидент не должен помешать вам нести вахту!

Виконт был красив. Высокий чистый лоб с венчавшей его светлой рыжеватой шевелюрой, аристократический нос, волевой подбородок и аккуратно подстриженные усы. Когда он стоял у штурвала, то выглядел победителем, отправляющимся в неизведанные дали.

О том, что этот образ являлся обманчивым, знал только Порчи. Он был бы рад пустить на ветер часть наследства, чтобы сделать свою жизнь более осмысленной. Несмотря на светлый ум, глубокую культуру, огромное состояние и возможность делать все, что заблагорассудится, и так, как в голову взбредет, он чувствовал себя пустым и никчемным.

Вдруг раздался возглас матроса-грека:

– Кок жив! Я видел его, он открыл глаза!

– А разве я не обещал его спасти? – пожал плечами виконт.

2

Вот уже полчаса, как элегантный, стройный мужчина со строгим выражением лица и задумчивым взглядом следил за юным Картером.

Говард, наслаждаясь солнечным деньком, установил этюдник прямо в поле. Неподалеку жеребенок сосал мать. Тем летом в Норфолке стояла чудная погода, и можно было неустанно рисовать, запечатлевая прелестные картины сельской жизни. Семнадцатилетний юноша шел по стопам отца и собирался стать художником-анималистом. Он не посещал сельскую школу, ведь отец сам обучил его читать, писать, а также рисовать красками, в основном собак и лошадей. И, несмотря на то что у мальчишки имелось восемь братьев и сестер, Говард ощущал себя единственным, ведь только он смог воспринять отцовские уроки и намеревался продолжить его дело. Ему лишь предстояло доказать, что он сможет прокормиться собственным искусством, поэтому прилежно рисовал, стараясь вникнуть в каждую деталь.

Говард родился в Лондоне, в квартале Кенсингтон, девятого мая 1874 года. Потом семья переехала в Сваффем, тихую, утопающую в зелени деревушку, где и прошло безмятежное детство мальчика.

Накануне описываемых нами событий случилось маленькое чудо – Говард впервые оказался доволен своей работой. На его последнем рисунке лошадь получилась как живая, хотя ноги оказались чуть толстоваты и не очень удалась морда. Но линия была уверенной и твердой, а значит, к нему постепенно приходило мастерство!

Мужчина сорвал безвременник, сунул цветок в петлицу и пошел к подростку, который, заметив его, вскочил и самым неподобающим образом уставился на незнакомца. Тот медленно шагал по высокой траве, не боясь запачкать дорогие брюки, а подойдя к этюднику, как ястреб впился взглядом в акварельку.

– Недурно, – сказал он. – Ты ведь Говард Картер, если не ошибаюсь?

Парнишка не любил богачей: друг перед другом они расшаркивались, а теми, кто попроще, командовали, не стесняясь.

– Я вас не знаю. Вы не здешний!

– Увы, нас некому представить, кроме разве что кобылицы, а она явно занята, – улыбнулся незнакомец. – Поэтому просто скажу, что мое имя Перси Ньюберри! У нас с тобой есть общая знакомая. А теперь нарисуй мне, пожалуйста, утку!

– Это еще зачем?

– Наша общая знакомая, леди Амхерст, та дама, что живет в соседнем замке, сказала, что ты хорошо рисуешь. Она купила три твоих работы. Не спорю, эта кобыла удалась тебе, но вот утка…

Говард вспылил, схватил листок и за минуту сделал восхитительный набросок дикой утки.

– Да, леди Амхерст не ошиблась, – снова улыбнулся Ньюберри. – Хочешь рисовать для меня кошек, собак, гусей и прочую живность?

– Вы что же, собиратель?

– Я – профессор-египтолог Каирского университета. Он находится в Египте.

– Ух, как далеко!

– Да, очень! Зато Лондон ближе.

– А при чем тут Лондон?

– При том, что там находится Британский музей. Хочешь там побывать?

Говард знал, что это самый большой музей в мире! Отец рассказывал. Может быть, когда-нибудь там будет выставлена его работа!

– Так ведь у меня денег нет! Проезд, постой…

– Об этом не тревожься. Готов ли ты оставить отчий дом, деревню, скажем месяца на три?

Высоко в небе вились ласточки. Где-то на опушке стучал дятел. Оставить Норфолк, мать, отца, проститься с детством… Этюдник покачнулся и упал.

– Когда едем?

* * *

Несколько месяцев Говард сидел, не разгибаясь, за столом и рисовал иероглифы в виде зверей, людей, предметов, зданий, геометрических фигур и других знаков, составляющих священный для египтян язык. Сначала Говард рисовал, не задумываясь над смыслом, но само начертание величественных символов преображало его мысль и руку. Он старался аккуратно воспроизводить те образцы, которые давал ему профессор Ньюберри, и постепенно выучился писать, подобно древним египтянам.

Работал Говард в одиночестве, ни с кем в музее не сдружившись. Чопорных джентльменов он дичился. Ему было спокойно только в обществе иероглифов…

Лондон накрыла пелена дождя. Явившись в кабинет к профессору Ньюберри, Говард увидел на столе свои рисунки.

– Весьма тобой доволен, – заявил Ньюберри. – Хочешь стать самым юным членом фонда исследования Египта?

– А что мне придется делать? – недоверчиво спросил Говард.

– Сказать по правде, Говард, – усмехнулся Ньюберри, – ты самый неприветливый и дерзкий юноша, который мне когда-либо встречался!

– Что, это очень дурно?

– Жизнь покажет. А что касается частного исследовательского фонда, который будет счастлив видеть тебя в своих рядах, то его задача состоит в изучении искусства и культуры Древнего Египта.

Несмотря на твердое намерение казаться совершенно безразличным, Говард просиял: