Забвение пахнет корицей

По тому, как он медлит с ответом, я начинаю подозревать неладное. Просто дело в том, что за последнее время я привыкла к дурным вестям. Мамин рак. Бабушкин Альцгеймер. Муж, решивший, что больше не хочет быть мне мужем. Поэтому меня застает врасплох вопрос Мэтта: «Как там Анни?»

Я впиваюсь в него глазами, сердце внезапно начинает бухать в груди – я судорожно соображаю, что он такого знает, а я еще не в курсе.

– В чем дело? Что случилось?

– Да я просто так спросил, – поспешно отвечает Мэтт. – Из вежливости. Для поддержания разговора.

– Уф, – выдыхаю я, с облегчением поняв, что он не принес плохих новостей. Я бы не удивилась, услышав, что мою дочь застукали за каким-нибудь мелким хулиганством вроде магазинной кражи или раскрашивания стен школы из баллончика. Девочка очень изменилась после того, как мы с ее отцом разошлись, стала нервной, обидчивой, враждебной. Несколько раз я, мучаясь виной, обыскивала ее комнату – боялась обнаружить сигареты или наркотики. Но пока что единственной переменой остается постоянная готовность Анни к ссоре.

– Извини, – говорю я, – полоса такая, все жду очередной неприятности.

Мэтт опускает голову.

– Может, поужинаем вечером? – спрашивает он. – Ты да я. Анни ведь сегодня у Роба, верно?

Я киваю. Мы с моим бывшим совместно отвечаем за воспитание дочери. Меня это постановление суда не слишком радует, Анни оно явно не на пользу: такая жизнь на два дома вряд ли ей поможет обрести устойчивость.

– Даже не знаю, Мэтт, – начинаю я, – мне кажется…

– Я подыскиваю слова, которые прозвучали бы не обидно.

– Может, еще слишком рано, понимаешь? Развод был совсем недавно, и Анни так тяжело все это переносит. Я думаю, лучше бы нам просто…

– Хоуп, речь об ужине, и только, – перебивает Мэтт. – Я не делаю тебе предложения.

У меня мгновенно вспыхивают щеки.

– Конечно, нет, – бормочу я.

Мэтт смеется и накрывает ладонями мои руки.

– Расслабься, Хоуп, – добавляет он с легкой улыбкой, заметив мои колебания. – Питаться-то как-то надо. С этим хоть согласна?

– Ну да, – отвечаю я.

В этот момент распахивается уличная дверь и входит Анни. Рюкзак висит на одном плече, на носу темные очки, хотя еще даже не рассвело. Застыв на месте, она смотрит на нас, и я моментально понимаю, о чем она подумала. Отдергиваю руки, но уже поздно.

– Прекрасно, – комментирует Анни. Сняв очки, она взмахивает головой так, что грива длинных и волнистых светлых волос с темными прядками рассыпается по плечам. Она сверлит нас темно-серыми глазами, отчего они больше обычного напоминают грозовые тучи. – Вы тут что, собирались типа обниматься, если бы я не вошла?

– Анни, – говорю я, поднимаясь, – ты все не так поняла.

– Неважно, – бурчит Анни. Это у нее новое любимое словечко.

– Будь повежливей, тут Мэтт, – начинаю я.

– Неважно, – повторяет моя дочь, для пущей выразительности закатывая глаза. – Я пошла на кухню. Так что типа спокойно продолжайте в том же духе.

Я беспомощно смотрю Анни вслед – та с шумом захлопывает за собой двойную кухонную дверь. Слышно, как она швыряет на стол рюкзак с такой силой, что от удара дребезжат уложенные штабелем лотки из нержавейки. Я морщусь, точно от боли.

– Прости, – поворачиваюсь я к Мэтту. Его взгляд упирается в хлопнувшую дверь.

– Ух какая! Выдавливаю улыбку:

– Детки.

– Честно говоря, не представляю, как ты с ней справляешься, – вздыхает Мэтт.

Я сухо киваю в ответ. Критиковать мою дочь позволительно мне – но не ему.

– Ей сейчас нелегко. – Я встаю, поглядывая в сторону кухни. – Она очень переживает из-за развода. И вообще вспомни-ка себя в седьмом классе. Уж точно не самое простое время.

Мэтт тоже поднимается.

– Но ты разрешаешь ей так с собой разговаривать… Я сжимаюсь, внутри всё скручивается в тугой узел.

– До свидания, Мэтт. – Я до боли стискиваю зубы.

Не давая ему времени ответить, разворачиваюсь и почти бегом направляюсь к кухне в надежде, что он правильно поймет намек и удалится.

– Нельзя грубить клиентам, – обращаюсь я к Анни, входя в кухню через двойные двери.

Она стоит ко мне спиной, замешивая что-то в миске – скорее всего, тесто для шоколадных капкейков «красный бархат». В первый момент мне кажется, что дочка намеренно меня игнорирует, но тут я замечаю наушники. Чертов айпод.

– Эй, – повышаю я голос. Ответа нет, так что подхожу вплотную и выдергиваю наушник у Анни из левого уха. Она подскакивает и разворачивается ко мне, сверкнув глазами, как будто я дала ей пощечину.

– Господи, мама, что за дела? – вопрошает она.

Лицо излучает такую агрессию, что я замираю от неожиданности. Но и сквозь эту злобу все равно вижу ласковую девчушку – ту, что любила, устроившись у меня на коленях, слушать сказки Мами, малышку, которая бежала ко мне за утешением с каждой царапиной и ссадиной на коленке. Девочку, которая дарила мне украшения из пластилина и требовала, чтобы я надевала их, когда мы идем в торговый центр. Та Анни и сейчас где-то там, внутри, но скрыта под ледяной коркой. Почему все так изменилось? Мне бы сказать, что я люблю ее, предложить помириться, но вместо этого слышу собственный сухой вопрос:

– Разве я не говорила тебе, что не надо ходить в школу накрашенной, Анни?

Дочь щурит неумело подведенные глаза, кривит в улыбке губы с вульгарной красной помадой.

– А папа сказал, что можно.

Мысленно посылаю Робу проклятия. Он, похоже, задался целью опровергать каждое мое слово.

– Ну а я говорю, что нельзя, – твердо стою я на своем. – Так что ступай-ка в ванную и смой это все.

– Не буду, – заявляет Анни. Она вызывающе упирается кулаками в бока. Смотрит прямо мне в глаза, не замечая, что пачкает джинсы шоколадным тестом. Когда это обнаружится, виновата наверняка буду я.

– Это не обсуждается, Анни, – подвожу я итог. – Умойся немедленно, или вообще никуда не пойдешь.

Я говорю ледяным тоном и тут же вспоминаю собственную мать. Как же я себя ненавижу в такие минуты – однако взгляд Анни выдерживаю, не мигая.

Она отводит глаза первой.

– Плевать! – она срывает фартук и швыряет на пол. – Я вообще не обязана тут пахать. – Анни яростно взмахивает руками. – Это эксплуатация детского труда!