Одинокое место

Дача на Аландских островах. Купание на закате, дно из голубой глины, долго идешь – и все мелко, при этом вода всегда теплая. Она не бывает обжигающе ледяной, как в открытом море. Яблоневые сады, черника. Гравий, красный от гранита. Мы больше не можем снимать этот домик, ведь теперь им владеет дочь прежних хозяев со своим мужем, и они не захотели его сдавать. Теперь Улла с Магнусом смогут отдохнуть, а не встречать и провожать новых жильцов каждую субботу все лето напролет.

Позвони папе, скажи, что вы вернулись. Перед тем, как ехать на Форе. Но я не успеваю. Отправляюсь на электричке в Нюнесхамн встречаться с Юнасом, надо подготовиться к поездке. Все это очень интересно: обсуждение «Персоны», путешествие на Готланд, участие в Неделе Бергмана. В фойе Бергмановского центра сидит Уиллем Дефо, его девушка сняла фильм о Марине Абрамович. Эта девушка со своим фильмом тоже приехала, а еще танцоры из Нью-Йорка и юный психоаналитик из Бразилии, который так любит Бергмана, что засыпает в начале его фильмов и ест только мясо. Какой же получится вегетарианский шведский стол вечером? Текст о демоне надо сдать до полуночи, мы – Юнас, Янне Йоранссон и я – живем в доме, где обычно останавливается Линн Ульман[19 - Линн Ульман (р. 1966) – норвежская писательница и журналистка, дочь норвежской актрисы Лив Ульман и шведского режиссера Ингмара Бергмана.], когда бывает на Форё. Начинает болеть голова, только бы не мигрень. Уже 22.30, через полтора часа текст должен быть готов, а нам с Юнасом надо еще раз все обсудить перед завтрашним семинаром и, возможно, пересмотреть «Персону». О нет, в голове уже стучит, я приняла таблетки, но не слишком ли поздно, подступает тошнота. Совсем не хочется, чтобы меня рвало здесь, ведь я не настолько близко знакома с Юнасом и Янне, чтобы запираться в туалете и корчиться над унитазом. Только бы закончить текст, выключить свет, закрыть глаза, попытаться уснуть. Только бы поспать, только бы мне завтра полегчало.

Мне полегчало. Чувствую себя хорошо. Мы с Юнасом выяснили, что оба считаем шаги, и вместе идем гулять по острову. Доходим до музея-усадьбы, где будет проходить наш семинар, оттуда нас подвозят до раукаров[20 - Раукар – шведский термин, обозначающий естественные каменные образования, напоминающие колонны, образовавшиеся в результате эрозии во время ледникового периода.], возвращаемся пешком. Получается двадцать четыре тысячи шагов за день. Форё очаровывает нас. Цветы на обочинах, пастбища, море, домики.

Квиз по Бергману в ресторанчике «Кютен». Нам повезло, у нас в команде исследователь из Техаса, он написал эссе о Бергмане. Много шутим и смеемся, Янне в ударе, как хорошо, что тут не только почтительное благоговение, но и улыбка летней ночи, и игра. Смогу ли я завтра встать, если сейчас отпущу ситуацию? Мы долго не ложимся, полночи болтаем. Пьем вино. Анекдоты, хихиканье. Я полностью расслаблена. Завтра приедет Матс с девочками, и мы отправимся в гости к друзьям, которые снимают дом в Вамлингбу. Так не терпится показать девочкам Готланд. Можем проехать через Нэрсхольмен, я как раз только что пересмотрела «Жертву» на фестивале. Мы с Юнасом решили, что перед тем, как он уедет на пароме обратно в Нюнесхамн, мы создадим нечто большее, нежели разговор о «Персоне». Текст, диалог. Основная работа уже проделана, и было бы глупо не выжать из семинара что-то еще.

Хелен и Пер встречают нас в Вамлингбу. Мы успели искупаться в Нэрсхольмене, проехали по красному от цветущих маков Готланду. Ну теперь-то тебе хорошо? Оба задания выполнены, разговор о «Персоне» получился живой и плодотворный, Бергмановская неделя вышла праздничная, да и солнце светит! Красивый белый домик в Вамлингбу, я оставляю сумочку в прихожей. На застекленной веранде мне подают бокал розового вина, впереди долгий и прекрасный летний вечер. Я спала всего четыре часа, но чувствую себя на удивление бодрой, и так приятно мечтать о доме на острове. В теплых сумерках дождливые дни в Англии кажутся излишне перегруженными и утомительными. Но, возможно, все куда проще – нам лишь нужно немного света, капелька теплого солнца на коже.

Цветут розы, нас угощают вкусным ужином, мы планируем, где будем купаться на следующий день. Долго сидим за столом, дети уходят, смотрят фильм, ложатся спать. В половине двенадцатого начинают слезиться глаза, я иду за сумочкой, чтобы достать футляр для линз и очки.

Телефон. Пять пропущенных звонков от Греты. Пять? И два от мамы. Сообщения на автоответчике. Сердце. Во рту тут же пересыхает. Прослушиваю сообщение.

Умер папа!

Голос сестры. Она плачет. Я – нет. По крайней мере, не сразу. Я возвращаюсь в комнату… Что мне им сказать? Как я могла оставить сумочку с телефоном в прихожей? Эльса уже уснула на втором этаже. А Эстрид ляжет с нами в гостевом домике. Я звоню Грете. Соседка-пчеловод Ингер, та, что держит ульи на папиных полях, забеспокоилась, когда папа не вышел поздороваться. Еще больше ее насторожила запертая в разгар дня дверь веранды, притом что автомобиль стоял на месте. А потом она увидела папу на полу в гостиной. Побежала к ближайшей соседке Найме, у которой были ключи. Не знаю, насколько связно ей тогда удалось все изложить, но я поняла, что врач и представитель похоронного бюро уже на месте, и папин младший брат тоже приехал. Скорее всего, инфаркт или инсульт. И, похоже, все произошло очень быстро.

Папа умер. Испытала ли я шок, удивление? Можно было предположить… курение, лишний вес, алкоголь. Диабет. Обструктивная болезнь легких. Он с трудом ходил, тазобедренные суставы давно износились. Боялся инсульта. Но чтобы папа умер?

Когда умирает отец, не хочется находиться у чужих людей. Это неправильно. И не хочется самому быть чужим. Человеком, приехавшим со своими вещами и радостным предвкушением, что его тут будут ублажать и развлекать. В нашем случае – человеком, принесшим с собой смерть в первую июльскую ночь лета. Кажется, ночью я говорила с дядей Эриком? Нет, наверное, Грета сказала, что разговаривала с Эриком, Ингер и Наймой. С мамой. По словам сестры, папа сказал обо мне, что у него больше нет дочери. Что он не может на меня рассчитывать. И что у Греты с папой под конец были теплые отношения, они подолгу разговаривали. Я не стала ей сообщать, что, когда мы с ним созванивались, он часто спрашивал, почему Грета не отвечает на его сообщения и никогда не перезванивает. «Так позвони ей снова, у нее столько дел. Диса и Иван еще совсем маленькие, ей приходится крутиться. Ответит, когда у нее будет время». Да, согласился он, так я и сделаю, позвоню ей завтра.

И вот папы больше нет.

* * *

На белой кухне, в белом доме, Хелен и Пер собирают бутерброды для запланированной поездки на пляж. Не помню, будили ли мы ночью Эльсу, чтобы сообщить ей новость. Она спала в большом доме, а Эстрид, Матс и я – в гостевом домике. После завтрака я сижу во дворе, звоню Грете, дяде Эрику, дяде Ларсу, маме. Матс звонит в паромную компанию, переоформляет билеты, мы уезжаем сегодня поздно вечером. Проходя мимо, девочки всматриваются в мое лицо, обнимают меня, гладят по голове.

Разумеется, для наших друзей отпуск продолжается – если горе не затронуло тебя лично, всегда есть возможность найти утешение в собственной жизни, как бы ты ни сопереживал. Возможно, вспомнишь уход собственных родителей или кольнет беспокойство за их здоровье – но жизнь продолжается, все как обычно.

Сидя на бесконечно длинном песчаном пляже, глядя на солнечные блики и попивая кофе, я понимаю, что теперь лето резко поменяет курс. Теперь не до отдыха. Умер папа. И не успел он умереть, как я будто бы предаю его. Сама себе поражаюсь, когда говорю, сколько барахла придется вынести из родового гнезда, где он жил. Тот дом максимально далек от красивого белого домика с остекленной верандой на Готланде. Здесь все обустроено со вкусом и чувством стиля, цветут розы, нет ничего лишнего. Ничего нелепого, безумного, страшного. Я говорю, что в Молидене никто не наводил порядок с момента постройки. А возвели этот дом приемные родители дедушки на рубеже веков. Хозяйственные помещения забиты ненужными вещами, сараи и бывшая пекаренка почти развалились. Папа вечно планировал, как он все подправит и переделает. Но взяться за дело… Выделить время… В мастерской один хлам. Старый трактор, бензопила, ручная пила, канистра для бензина, молотилка, тележка, лодка, разобранный мопед, сломанная газонокосилка, проржавевшие велосипеды, цепи, механизмы, инструменты, шланги, покрышки, ржавые гвозди и шурупы, разложенные по жестяным коробкам, в каких в пятидесятые продавали кофе, дрова, обкаканная мышами мебель, финские сани в птичьем помете, рыболовные снасти, заплесневелые спасательные жилеты, бидоны – и многое другое.

Было ли это ожидаемо, поинтересовался Пер как врач. Да, я ожидала, я ожидала, что папино тело рано или поздно объявит бойкот, но в то же время существовала его невероятная жизнестойкость – лишних тридцать килограммов веса, постоянное курение, обильные возлияния, все менее подвижный образ жизни, диабет… Скорее, я боялась инсульта, того, что папу парализует, он лишится речи, не сможет обходиться без помощи. Я не ожидала, что он умрет. Прямо сейчас. Столько хаотичных воспоминаний: мама с папой на вилле, папин громкий голос на первом этаже, папа пьяный, папа, нарушающий правила – мчится со скоростью сто сорок километров в час при ограничении в девяносто. Я сижу рядом, он раздавлен очередной любовной драмой и не видит, что я тут же, на переднем сиденье. Стрелка спидометра стремится вверх, трасса Е4 в районе Доксты, и я не осмеливаюсь сказать ему, чтобы сбавил скорость. Меня трясет оттого, что он рискует нашими жизнями, что я с ним в машине и он рискует мной. Помню, как он помогал нам с ремонтом дома после того, как ушел с работы, которая всю жизнь столько для него значила, – продажа нержавеющей стали, все эти рассказы о коллегах, командировках, Уддехольм, Вермланд, вся обрабатывающая промышленность Норрланда, а потом Уддехольм купили «Братья Эдстранд». В придачу начались компьютеризация и рационализация, а лет папе тогда было уже немало. Ссоры с руководством, попытка самоубийства, Грета нашла его с ружьем, и папу положили в больницу. Снова. Долгие месяцы медикаментозного лечения привели к перевозбужденному состоянию, он непрерывно говорил, возможно, находился в этом состоянии все лето, когда помогал нам с домом, просто мы этого не понимали. Папа был перевозбужден и уничтожен кризисом на работе, тем летом с домом все шло наперекосяк, он предлагал собственные решения, сам смастерил полки и криво прибил их вдоль всех стен подвала, перекрасил оконные рамы, не соскребая старую краску и не шлифуя, так что уже к следующему лету краска снова облупилась. Он нанес битумную мастику на стены и потолок подвала с внутренней стороны, а я прочитала, что его надо наносить снаружи. Теперь стены сырых кладовок черные и блестящие, а если я пытаюсь что-то возразить, он фыркает и говорит: «Думаешь, я не знаю, как надо делать, я, черт возьми, в свое время отремонтировал целую виллу, думаешь, я ничего не умею, и вообще, запомни – надо научиться доверять людям, нельзя относиться ко всем с недоверием и свысока». Мы с Матсом привозим папе материалы, он готов хвататься за все, и почти все получается косо и некрасиво. Он в ужасном состоянии. Меня раздражает, что надо все время подавать кофе, еду, перекус, я мою посуду, убираюсь, стираю, выполняю мелкие поручения – все это безгранично, настолько безгранично, что я просто оставляю папу в нашем доме – пусть делает, что хочет. Зато вот взамен прогнившего балкончика папа строит очень красивый, не из строганой доски и вагонки, как я хотела, а в духе фасадов семидесятых, и получается ровно и достойно. Не то что пол в подвале, который, как он говорит, он может перезалить – и вот пол таким и остался, неровный, шероховатый, из другого бетона, ничего не замерено и не рассчитано, канализационную трубу пришлось откапывать. У нас не было денег, мы были благодарны за помощь, но я чувствовала себя черствой, неспособной ценить труд других. И при этом думала – пусть папа поживет у меня, пока у него кризис. Он напуган, обеспокоен. Я готовлю еду, стираю, застилаю постель, варю кофе, слежу за пепельницами, снова и снова слушаю его рассказы, Матс отвозит его на танцплощадки в Скансен, Мосебакке, Мэларсален, а потом забирает, пьяного, поздно вечером. Наверное, папе тоже есть за что меня поблагодарить?

Папины братья помогают своим детям, моим кузенам и кузинам. Все получается обстоятельно, надежно и красиво. А у папы кризис, папа не виноват. В результате я остаюсь с недоделанным ремонтом, и все у меня не так. Но я все равно продолжаю к нему обращаться. Посылаю чертежи лодочного сарая. Неужели я так остро ощущаю его потребность мне угодить? Чтобы я его похвалила? А получается вот что: «Папа, а ты не хочешь сначала снять старую краску и отшлифовать рамы? Нельзя же красить прямо так…»

Вдруг говорю Перу, что папа вел нездоровый образ жизни. Дядя отвечает, что в таком случае это лучшее, что с ним могло случиться. Я совершенно обескуражена – лучшее, что могло случиться? Я совсем не это имела в виду. Я хотела сказать, что папа был мятущейся душой. Длительное самоуничтожение курением, алкоголем, жирной пищей – и все тайком. С нами он всегда клал себе маленькие порции, шутил над аппетитом Матса, а по утрам я находила следы его ночных перекусов – бутерброды, сыр, толстый слой масла. Когда алкоголь выходит из организма, страшно хочется есть, я помню это чувство голода по юношеским вечеринкам. А может, он просто был рад отпустить ситуацию, перестать себя контролировать, есть сколько влезет… И еще, например, за утренним кофе он отщипывал маленькие кусочки хлеба – десять кусочков вместо двух нормальных бутербродов с сыром. Но он так боялся смерти. Не мог ходить на похороны друзей. Как часто я видела испуг на его лице, когда папа говорил: «Представляешь, ему было всего шестьдесят восемь, и обнаружили рак. Представляешь, всего… и так быстро сгорел». Он знал, но нам ничего не говорил… Как папа старался! Пытался сбросить вес, бросить курить, больше двигаться. Он не хотел умирать. Но надолго его не хватало. Ни в том, что касалось снижения веса, ни в отказе от курения, ни в прогулках, ни в попытках бросить пить. Хотя он старался. Обращался за помощью к врачам. Проходил курсы лечения. У него были дом, участок, посадки, трактор, он вел курсы ПДД для пенсионеров. И кружок «Вспомним пятидесятые». Перестал говорить, что продаст Молиден и переедет в квартиру. У него были грандиозные планы. Он трудился не покладая рук, чтобы сад выглядел прекрасным, когда мы приедем в июле.

Не помню, кто приехал раньше, я или сестра. Я обожаю Молиден. Для меня это прежде всего бабушкин дом. Хотя выкупил его дедушка – у своих приемных родителей, еще в тридцатые. Главное здание сгорело дотла в апреле 1946-го. Нынешний дом построен по другим чертежам. Он получился по-настоящему добротным и уютным. Большая прихожая, ванная, бывший кабинет, впоследствии комната с телевизором, а со временем и папина спальня. Вместительная кухня с прохладной кладовкой, рядом гостиная с камином – кажется, мы называли ее залой, или большой комнатой? Шкафы и комоды. На втором этаже тоже просторно, ванная, три спальни, огромная общая комната и гардеробная, какие теперь есть во всех модных квартирах. В 1978 году мой дядя Гуннар выкупил имение с гарантией того, что бабушка с дедушкой смогут там жить, сколько захотят. Он остался с родителями. Боже мой, ему было всего двадцать восемь, когда он отреставрировал дом с помощью старших братьев и отца, который прекрасно работал по дереву. Дедушка сделал табуретки и сундуки для нас всех, много столярничал в подвале, а кукольный домик, который он смастерил, – просто маленький шедевр: на колесиках, двухэтажный, внутренние стены в форме креста, чтобы к каждой комнате можно было подобраться. Поскольку дом на колесах, его можно поворачивать – обычно проблема с такими кукольными домами в задней стенке, мешающей играть. А еще дед построил конюшню для моей пластмассовой лошадки. Мне ее подарили, когда я училась во втором классе. Это была невероятно красивая конюшня из фанеры. Там тебе и стойло, и крыша, и крючки. Дедушка все делал на совесть. Сделал даже маленький диванчик для моей комнаты. Он до сих пор стоит у нас в гараже в ожидании лучшего места.

Над дедушкой оформили опеку и привезли его сюда, в усадьбу, если не ошибаюсь, в 1909 году. Ему было девять месяцев. Он оказался единственным ребенком, которого отдали в приемную семью, остальные остались с мамой в Стокгольме. Он очень хотел встретиться с ней, с братьями и сестрами, писал письма. Снова и снова просил их приехать его навестить. Учитель в школе злой, дедушка рассказывал об этом в письме. Здесь, в Онгерманланде, у него четверо неродных старших братьев и сестер, на фотографиях они все такие красивые. Не знаю, приезжала ли к нему мама хоть раз. Такой долгий путь из Стокгольма в Молиден. Он стал своим, местным, пустил корни, активно участвовал в общественной жизни, состоял в спортивном объединении и обществе трезвости. Возможно, дома в Стокгольме трезвостью и не пахло, его папаша ходил в море, а дедушка стал сапожником, примерным хуторянином и пасечником – даже приз за свой мед получил. У него были фруктовые деревья в пятой зоне – они держали корову, поросенка, кур (но ими занималась бабушка), выращивали картошку, овощи, ягоды, зерно, а потом он выучился в Стокгольме на полицейского. Его мать тогда еще была жива, но он не стал ее разыскивать. Дедушка работал полицейским, сидел в детском комитете вместе со священником. На дедовых похоронах народ вспоминал, что он был слишком добрым, ему было тяжело взыскивать долги с тех, кто не платил налоги. Он часто бывал мрачен, думаю, страдал от повторяющихся депрессий – «дедушка отдыхает в кабинете». Он обожал Митси, ньюфаундленда, и когда мы детьми приезжали в гости, он говорил: «Митси вас уже заждалась, ребятки». Когда наш автомобиль съезжал с холма и ехал по коротенькой березовой аллее, Митси всегда начинала махать хвостом так, что все ее тело ходило ходуном, а стоило открыть дверь, как ее голова оказывалась у кого-нибудь из нас на коленях, и мы чесали ее за ушами.

И все-таки это бабушкин дом. Когда-то бабушка приехала на один из соседних хуторов, у моста через Моэльвен, ближе к деревне. Она приехала к деду-кузнецу и тете Кристине. Ей было девять или, может, десять, у нее был туберкулез тазобедренного сустава, а ее мама только что умерла. Отец Франц отправил ее к родне, дома дети умирали один за другим, а теперь и жена Анна. В каком он, должно быть, пребывал отчаянии в десятые – двадцатые годы – бесконечные похороны. Поговаривали, что хутор, которым он так гордился и который ему удалось купить благодаря дополнительному заработку – он организовал паромную переправу между лесопилкой Норрбюшер и Хёрнефорсом, – не был обработан после туберкулезных больных. Жена Франца, Анна, родила пятнадцать детей. Трудно себе представить такую жизнь. Вечно беременная или кормящая – и столько малышей, о которых нужно заботиться. Из всех детей до старости дожило трое. Бабушка и ее братья Отто и Бертиль. В Вестманланде и Емтлан-де. Сестра Сигрид и брат Улле, приехавшие с бабушкой в Молиден, умерли молодыми. А папа Франц умер, когда бабушке не исполнилось и двенадцати.

Наверное, неудивительно, что двое обиженных судьбой детей с соседних хуторов подружились, а впоследствии и поженились? При этом оба оказались способными в учебе. Книги из клуба. Местная газета, которую бабушка всегда читала от корки до корки, до самых последних дней. В детстве я ее боялась. Вечно занятая, не такая веселая и стремительная как мамина мама – та любила играть, наряжаться, красиво накрывать на стол, показывать фокусы. А папина мама все время работала. Готовила, пекла, мыла посуду, занималась садом, плюс ко всему кто-то постоянно заходил на кофе. Мы с двоюродными братьями и сестрами были предоставлены сами себе, пребывая в основном на улице или на втором этаже, в общей комнате. С бабушкой мы сблизились, только когда я уже училась в седьмом классе и мне сделали операцию по удлинению ноги. Бабушка сама всю жизнь хромала, а теперь катала меня на финских санях – ведь нога у меня была в гипсе. Как она гоняла! Полозья легко скользили по блестящему упругому снегу. Ей было семьдесят три. Она варила мне карамель… Да, точно, готовила бобы, булочки со сливками и карамель. Это была такая традиция на февральских каникулах. После той операции у нас с бабушкой возникла особая связь.

А вот и Анита, с которой папа встречался тогда, в восьмидесятые, после развода с мамой и после расставания с Пирко. Мы разговариваем с ней по телефону после папиных похорон. «Свен был таким добрым, нам было так хорошо вместе, я его так любила», – говорит она и рассказывает, как ехала с нами на машине на похороны Гуннара в 1986-м. Мне тогда было четырнадцать. Она вспоминает, как я вбежала на кухню, обняла бабушку и тут же сообщила, что влюблена без памяти. Я такого не помню. Но Анита была очень тронута тем, что мы с бабушкой так близки. Я вспоминаю то время как странный период. Да, я была по-настоящему влюблена, первая влюбленность – а тут вдруг похороны, точнее, поминки по Гуннару, утонувшему в апреле в реке. Его тело так и не нашли. Предполагают, что его новая, молодая собака Бонни выбежала на лед и угодила в полынью, а Гуннар бросился за ней, побежал спасать и тоже ушел под лед. Представляю себе, каким кошмаром это было для бабушки и дедушки. После стольких потерь в жизни. А тут я – такая непосредственная, искренняя, влюбленная. На поминках я еле сдерживалась – это было такое горе и такое счастье одновременно, что просто невозможно.

* * *

Начать надо с кухни. Дядя Эрик и соседка Найма успели многое убрать еще в первый вечер, когда обнаружили папу мертвым, но потом Эрик занялся заменой унитаза на первом этаже. На кухне беспорядок и грязь. Не знаю, но мне кажется, дяде Эрику тяжело видеть дом своего детства таким запущенным. У них с Ингой дома все на своих местах. Они не педанты – просто поддерживают порядок, вовремя все ремонтируют и разбирают.

У меня папино решение переехать на старости в Молиден вызвало двоякие чувства. Он вышел на пенсию на несколько лет раньше обычного пенсионного возраста. Выбил себе какое-то пособие через центр занятости. В бабушкином доме всегда царил покой. Это не было идиллией. Но никогда не возникало хаоса – по крайней мере, на моих глазах, пока я росла. Никаких крепких напитков, только слабоалкогольное пиво, вода с сиропом, малиновый лимонад, брусничный морс, молоко. Мамино заключение – в Молидене вечно объедаешься, потому что за едой там пьют газировку, я к такому не привыкла. Ящик с бутылками в подвале. Даже когда бабушке было под девяносто, дом не выглядел запущенным. А вот когда папа перебрался туда со своим скарбом… все смешалось. На втором этаже он расставил свою мебель. Бывшая спальня бабушки и дедушки – маленькая комнатушка – превратилась в склад старых компьютеров, коробок, пластиковых мешков с одеждой. Но хуже всего – курение и алкоголь. Во мне вечно все протестует, когда дом наполняется никотином, смолой. Сразу после бабушкиной смерти образовался беспорядок. Повсюду грязь. Неглаженое постельное белье кое-как запихнуто в комод. Кругом пепельницы, окурки. Кипы бумаг и газет, инструменты. Жир, банки с краской. Абсолютно на всех вещах слой чего-то темного и липкого. Не успеешь оглянуться, а папа уже вымыл посуду. Но когда я в следующий раз накрываю на стол, то обнаруживаю присохшие кусочки яйца на тарелках и приборах. У Матса быстро вошло в привычку мыть посуду, прежде чем мы сядем здесь за стол – и желательно так, чтобы папа не видел. Мой муж обычно достает роскошные бокалы и тарелки из шкафчика, а приборы – из ящика, полного хлебных крошек, и тщательно все промывает горячей водой.

Я рада, что Молиден сохранился, рада, что дети знают это место, и все-таки я испытываю грусть всякий раз, когда приезжаю сюда. Разбитая посуда, неряшливость, липкий холодильник, в шкафчиках все разложено по-другому, другая мебель. Так и должно быть. Но в течение долгих лет папиного отсутствия, пока он был занят работой и личной жизнью, у нас с бабушкой установилась особая связь. В этом доме. Я готовила, убирала, перебинтовывала ее страшные раны на ногах, стирала и гладила. В доме всегда царил мягкий, уютный аромат.

Матс начинает с холодильника. В ящиках для овощей – какая-то вонючая жижа. А еще пепел – мы вытряхнули все пепельницы, но табачный запах так и не исчез. В горле першит. В шкафчике под мойкой к огрызку коврика из пробки и пластика тоже приклеился пепел – видимо, папе было тяжело наклоняться над мусорным ведром, а к запаху он привык. Грязные простыни, резкий запах мочи. Пятна от красного вина. Очистить холодильник. Отмыть его. Но все равно остаются следы.

* * *

Мы с Гретой организуем похороны – идем в бюро ритуальных услуг здесь, в Эрншёльдсвике. Решаем, какой заказать гроб, какие выбрать цветы. Выбираем стих для некролога в газетах. Так, чтобы все это подошло именно папе. Объявления надо напечатать и в местной газете, и в «Сундсвалльс Тиднинг». Мы обе хотим сделать все как надо. Похоронить папу красиво. Устроить ему достойное прощание. Прислушиваемся друг к другу – как тебе кажется? Так будет правильно? Папе бы это понравилось? Финансовые решения в этом деле – самые сложные. Насколько дорогим должен быть гроб? Какого размера венок? Для газет решили выбрать строки из Стига Дагермана. О том, что умереть – все равно что спуститься с ветки на землю. Папина жизнь была хрупкой, гнущейся на ветру веткой. Возможно, большинству из нас уготовано именно такое существование. Нас треплет и качает. А потом мы, медленно кружась, опускаемся на твердую землю. Далее – встреча со священником, Биргиттой. Она знала папу. Желание продлить это мгновение, задержаться в нем, вспомнить папу, закрепить папу в жизни. В моей жизни. Что я должна рассказать о папе? Ох уж эта спешка. С похоронами нельзя тянуть бесконечно. Кофе в приходском здании после церемонии – сколько будет народу и чем мы будем их угощать?

Мы с Гретой удивляемся, почему папины проблемы с сердцем не лечили вовремя. Почему не сделали операцию? Может, все из-за курения? Или из-за лишнего веса? Возможно, операцию нельзя было назначать, пока он не бросит курить? Он так шумно дышал в последние годы.

Друг Греты Адам помогает наводить порядок в Молидене. Он несколько лет серьезно болел, прошел через рак и пересадку печени. Теперь чувствует себя лучше, но еще слаб, страдает от скачков температуры и болей в животе. Грета познакомилась с Адамом после расставания с отцом своих детей, Андреасом. Адам тогда лежал в больнице, проходил лечение – и у них завязался виртуальный роман. Они вместе сочиняют музыку, играют в группе, Грета поет, у них бурные отношения. Они то расстаются, то снова сходятся. Иногда я не успеваю следить за развитием событий, но точно знаю, что такие отношения полностью поглощают, засасывают человека. Вся жизнь зависит от того, в какой фазе они находятся на данный момент. Это весьма напряженная ситуация, которая к тому же усугубляется постоянным присутствием болезни. Адама часто увозят на скорой, Грета сидит с ним в больнице. В то же время Грете ставят СДВГ, она страдает от выгорания. Тяжелые, неспокойные годы. В те годы я работаю, сколько могу, путешествую, перебегаю от проекта к проекту. Прихожу домой, зная, как дети по мне скучали, и каждый раз жалею, что не провожу с ними больше времени.

В эти июльские дни в Молидене я встаю в восемь, а засыпаю в час ночи. Целый день мы наводим чистоту, стираем, разбираем вещи – Грета с Адамом, мы с Матсом. Девочки и их двоюродные брат и сестра, Иван и Диса, мечтают заняться чем-нибудь интересным – все-таки у них каникулы. Я готовлю еду, мою посуду. Кормить приходится целую команду – нас восемь человек – и не один раз в день. А перекусы! Только все уберешь и протрешь стол, как тут же кто-нибудь приходит перехватить что-то на ходу, достает масло и сыр из холодильника, режет хлеб, ставит варить кофе. Мытье посуды растягивается на весь день. Здесь нет посудомоечной машины. Перемываю посуду и аккуратно расставляю ее в шкафчики после каждого приема пищи. Остальные убирают, моют и трут в других местах. Мы пытаемся раздобыть газонокосилку в более или менее рабочем состоянии. Нет никакого уплотнения. Хватит щупать. Ты хоронишь папу. Мы должны достойно похоронить отца. Как я со всем этим справлюсь, если окажется, что я больна?

Нет – не могу об этом писать. Как мы убирали и убирали. Наверное, этот липкий налет на всем – из-за никотина. Мы драим кухонный диван и стол. В несколько приемов. Грязь медленно сдается под натиском сильных моющих средств с резким запахом. Моем шкафчики изнутри и снаружи. Тоже не за один подход, грязь прочно въелась. Жир от приготовления пищи. Затем переходим к плите, духовке, конфоркам, кастрюлям.

Пока остальные ездили за покупками, я обнаружила коробочки с рождественскими сладостями. Самодельные шоколадные конфеты, домашние шарики из марципана. Последнее Рождество. Он не смог к нам приехать – чувствовал себя неважно и побоялся долгой поездки на автобусе. Это было Рождество 2015 года. Я испытала и облегчение, и беспокойство, но несколько раз повторила, что мы его ждем. В декабре я много работала, но на Рождество мы должны были собраться дома большой компанией: сестра Матса с семьей, свекор со свекровью, мама, моя сестра с семьей. Как мне теперь стыдно за тот стыд по поводу папиного недержания и какое облегчение я испытала оттого, что он не приедет. Запах мочи. Такой едкий, что рядом просто невозможно находиться. Следы на диване, который я тайком обкладывала полотенцами, накидывая сверху покрывало. Как же он старался тут, в Молидене, готовил сладости, пек овсяное печенье. Из глаз течет, это слезы, я всхлипываю. Больше всего я плачу оттого, что столько сладостей осталось. Сколько труда – и все эти шоколадные конфеты так и лежат в коробке. В июле. Он их так и берёг.

* * *

В июле – незадолго до папиных похорон и, возможно, перед первой поездкой в Молиден после его смерти, я встретилась со старыми подругами, с которыми когда-то была очень близка. Эллен ненадолго приехала в Стокгольм, вообще она живет в Америке, а с Софи мы как раз только что возобновили общение. Мы сидели на террасе в «Ривале», на площади Мариаторгет в Стокгольме. Обсуждали нашу общую подругу Лизу, которая живет в Германии. Год назад у нее диагностировали агрессивный рак груди. Ее младшему сыну, кажется, было всего полгода? Я вдруг вспомнила, как мамы Эллен и Лизы придерживались здорового питания, вообще вели исключительно здоровый образ жизни, выписывали журнал «Здоровье», дома у них подавали овощи, пророщенные зерна, цельнозерновой хлеб, травяной чай. И вот Лизу в самом цвете лет подкосила болезнь. Нет никаких гарантий. «Она прошла курс лечения – тяжелый, но, кажется, успешный», – говорит Эллен. Надо бы позвонить Лизе, обязательно, но только после того, как похороню папу.

Мы с Софи раньше говорили о старении и о том, насколько молодыми себя чувствуем. Все эти унизительные представления о стареющих женщинах, которые десятилетиями держали нас в напряжении… Почему никто не говорит, что наши сорок плюс – это не так уж и плохо? Еще есть силы, уже есть немного мудрости и немного опыта, дети не требуют постоянного внимания и помощи, родители стареют, но пока еще в ясном уме и сносной физической форме, да и страшненькой ты в сорок лет автоматически не становишься… Я редко думаю о серьезных болезнях. Мы с Лизой познакомились в четвертом, когда наши два класса объединили. Потом, после развода родителей, мы с мамой и Гретой переехали в съемную квартиру в районе Аллиеро и оказались с Лизой практически соседями. Только Лизина семья жила в одной из огромных вилл ближе к центру города. А еще у них была дача на море. В девятом классе я ездила туда на велосипеде, тридцать километров, а вечером столько же обратно. Когда в средней школе я ездила на велосипеде на конюшни, то засекала время, потому что скучно было кататься одной и той же дорогой. Я проверяла, смогу ли на этот раз побить собственный рекорд на пути туда или обратно, и постоянно наращивала темп. До конюшни было семь километров, интенсивное движение, много подъемов и спусков. Жми педали, ускоряйся, ты сможешь!

Мы с Лизой рисовали, вязали, шили и пекли булочки. Ходили на дискотеку для средних классов, влюбились в двух друзей, которые занимались уличными танцами в районе Сёдермальм – на другом конце города. Лиза играла на виолончели, танцевала джаз и пела. Пекла шоколадные маффины и ванильное печенье. Вся их семья поглядывала в сторону Америки. В средних, а затем и в старших классах мы с Лизой и Мией были маленькой компанией – иногда ходили втроем, иногда по двое, в разных комбинациях.

А теперь Лиза тяжело больна. Насколько велика вероятность, что я тоже? Две бывшие одноклассницы, которым нет и сорока пяти? Можешь выдохнуть. Уплотнение, которое ты нащупала, – это что-то другое.

* * *

Снимите, пожалуйста, футболку – давайте посмотрим, вытяните руки в стороны – да, вот оно. Доктор Моника Хедман кивает. Я запоминаю ее имя. Облегчение оттого, что попала к врачу-женщине – доктор Моника уже на пенсии и принимает в поликлинике всего раз в неделю. На самом деле она работает только с пациентками старше семидесяти пяти. Но почему она не может сказать, что ничего не чувствует? Что я все придумала.

Сначала мы поговорили о папе. О его внезапном уходе. «Это хуже всего, – говорит она, – скоропостижная смерть, когда не успеваешь попрощаться». Я не плачу, просто объясняю, что у меня не было времени заниматься своей грудью, я так много работала, поездки в Англию были запланированы заранее… а потом умер папа. Обширный инфаркт. Моника кивает. Она сидит за компьютером, но постоянно удерживает меня взглядом – не отпускает. Разве я падаю? Она говорит, что надо как можно скорее пройти маммографию. «Обычно женщины записываются сами, но я сделаю это за вас прямо сейчас. Запишу вас в Центр груди, это напротив магазина маскарадных костюмов, знаете? На Дроттниггатан».

Нет, не знаю. Никогда не интересовалась маскарадными костюмами. В голове проносится забавная картинка – доктор Моника в магазине карнавальных масок. Я слышу длинные гудки, но Центр груди уже закрылся. Летом они не работают по пятницам, а сегодня четверг, уже пятый час вечера. Она снова ловит мой взгляд. «Скажите, что согласны на любое время, а если у них полная запись, пусть возьмут ваш номер и перезвонят, если кто-то откажется. Звоните прямо в понедельник. Выпрашивайте талончик».

Потом она говорит, что слушала меня по радио и читала обо мне в последнем выпуске журнала «Мы» – о том, как мне грустно расставаться с Май. Я удивлена тем, что она меня узнала. Оказывается, мы почти соседи, живем в соседних кварталах. «Когда утром пробки, я обычно сокращаю путь через Норрбю, – говорит она. – Это может быть киста. Но надо проверить». Она объясняет, что написано в направлении, отдает его мне, говорит, чтобы я прочитала. Ее маме как-то дали направление и ничего не рассказали. «Я никогда не пишу то, чего не говорила пациентке», – говорит Моника. Она спрашивает, что заставило меня обратиться к врачу. Ей всегда интересно, почему пациенты в конце концов все-таки решаются прийти. Я отвечаю, что нащупала отчетливое уплотнение под мышкой, но, по-моему, умалчиваю о том, что Матс просто набрал номер и мне пришлось записаться не только на маммографию, но и в поликлинику. Сначала я позвонила в другую поликлинику. Там мне ответили, что уплотнение может оказаться чем угодно и ничего срочного тут нет. А здесь, в поликлинике Ханден, медсестра отнеслась ко мне внимательно. Более того, она сказала: я запишу вас к очень опытному врачу, к женщине. Вы ведь хотите попасть к доктору-женщине? О, спасибо, отвечаю я, а положив трубку, кажется, плачу.

В конце приема доктор Моника говорит, чтобы на выходных я делала вот так. Она машет руками, словно закидывая что-то через голову назад, за спину. Она несколько раз повторяет этот жест, и я покорно повторяю за ней. Мы проделываем это вместе, стоя друг напротив друга и энергично вытягивая руки. Затем она говорит: «А в понедельник в восемь утра вы позвоните в Центр груди».

Я вижу страх в ее глазах.

* * *

В Южной больнице кабинет маммографии по пятницам работает. Надо заставить себя позвонить. Как бы ни было страшно. Сколько раз доктор Моника внушала мне, что я обязательно должна записаться на маммографию? Я звоню. Медсестра берет трубку. Сердце колотится как сумасшедшее. У меня направление в Центр груди, но они по пятницам закрыты… Она перебивает меня. «Но в понедельник ведь они откроются». Я понимаю, но моя врач сказала, что мне надо во что бы то ни стало записаться… «У нас полная запись. Тут вообще очередь, много неотложных случаев, люди подолгу ждут. С чего вы взяли, что здесь будет быстрее? Что вас тут запишут?» Я пытаюсь объяснить, что доктор определенно нащупала в моей груди новообразование. И что в прошлом годуя пропустила маммографическое обследование. А может, лучше просто повесить трубку. Слез нет. Сердце тяжело стучит в груди. Вдруг записаться на понедельник тоже не получится? Как быстро распространяется опухоль. Растет.