Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

«Без визы на Гавайи!», 23 октября.

«Демократия вместо монополии на власть СЕПГ», 30 октября.

Руководство СЕПГ, наоборот, словно потеряло дар речи. Испытывая растущую неспособность противопоставить этим лозунгам какие-нибудь аргументы, Политбюро при Кренце пряталось за традиционную ортодоксию[409 - Pollack ‘Der Zusammenbruch der DDR’ pp. 66–68; R?dder Deutschland pp. 98–102; Wolle Die heile Welt der Diktatur pp. 440–441.]. Партия совершенно не была готова расстаться со своей конституционно закрепленной «руководящей ролью» (F?hrungsanspruch), что было принципиальным требованием всех, кто желал либерализации и демократизации[410 - См.: Serge Schmemann ‘East Germany’s Cabinet Resigns, Bowing to Protest and Mass Flight’ NYT 8.11.1989.]. Положение усугубляло и то, что, пытаясь найти способы восстановить свой авторитет, режим демонстрировал собственное замешательство и беспомощность перед лицом ухудшавшейся в ГДР экономической ситуации. Дискуссии в Политбюро шли вокруг вопросов, как обеспечить потребителей большим числом покрышек, детей – куртками-анораками, мебелью, более дешевыми аудиоплеерами и как наладить массовое производство ПК и чипов на один Mb, а вовсе не о структурных переменах в экономике[411 - R?dder Deutschland p. 95.].

И только 31 октября жестокая правда, наконец, прозвучала на Политбюро в официальном докладе Герхарда Шюрера, главы Плановой комиссии. Производительность труда в ГДР была на 40% ниже, чем в ФРГ. Плановая экономика с этим справиться не могла. ГДР была близка к национальной неплатежеспособности. Задолженность перед Западом выросла с 2 млрд валютных марок в 1970 г. до 49 млрд в 1989-м[412 - Валютная марка была денежной единицей ГДР, использовавшейся исключительно в экономических отношениях ГДР с несоциалистическими экономиками.]. Если перестать увеличивать задолженность, то из-за необходимости обслуживать внешний долг неизбежно уровень жизни восточных немцев упадет на 25–30%. А любая задержка в графике погашения долгов приведет к ультимативным требованиям со стороны МВФ по введению рыночной экономики на условиях жесткой экономии. Для СЕПГ это было идеологически неприемлемо. В мае Кренц провозгласил, что экономическая и социальная политика неразделимы и должны быть продолжены в том виде, как они существуют, потому что в этом сама сущность социализма в ГДР. Режим оказался в замкнутом круге: социализм зависел от плана, а выживание плановой экономики требовало внешних кредитов таких масштабов, что теперь делало Восточную Германию полностью зависимой от капиталистического Запада, особенно от ФРГ[413 - SAPMO-BArch DY 30/5195 Gerhard Sch?rer, Gerhard Beil, Alexander Schalck, Ernst H?fner und Arno Donda: ‘Vorlage f?r das Politb?ro des ZK der SED – Analyse der ?konomischen Lage der DDR mit Schluftfolgerungen, 30.10.1989; Hertle Der Fall der Mauer docs 7–8 pp. 448–460 and p. 461; и о заявлениях Кренца в мае 1989 г. см. в: R?dder Deutschland p. 73. См. также: Gerhard Heske ‘Die gesamtwirtschaftliche Entwicklung in Ostdeutschland 1970 bis 2000 – Neue Ergebnisse einer volkswirtschaftlichen Gesamtrechnung’ Historical Social Research (2005) p. 238; ‘Die Entwicklung der Staatsverschuldung seit der deutschen Wiedervereinigung’ Deutsche Bundesbank Monatsbericht (March 1997).].

Сразу после этого судьбоносного заседания Политбюро Кренц полетел в Москву с первым визитом в Кремль в роли Генерального секретаря. 1 ноября он сообщил о внутренних экономических проблемах самому Горбачеву. Он не встретил у него сочувствия. Горбачев холодно сообщил Кренцу, что в СССР было давно известно о трудностях Восточного Берлина; и именно поэтому он так убеждал Хонеккера в необходимости реформ. При этом, услышав от Кренца точные цифры – ГДР нужен был кредит в 4,5 млрд долл. только для выплаты процентов по займам, – советский лидер на какое-то время потерял дар речи – редкий случай. Кремль не мог помочь, и единственное, что Горбачев посоветовал сделать Кренцу, так это сказать людям правду. Для страны, которая с начала 1989 г. уже лишилась 240 тыс. сбежавших граждан, такая перспектива не выглядела удачной[414 - SAPMO-Barch, ZPA-SED, J IV 2/2A.3255, Запись переговоров Горбачев–Кренц 1.11.1989 в Москве, опубликована: Hertle Der Fall der Mauer doc. 9 pp. 462–482.].

После встречи Кренц попытался сохранить лицо в семидесятиминутной встрече с иностранными журналистами, представ перед ними в качестве «близкого друга» Горбачева и совсем не сторонника жесткого курса. Но прессу убедить в этом не удалось. Когда Кренц говорил о политике, он звучал как Хонеккер, как его политический наставник, и при этом он совершенно отказывался обсуждать воссоединение с Западной Германией и снятие Берлинской стены. «Эти вопросы не являются актуальными, – настаивал Кренц. – Тут нечего воссоединять, потому что социализма и капитализма вместе на немецкой земле не существовало». Кренц позитивно высказался о массовых протестах. «Многие люди вышли на улицы, чтобы показать, что они хотят, чтобы социализм стал лучше и общество обновлялось, – сказал он. – Это хороший признак, указание на то, что мы находимся на повороте». Он добавил, что СЕПГ будет серьезно рассматривать требования протестующих. Первые шаги будут сделаны на партийной встрече на следующей неделе[415 - Bill Keller ‘New East German Chief Hints at Election Changes’ NYT 2.11.1989.].

По правде говоря, СЕПГ приперли к стенке. Растерявшись, она решила пойти навстречу протестантам в вопросе о снятии ограничений на путешествия – создать видимость свободы. Так 1 ноября ГДР открыла границу с Чехословакией. Результат этого шага стал сюрпризом только для Политбюро. Люди снова проголосовали ногами: еще 8 тыс. человек покинули Родину в первый же день. 3 ноября Милош Якеш, лидер чешских коммунистов, заручившись согласием Кренца, формально открыл чехословацкую границу с ФРГ, предоставив тем самым восточным немцам легальный транзит на Запад. Но вместо того, чтобы приостановиться, поток лишь продолжил расти: 23 тыс. восточных немцев прибыло в ФРГ во время уикенда 4–5 ноября, и к 8 ноября общее число эмигрантов достигло 50 тыс[416 - Drahtbericht, Hiller (Prag) an AA 4.11.1989, опубликовано в DE doc. 18 esp. fns1, 2, 6. Telegramm des tschecho-slowakischen DDR-Botschafters ?ber die Grenzschlieftung 3.10.1989; Beschluss des Politb?ros der SED zum visafreien Verkehr 24.10.1989, оба документа опубликованы в Karel Vodicka Die Prager Botschafts??chtlinge 1989 V&R Unipress 2014 docs 38, 55 pp. 380, 407–408. Другие телеграммы, относящиеся к пражскому кризису с беженцами, см.: docs 57–67 pp. 414–428; John Tagliabue ‘Travel Ban Lifted and East Germans Swarm to Prague’ NYT 2.11.1989; idem ‘More East Germans Seek Passage through Prague’ NYT 3.11.1989.].

Вернувшись домой, Кренц обратился к восточным немцам по телевидению. Тем, кто думал об эмиграции, он сказал: «Доверьтесь нашей политике обновления. Ваше место здесь. Вы нам нужны»[417 - Serge Schmemann ‘East Germans’ New Leader Vows Far-Reaching Reform and Urges End to Flight’ NYT 4.11.1989; idem ‘East Germany Opens Frontier to the West for Migration or Travel; Thousands Cross’ NYT 10.11.1989.]. Последнее предложение было сущей правдой: массовый исход той осенью привел к серьезной нехватке рабочей силы в экономике, особенно в системе здравоохранения. Больницы и клиники сообщали о том, что потеряли до 30% штата, потому что врачи и медсестры поддались искушению свободы, более высокой заработной платы и лучшей оснащенности их труда на Западе[418 - Idem ‘East Germany’s Cabinet Resigns, Bowing to Protest and Mass Flight’ NYT 8.11.1989].

На этой стадии уже мало кто слушал лидера СЕПГ. 4 ноября полмиллиона вышли на «митинг за перемены» в Восточном Берлине, организованный Союзом актеров. Впервые с дней празднования сорокалетия полиция в столице ни во что не вмешивалась. Митинг, в котором приняли участие партийные деятели, актеры, лидеры оппозиции, священники, писатели и разные знаменитости, впервые освещали СМИ ГДР. Представителей правительства освистывали, выкрикивая: «Кренц, Сяопин, спасибо, нет». Другим, таким как писатель Криста Вольф, доставались приветствия, когда она заявила, что ей не нравится партийный язык «изменения курса». Она сказала, что предпочитает говорить о «революции снизу» и «революционном обновлении».

Вольф была одним из тысяч активистов оппозиции, кто надеялся на лучшую, подлинно демократическую и независимую ГДР. Вполне определенно она не идеализировала ФРГ. Они не хотели, чтобы их страна была поглощена доминирующей, бо?льшей западной половиной Германии – задешево продана капитализму. Люди вроде Вольф или Бёрбель Боле, художницы и одной из основателей «Нового форума», были связаны с ГДР, невзирая на все ее недостатки; убежать из ГДР, с их точки зрения, было слишком легким решением. Они хотели пожинать плоды своих тяжких трудов как диссидентов. Они были идеалистами, приверженными демократическому социализму, и в осени 1989 г. увидели шанс превратить свои мечты в реальность.

Но у Ингрид Штамер, вице-бургомистра Западного Берлина, было иное видение. Видя, как граждане ГДР теперь потоком свободно перемещаются из своей страны через территории стран-соседей по Варшавскому пакту, она понимала, что Стена очень скоро уйдет в историю: «Она просто стала лишней»[419 - Idem ‘500,000 in East Berlin Rally for Change; Emigres Are Given Passage to West’ NYT 5.11.1989.].

В понедельник 6 ноября около миллиона человек в восьми городах ГДР – около 400 тыс. в Лейпциге и 300 тыс. в Дрездене вышли на улицы с требованием свободных выборов и свободного передвижения. Они объявили совершенно недостаточным недавнее смягчение закона о передвижении, опубликованного тем утром в государственной ежедневной газете «Нойес Дойчланд», потому что в нем ограничивалась поездка за рубеж 30 днями. И вставал новый вопрос: а сколько валюты восточным немцам разрешать поменять дома? Восточная марка не была полностью конвертируемой, и к тому моменту можно было лишь раз в году обменять 15 восточных марок на дойчмарку – около 8 долл. по официальному обменному курсу, – чего с трудом хватало лишь на то, чтобы однажды поесть[420 - Idem ‘10,000 More Flee as East Germany Vows Easy Travel’ NYT 6.11.1989; idem ‘East Germany’s Cabinet Resigns, Bowing to Protest and Mass Flight’ NYT 8.11.1989; idem ‘East Germany Opens Frontier to the West For Migration or Travel’. См. также Peter Brinkmann Zeuge vor Ort: Correspondent in der DDR ‘89/90 Edition Ost 2014 pp. 8–9.].

Давление было настолько сильным, что ЦК СЕПГ собрался 8 ноября на трехдневное заседание. Прямо с самого начала все старое Политбюро ушло в отставку, и вновь избранное, численно сократившись с 21 члена до 11, приступило к тому, чтобы показать готовность к переменам. При этом шесть старых членов сохранили свои места и были избраны пятеро новых. Трое из тех, кого предпочитал Кренц, не были избраны, и партия поручила возглавить правительство Хансу Модрову, главе организации СЕПГ в Дрездене – настоящему реформатору. В результате партийная элита снова оказалась разделенной. И более того, за пределами здания ЦК партии пять тыс. членов СЕПГ открыто митинговали против своих руководителей[421 - Kowalczuk Endspiel p. 454; R?dder Deutschland p. 106; Serge Schmemann ‘Bonn Ties More Aid for East Germany to Free Elections; Politburo Ranks are Shaken up by New Leader’ NYT 9.11.1989.].

На следующий день, 9 ноября борьба в партии велась по вопросу о том, каким должен быть ответ на уличные требования. В конце дня ЦК вернулся к проблемным правилам передвижения. Было подготовлено короткое заявление о новом свободном порядке выезда граждан ГДР за рубеж и передано Гюнтеру Шабовски, назначенному тем утром секретарем ЦК СЕПГ по вопросам информации. В 6 часов вечера Шабовски встретился с иностранными журналистами, и эта встреча транслировалась в прямом эфире телевидения ГДР[422 - Hertle Der Fall der Mauer pp. 163–176; Sarotte The Collapse pp. 93–119; R?dder Deutschland pp. 106–108.].

Это была долгая и скучная встреча. Ближе к концу ее одна журналистка спросила Шабовски об изменениях в законе о выезде. Он довольно бессвязно пересказал содержание заявления, но затем, оказавшись под давлением журналистов, торопливо зачитал несколько отрывков из заявления для прессы, которые ему передали ранее. Опасаясь дополнительных вопросов, он опустил части текста, касавшиеся оснований для отказа в заявке как на частную поездку, так и на постоянный выезд. Прочитанные им выдержки, тем не менее, только добавили сумятицы. Действительно ли Центральный Комитет радикально поменял курс? А теперь Шабовски в паническом тоне заговорил о решении разрешить гражданам эмигрировать на постоянной основе. Зал для прессы охватило беспокойство. Журналисты вцепились в тему.

А что об отпусках? А короткие поездки на Запад? Визиты в Западный Берлин? А где будут погранпереходы? Когда вступают в силу новые правила? Совершенно растерявшийся Шабовски на это пробормотал: «Насколько я знаю… немедленно, прямо сейчас». Поскольку прессе не дали никакого формального письменного текста заявления, недоверчивые журналисты ловили каждое слово Шабовски, выжимая из его ответов все, что только можно[423 - G?nter Schabowski’s Press Conference in the GDR International Press Centre 6.53–7.01 p.m. 9.11.1989 DAWC. Другие версии этой записи см. также в: Hertle Der Fall der Mauer pp. 168–172; Brinkmann Zeuge vor Ort pp. 23–25; Albrecht Hinze ‘Versehentliche Z?ndung mit verz?gerter Sprengkraft’ SZ 9.11.1989 p. 17.].

Наконец кто-то задал фатальный вопрос: «Господин Шабовски, что произойдет с Берлинской стеной?»

Шабовски: Мне напомнили, что сейчас уже семь часов вечера. Это должен быть последний вопрос. Спасибо за понимание.

Да… Так что произойдет с Берлинской стеной? Вам сообщили информацию в связи с поездками. Да… вопрос поездок, да… возможность пересечь Стену с нашей стороны… пока ответа на это нет, и исключительно вопрос в том смысле… что, и если я его поставлю так, то укрепленная государственная граница ГДР… да… мы всегда говорили, что следует учитывать несколько других факторов. И они имеют отношение к комплексу вопросов, который товарищ Кренц в своей речи,обращенной к отношениям между ГДР и ФРГ, а также в свете, да… необходимости продолжения процесса обеспечения мира с новыми инициативами.

И, да… определенно на дебаты по этим вопросам, да, положительно повлияет, если ФРГ и НАТО также согласятся и предпримут меры по разоружению таким же образом, что и ГДР и другие социалистические страны. Спасибо большое.

Пресса могла делать что хотела с этой его невнятицей. В секунды пресс-зал опустел. Новости понеслись по проводам, и вскоре через телевидение и радио достигли квартир и улиц Берлина. «Прямо сейчас можно пройти через любой пункт пропуска ГДР», – сообщило агентство Рейтер в 19:02. «ГДР открывает границы», – тремя минутами позже вторило Ассошиэйтед пресс. В восемь вечера программа вечерних новостей западногерманского телевидения «Тагесшау», которую могли видеть миллионы восточных немцев, передала это же сообщение. Правильные по существу, эти заголовки, конечно, в своих формулировках были резче, громче и широковещательнее, чем в малотиражном восточногерманском издании «Райзерегелунг» (Правила поездок), равно как и на практике[424 - Reuters 9.11.1989 7.02 Uhr: Ausreisewillige DDR-B?rger k?nnen ab sofort ?ber alle Grenz?berg?nge der DDR in die Bundesrepublik ausreisen; AP 9.11.1989 7.05 p.m.; ARD Tagesschau 8.00 p.m. 9.11.1989 youtube.com/ watch?v=llE7tCeNbro. Cf. Brinkmann Zeuge vor Ort pp. 19–27; Hertle Der Fall der Mauer pp. 172–174.].

Но в тот сырой и очень холодный ноябрьский вечер реальность наступила – и была мстительной.

В течение нескольких следующих часов тысячи восточных немцев собрались на многих пропускных пунктах у Стены, особенно в центре города, чтобы проверить, смогут ли они и вправду пройти за Стену. Их не могли отговорить ни восточногерманское телевидение, ни полиция, призывавшая их прийти завтра утром к восьми, когда бюрократия успеет сработать. Вместо этого они принялись кричать: «Откройте ворота!» (Tor auf!). На Борнхольмер-штрассе несли службу около 60 вооруженных пограничников под командой подполковника Харальда Ягера, служившего здесь с 1964 г. Пограничники сидели в своих будках у пропускного пункта, перед которыми скопилась огромная толпа, и они не получали никаких инструкций от руководства. Центральный Комитет, высшие военные руководители, участвовавшие в бесконечных заседаниях, оставались для них в недосягаемости. И люди на передовой должны были принимать решения самостоятельно. Около 9 часов вечера они стали пропускать людей: вначале это была струйка, пропускали одного за другим, методично делая отметки в паспорте, – полагали, что уходящие не вернутся. Затем около половины одиннадцатого пограничники подняли шлагбаумы в обоих направлениях и перестали проверять удостоверения. Это выглядело так, словно были подняты ворота плотины. Люди потоком двинулись в Западный Берлин. При этом не присутствовал никто из политиков, ни с Восточной, ни с Западной стороны, как, впрочем, не было ни одного представителя от четырех держав-оккупантов. Там находилось лишь несколько сбитых с толку восточных немцев в форме, да и те от волнения не могли сдержать слез, понимая, что присутствуют при историческом моменте[425 - Hertle Der Fall der Mauer pp. 180–187, 380–389; Gerhard Haase-Hindenberg Der Mann, der die Mauer ?ffnete: Warum Oberstleutnant Harald J?ger den Befehl verweigerte und damit Weltgeschichte schrieb Heyne 2007 pp. 194–201. См. также Sarotte 1989 pp. 41–42; idem, The Collapse pp. 127–150.].

К полуночи, после того как граница была заперта на протяжении двадцати восьми лет, все переходы в Берлине были открыты; аналогично, по мере того как новости получали распространение, открывались все пункты перехода вдоль всей границы между двумя Германиями. Ни силы безопасности ГДР, ни части Советской армии не сделали ничего, чтобы это предотвратить. Не раздалось ни одного выстрела, и ни один советский солдат не покинул своей казармы. Теперь тысячи восточных немцев всех возрастов и разных занятий шли пешком, ехали на велосипедах и на машинах в западную часть города – в его запретную часть, на которую раньше можно было лишь смотреть издалека. У знаменитого пункта Чекпойнт Чарли, где танки союзников и СССР встали друг напротив друга в августе 1961 г., пока возводилась Берлинская стена, торжествующую толпу посетителей приветствовали машущие флагами западные немцы, забрасывая их цветами и предлагая выпить шампанское.

«Я не знаю, что мы будем делать, может, просто поездим и посмотрим, что происходит, – говорил один тридцатичетырехлетний берлинец с Востока, сидя за рулем своего оранжевого “Трабанта”, тихонько проплывавшего по сверкающей Курфюрстендамм. – Мы здесь впервые. Через несколько часов я вернусь домой. Моя жена и дети ждут меня дома. Но я не хочу пропустить такой момент»[426 - Hertle Der Fall der Mauer pp. 188–192; Ferdinand Protzman ‘East Berliners Explore Land Long Forbidden’ NYT 10.11.1989.] .

У Бранденбургских ворот, у самой знаменитой приметы разделения города, сотни людей скандировали на западной стороне: «Стена должна уйти!» Некоторые забирались на верхушку стены и танцевали там; другие перелезали через нее и направлялись прямо через историческую арку, которая так долго была недоступна берлинцам с обеих сторон. Это были действительно невероятные картины, запечатленные съемочными группами американского телевидения и показанные в новостях в прайм-тайм[427 - Protzman ‘East Berliners Explore Land Long Forbidden’ NYT 10.11.1989.].

Всю эту ночь и в следующие несколько дней восточные берлинцы продолжали мощным потоком двигаться в Западный Берлин: за три дня их было трех миллионов, и большинство из них вернулись домой.

Они увидели обетованную землю, и их обирали за возможность почувствовать ее прелесть. На Востоке у банков и туристических агентств не было значительных резервов иностранной валюты (дойчмарок), чтобы поменять каждому едущему туда даже разрешенный максимум в 15 марок ГДР, и на Западе выстраивались длинные очереди из восточных берлинцев у офисов западноберлинских банков, чтобы получить по 100 дойчмарок – около 55 долл.,которые правительство ФРГ выделяло каждому восточному немцу, впервые приезжавшему на Запад («Приветственные деньги»). Они спускали их, эти свободные дойчмарки, в сияющей эйфории общества потребления и наполняли пластиковые пакеты замечательными товарами – часто это были просто бананы, апельсины и детские игрушки – и несли их обратно серыми улицами социалистической утопии[428 - Serge Schmemann ‘Joyous East Germans Pour Through Wall; Party Pledges Freedoms, And City Exults’ NYT 11.11.1989; ‘Einmal Ku’damm und zur?ck’ Der Morgen 11–12.11.1989; ‘DDR Reiseb?ro beklagt Man-gel an Devisen’ Frankfurter Allgemeine Zeitung (FAZ) 10.11.1989; ‘Eine friedliche Revolution’ Der Spiegel 46/1989 13.11.1989. Cр. Garton Ash The Magic Lantern p. 62.].

Именно в эти дни все разговоры о революции и обновлении в ГДР как заслуживающем доверия политическом проекте полностью испарились. Конечно, не для интеллектуалов из оппозиции – таких альтернативных левых идеалистов и искренних реформаторов-социалистов, как Боле или Вольф, и даже не для нового эшелона более молодых функционеров из СЕПГ. Они отвергали всякие разговоры об объединении как реакционный патриотизм типа нацистского «Домой в Рейх» (Heim ins Reich), высмеивали капиталистическую культуру как материалистический мусор и клеймили потребление и путешествия за рубеж как новый опиум для масс[429 - Hannes Bahrmann & Christoph Links. Wir sind das Volk: Die DDR im Aufbruch – Eine Chronik Aufbau 1990 p. 99; ‘Hurra – wir kaufen die DDR’ taz 24.11.1989.]. Но большинство этих «масс» не обращали на них внимания. Для них идея реформирования ГДР или поиска «третьего пути»[430 - См.: Christof Geisel Auf der Suche nach einem dritten Weg: Das politische Selbstverst?ndnis der DDR-Opposition in den 80er Jahren Ch. Links 2005 pp. 107–124; Karsten Timmer Vom Aufbuch zu Umbruch: Die B?rgerbewegung in der DDR 1989 Vandenhoeck & Ruprecht 2000 p. 341.] между государственным социализмом по версии СЕПГ и западным капитализмом была мертва. Вот это и стало подлинной революцией: народ отверг старый режим и не поддерживал никакого утверждения нового социал-демократического видения общества. Зачем оставаться в разбитом коммунистическом государстве, когда вы можете начать новую жизнь среди храмов капитализма? Или даже требовать слияния Восточной Германии с Западом?

Как получилось, что опыт ГДР оказался настолько отличным от опыта Польши и Венгрии? Частично потому, что в ГДР переход от коммунизма начался намного позже и развивался намного быстрее. Польша и Венгрия по-настоящему вступили на путь политической трансформации летом 1988 г.; в ГДР первые сполохи протеста появились лишь в мае 1989-го, а уличные демонстрации начались в сентябре 1989 г. Частично также потому, что экономики Польши и Венгрии были в намного худшем положении, чем восточногерманская, и поэтому их извилистый путь от командной экономики к рыночной привлекал намного меньшее внимание, чем путь ГДР. На самом деле политико-экономический переход приводил к намного большим нехваткам и трудностям, чем люди готовы были выносить. Но это произошло и потому, что восточногерманское партийное государство не смогло, несмотря на сорок лет усердных стараний, вырастить чувство патриотизма ГДР. В Венгрии и Польше перемены были укоренены в национальном единстве; не так было в ГДР, где единство было общегерманским, а не восточногерманским.

Режим в ГДР также был намного более твердокаменным и более неспособным к реконструированию. Лишь в Восточном Берлине всерьез рассматривали применение «Китайского решения», и совсем не потому, что события на Тяньаньмэнь произошли после того как польские и венгерские реформы двинулись полным ходом. Хонеккер был заперт в своем прошлом, абсолютно предан своему государству и собственной версии реального социализма. И хотя ГДР была, быть может, самой технологически продвинутой страной Восточного блока, она в то же время больше, чем ее соседи, зависела от СССР вследствие численности расположенных на ее территории советских войск и потому что ГДР была искусственным государством, созданным Москвой и ею поддерживаемым. Брежнев сказал об этом в 1970 г. Хонеккеру: «Эрих, я тебе честно говорю, и никогда не забывай этого: ГДР без нас существовать не может, без Советского Союза, его мощи и силы. Без нас нет и ГДР». Проблема Хонеккера в 1989 г. состояла в том, что Горбачев определенно не был Брежневым. Он хотел провести радикальные реформы и, более того, открыто отказался от применения силы. Для Хонеккера это означало конец его правления, да и самой СЕПГ тоже.

Из такого различия между Восточным Берлином и Кремлем происходил внутренний политический паралич. В Лейпциге 9 октября никакого подавления протестов в китайском стиле не было, «зараза» Тяньаньмэнь в Европу не попала. Это указывало на фундаментальное различие между азиатским и европейским транзитами после холодной войны – это было различие между использованием репрессий и достижением консенсуса в отношении ненасилия. Паралич политики ГДР не завершился после смещения Хонеккера, потому что Кренц не допускал какого-либо покушения на монополию на власть СЕПГ до самого «падения Стены».

Фактически реформы в Польше и Венгрии очень слабо повлияли на развитие событий в ГДР. То, что имело значение со стороны Венгрии, так это был выход, а совсем не пример. Именно открытие венгеро-австрийской границы и последовавший за этим исход восточных немцев оказался настоящим катализатором перемен внутри ГДР. Это влияние еще более усилилось с открытием Чехословакией границы с Западной Германией и, в конечном счете, с крушением внутренней германской границы тоже. Как только массы восточных немцев пришли в движение, в умах вновь возник «германский вопрос». Вот почему момент политической схожести с Польшей и Венгрией был так короток – что-то около трех недель перед падением Стены, а далее наступательная политика Коля подорвала надежды «Нового форума» и его союзников реформировать социализм. Это также сделало бессмысленными усилия Ханса Модрова, которого многие в ГДР приветствовали как «немецкого Горбачева», сформировать новое и стабильное правительство и начать переговорный процесс с оппозицией за круглым столом по польскому образцу. Прежде чем переговоры за круглым столом начались, произошла дезинтеграция СЕПГ на всех уровнях, не считая коррупционных скандалов и череды отставок, в результате в начале декабря партия была переименована в ПДС (Партия демократического социализма), а указание на монополию партии на власть было убрано из Конституции. Короткая эра Кренца ушла в историю.

Точно так же «Новый форум» и другие оппозиционные группы вроде «Демократического прорыва» (Demokratischer Aufbruch) оказались подорванными «пост-Стенным» разделением между политическими активистами и общей массой граждан ГДР. Даже когда мечта оппозиции превратить ГДР в демократическую и преобразованную социалистическую страну казалось совсем близкой – на расстоянии вытянутой руки, – как писал комментатор Тимоти Гэртон Эш, поменяв местами буквы Г и Д в названии страны, – она все равно была мертворожденной. Переговоры за круглым столом были намечены на 7 декабря, но за предшествовавшие им четыре недели еще 130 тыс. человек эмигрировали в ФРГ. В Лейпциге понедельничные демонстрации проходили под лозунгом «Германия – единое отечество», который впервые раздался 13 ноября; а неделей позже лозунг «Мы – народ» (Wir sind das Volk) трансформировался в «Мы – один народ» (Wir sind ein Volk). В ГДР открытие страны Западу и перспективы объединения создавали главное отличие от Венгрии и Польши. Венграм и полякам приходилось выдумывать альтернативное будущее для самих себя; восточным немцам достаточно было взглянуть на уже существующую реальную альтернативу у своего порога: процветающее, функционирующее западногерманское государство, управляемое соотечественниками. И они так и сделали. Как заметил Гартон Эш, это было и шансом, и трагедией Восточной Германии одновременно, потому что «границы социального самоопределения и национального самоопределения – не одно и то же»[431 - Hans-Hermann Hertle Die Berliner Mauer: Biografie eines Bauwerkes Ch. Links 2015 p. 102; Garton Ash The Magic Lantern pp. 69, 74.].

Имело важное значение и то, что национальная история Германии имела обширные последствия. Когда сегодня мы говорим о падении Стены, в нашем сознании возникают образы Бранденбургских ворот и людей, танцующих на Стене. Но фактом является то, что Ворота находились на ничейной земле: они не были пунктом перехода через границу и после той исключительной ночи 9 ноября оставались закрытыми еще шесть недель. И только 22 декабря Стена открылась через Ворота. Это – напоминание о том, что СМИ иногда бывают и катализатором, и формирующей силой, и множителем событий. Всего за одни сутки заголовки перешли от «ГДР открывает свои границы с Федеральной Республикой» (10 ноября) к «Стена и колючая проволока больше не разделяют» (11 ноября). Один локальный момент, при том произошедший, возможно, случайно, был быстро превращен в событие универсального значения. Но, как опыт обретения свободы через преодоление физического разделения, конец Стены имел значение и резонанс, быстро распространившийся далеко за пределы Берлина.

В самом процессе внимание быстро сместилось с политиков (особенно это касалось Шабовски и его провальной пресс-конференции), привыкших делать историю методом проб и ошибок, на рассказ о простых людях, совершающих революционные изменения. И еще, даже говоря еще более абстрактно, по мере того как политики ГДР и западные журналисты, на самом деле вершившие события той ночью, были вычеркнуты из истории, «падение Стены» стало волшебным и чрезвычайно символическим моментом истории. Танцующие на Стене у Бранденбургских ворот стали настоящим символом свободы для 1989 г. точно так же, как на другом краю политического спектра стал символом репрессий человек, вставший перед танками на площади Тяньаньмэнь[432 - ‘Die DDR ?ffnet ihre Grenzen zum Westen’ Tagesspiegel 10.11.1989; ‘Mauer und Stacheldraht trennen nicht mehr’ FAZ 11.11.1989. О том, как ТВ искажает реальность, см.: Sarotte 1989 pp. 38–39, 41, 44, 46. См. также: Julia Sonnevend Stories Without Borders: The Berlin Wall and the Making of a Global Iconic Event Oxford UP 2016 pp. 89–90.].

***

Падение Стены определенно не стало моментом триумфа Коля. И он следующие три недели сражался, чтобы это случилось. Потом он все-таки захватил инициативу и отомстил.

Большая часть ноября ушла на то, чтобы отвечать на требования других, а не на то, чтобы заниматься собственной повесткой дня. 9 ноября, той памятной для Германии ночью, его вообще не было в стране. Когда Коль в конце концов вырвался из Польши и на следующий день прибыл в Берлин, он был освистан толпой. Вскоре ему пришлось поспешить обратно в Варшаву, чтобы возобновить прерванный визит. Но поляков умиротворить было труднее, потому что речь уже не шла о том, чтобы похоронить прошлое, а о том, чтобы снять опасения по поводу будущего. После трех дней, посвященных примирению и культуре – в Освенциме и Силезии, – поездка завершалась тщательно выверенным финалом. Коль объявил о пакете помощи на сумму 2,2 млрд долл. – самый большой пакет помощи, предоставленный каким-либо западным правительством (Буш обещал 100 млн долл., когда приезжал в Польшу в начале июля). И канцлер списал 400 млн долл. из займов, предоставленных Западной Германией с 1970-х гг. Этими мерами он хотел предотвратить всякие новые разговоры о мирном договоре по итогам Второй мировой войны, способные поднять несчастные вопросы о репарациях и границе с Польшей по Одеру-Нейсе. Поэтому на пресс-конференции, когда его в конце спросили о слоне в посудной лавке – «о воссоединении», – канцлер ответил: «Мы не говорим о воссоединении, но только о самоопределении»[433 - John Tagliabue ‘A Goodwill Trip Ends; Kohl Recalls Auschwitz and Agrees to Aid Poles’ NYT 15.11.1989. См. также: GHWBPL WHORM Files CO054-02 FRG Letter from Kohl to Bush 6.11.1989 pp. 2–3.].

Коль было подчеркнуто осторожен, когда публично говорил о единстве, предпочитая описывать свою позицию, опираясь на точные правовые принципы, касавшиеся права Восточной Германии на самоопределение и на положения Основного закона ФРГ, что единство может быть достигнуто через выражение немцами своей свободы воли. Коль, конечно, понимал, что, если появится возможность спросить об этом восточных немцев, то они выскажутся за воссоединение. Свою точку зрения он высказал в обращении к нации 8 ноября, перед тем как Стену преодолели, и снова повторил это в развернутой форме в Бундестаге 16 ноября.

«Наши соотечественники в ГДР должны сами решить, каким путем они хотят идти в будущее, – провозгласил канцлер. – Конечно, мы будем уважать любое решение, которое примет народ ГДР во время свободного волеизъявления». По вопросу экономической помощи он добавил, что она окажется бессмысленной, «пока не будет проведена необратимая реформа экономической системы и не будет положен конец бюрократической плановой экономике, не будет введена рыночная экономика». Другими словами, самоопределение в принципе было совершенно свободным, но вполне подвержено небольшому подкупу.

В своей речи Коль сделал сдержанный кивок в сторону западных союзников Бонна и не высказываемых ими опасений возрождения германского национализма. «Мы являемся и остаемся частью западной системы ценностей», – утверждал он, добавляя, что было бы «фатальной ошибкой» замедлять процесс европейской интеграции[434 - Craig R. Whitney ‘Bonn Ties More Aid for East Germany to Free Elections: Kohl Says There is Less Reason Now to Accept Division of Nation’ NYT 9.11.1989; Deutscher Bundestag Stenographische Berichte 11. Wahlperiode 176. Sitzung p. 13335; Serge Schmemann ‘Kohl Says Bonn Will Not Press East Germany on Reuni?cation’ NYT 17.11.1989; R?dder Deutschland p. 137.].

Его зашифрованного заявления о «Европе» было, между тем, недостаточно, чтобы развеять все страхи. Это стало очевидным, когда Коль отправился в Париж на специальный обед глав государств Европейского сообщества 18 ноября. Миттеран, который в то время по ротации занимал пост президента ЕС, срочно пригласил своих коллег в Елисейский дворец – он хотел убедиться в том, что ЕС-12 будет активным партнером для стран Центральной и Восточной Европы, вступивших на путь реформ, но при этом не станет уклоняться от идущего процесса углубления экономической и политической интеграции. В особенности французский президент беспокоился о том, чтобы на предстоящей встрече Совета ЕС в Страсбурге 8–9 декабря планы экономического и валютного союза (ЭВС) после драмы в Берлине не были отодвинуты с позиции центральной темы. Он считал, что эти планы становятся еще более срочными и актуальными как раз из-за масштабных преобразований во всем Восточном блоке. И он хотел, чтобы ЕС публично обозначило свою позицию перед саммитом и переговорами Буш–Горбачев на Мальте 2–3 декабря[435 - Alan Riding ‘Western Europe Pledges to Aid East’ NYT 19.11.1989.].

Когда Миттеран говорил о «Европе», у него была вполне ясная собственная повестка дня. Но как лидер Франции он довольно отчетливо волновался о том, куда, собственно, сейчас движется Германия. Он и Коль не встречались с того эпохального вечера 9 ноября, и Миттеран хотел использовать встречу в Париже чтобы напрямую поговорить со своим немецким коллегой. И они поговорили, как пишет Коль в своих мемуарах, во время короткой встречи тет-а-тет перед ужином. Миттеран предпочел не упоминать вопрос воссоединения, но Коль – чувствовавший, что это носится в воздухе, – поднял этот вопрос сам. «Я говорю вам как немец и как канцлер», – сказал он, и затем торжественно выразил свою деятельную приверженность строительству Европы. Более конкретно он добавил: «Я вижу две причины для развития на Востоке: та, что Альянс (т.е. НАТО) будет сохранять твердость благодаря двухтрековому решению[436 - «Двойное решение», принятое НАТО в декабре 1979 г., уравновешивало устрашение готовностью к ведению переговоров и к разоружению: «первое решение» подтверждало приверженность Альянса к размещению в Европе после 1982 г. нового поколения американских ракет Першинг-2 и крылатых ракет мобильного базирования, «второе решение» – всеобъемлющие переговоры с Советским Союзом о сокращении вооружений закончились успехом. Этот сложный и труднодостижимый компромисс был предложен канцлером Гельмутом Шмидтом во время встречи на Гваделупе с лидерами трех ядерных держав НАТО в январе 1979 г. Это было необходимое решение, чтобы удержать Альянс в тот момент, когда была опасность его распада. Что было даже более важно, так это то, что такие двойные переговоры давали Западной Германии место за столом международных переговоров вместе с другими ядерными державами. В краткосрочном отношении двойные переговоры стали бедой для Шмидта. Они фактически привели к его отставке. Его партия раскололась по вопросу о размещении новых ракет, и Коль сумел вынести Шмидту вотум недоверия. Основную роль сыграла измена его партнера по коалиции и министра иностранных дел: Ганс-Дитрих Геншер, лидер Свободных демократов, отправился в услужение к Колю. Коль соответственно воспользовался принятым решением о размещении ракет Першинг-2 и крылатых ракет в 1983 г., что, как считал Шмидт и он сам, привело к подписанию Договора об РСМД в 1987 г., что стало триумфальной кульминацией «второго решения», последовавшего за осуществлением «первого решения».] и тому факту, что Европейское сообщество так динамично развивается». Так, сжато, он подчеркнул свитую воедино лояльность и западному альянсу, и Европейскому проекту[437 - Kohl Meine Erinnerungen pp. 108–109. Запись этой беседы наедине найти не удалось ни в немецких, ни во французских архивах.].

Выложив карты на стол, Коль и Миттеран присоединились за ужином к остальным лидерам ЕС. Ужин в одном из самых роскошных залов Елисейского дворца проходил гладко. Никто даже шепотом не произнес слово «воссоединение», как позднее вспоминал Коль. Вместо этого Миттеран стал говорить о поддержке процессов демократизации на Востоке в целом. Он выступал за непременную осторожность и против всего, что могло хоть как-то дестабилизировать Горбачева. Хотя германский вопрос, очевидно, там присутствовал, но не обсуждался.

В конце концов Маргарет Тэтчер не выдержала. После десерта она буквально взорвалась, обращаясь к Колю: «Не может быть и речи об изменении европейских границ», что было закреплено Заключительным актом совещания в Хельсинки. Любая попытка поднять это или вопрос о воссоединении Германии содержит риск подорвать позиции Горбачева, предупреждала она, и это «откроет ящик Пандоры с пограничными претензиями по всей Центральной Европе». Коль, видимо, подался назад под ее напором, что омрачило все настроение за ужином. Стараясь как-то ответить, он процитировал декларацию саммита НАТО 1970 г., в которой союзники выражали свою поддержку в вопросе о германском единстве. Тэтчер возразила, что это высказывание принадлежит времени, когда никто всерьез не верил, что воссоединение может когда-либо произойти. Но Коль продолжал копать. Может, так оно и было, сказал он холодно, но НАТО приняло эту декларацию, и это решение по-прежнему в силе. Даже Тэтчер не сможет остановить немецкий народ на его пути: люди теперь держат свои судьбы в собственных руках. Откинувшись назад, заполнив собой просторное кресло, он посмотрел прямо в глаза британскому премьеру. Топнув в гневе несколько раз ногой, она воскликнула: «Вот как вы это видите, вы видите!»[438 - Существуют различные трактовки ужина в Елисейском дворце. См.: Kohl Meine Erinnerungen pp. 110–111; Thatcher The Downing Street Years pp. 793–794; Jacques Attali Verbatim III: Premi?re partie, 1988–1989 Fayard 1995 pp. 431–433. Сравни: Tilo Schabert Wie Weltgeschichte gemacht wird: Frankreich und die deutsche Einheit Klett-Cotta 2002 pp. 411–415; Bozo Mitterrand pp. 135–137; Sarotte 1989 p. 64.]

Колю было совершенно ясно, что Железная леди хочет сохранения статус-кво. Для нее границы были неприкосновенны; и даже их мирное изменение нельзя было рассматривать. Это относилось и ко внутренней германской границе, которую он – как и большинство немцев – не считал международной границей, не исключая и границу по Одеру-Нейсе с Польшей.

И хотя Коль был потрясен диатрибой Тэтчер, он понимал, что ее глубокая антипатия по отношению к европейскому проекту означает, что она аутсайдер при принятии решений в ЕС. И что она не сможет разыграть американскую карту, потому что Коль уже точно знал, что Буш поддерживает принцип германского воссоединения. Коля больше волновало то, что Миттеран все это время сидел спокойно и, кажется, одобрял слова Тэтчер. Не он ли ее вдохновил? Существует ли англо-французская ось при принятии решений? Канцлер начал беспокоиться, что, быть может, французский лидер ведет двойную игру[439 - Kohl Meine Erinnerungen pp. 110–111; Sarotte 1989 p. 64; Bozo Mitterrand pp. 135–138. О поддержке Коля со стороны Буша см.: GHWBPL Telcon of Bush’s call to Kohl 17.11.1989 Oval Office pp. 1–4. О германской версии записи телефонного разговора см.: DESE doc. 93, pp. 538–540. О том, что открытые для всех высказывания Буша о единстве Германии сыграли значительную роль в качестве поддержки, см.: R. W. Apple Jr ‘Possibility of a Reunited Germany Is No Cause for Alarm, Bush Says’ NYT 25.10.1989.].

Всего за две недели до этого Миттеран сказал Колю в Бонне, что он не боится воссоединения Германии. В то же время в конце разговора французский президент предостерег, что ему надо подумать над тем, а что же лучше для интересов Франции и Европы. Другими словами, существовала некая двойственность во французской позиции: Миттеран думал, что для воссоединения Германии понадобится немало времени (la necessaire duree du processus – процесс требует времени), а одновременно с этим процессом следует ускорить создание все более сплоченного Европейского союза. Эта двойная динамика долготы и ускоренности (largo и accelerando), очевидно, много значила для француза. И, в свою очередь, затрудняла ситуацию для канцлера. Но он решил довериться истории их партнерства и сотрудничества, уходившей в 1982 г.[440 - Bozo Mitterrand p. 138 – основаны на интервью Миттерана журналам Пари матч (23.11.1989) и Уолл-стрит джорнал (22.11.1989).]

Коль начинал понимать, что ЕС или уж точно один из его главных членов собирается в ходе переговоров об объединенной Германии что-то потребовать взамен. Обдумав оба разговора в Бонне и Париже, он осознал, что нужно убеждать Миттерана в том, что Германия все-таки привержена осуществлению Европейского валютного и политического союза и что она не просто попутчик в этом деле, а соратник, готовый использовать всю мощь франко-германского тандема. Это имело еще большее значение, потому что у Коля не было иллюзий относительности холодного отношения многих европейцев к объединению Германии, и не в последнюю очередь в Италии и Нидерландах.