Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Сразу после прилета Буша отвезли на площадь Трокадеро напротив Эйфелевой башни. Он сидел в одном ряду с лидерами шести ведущих индустриальных стран и с более чем двадцатью лидерами развивающихся стран Африки, Азии и Америки и принял участие в церемонии в память о принятии в 1789 г. Декларации прав человека. Актеры зачитывали выдержки из Декларации и цитировали лидеров революции, высеченные в камне статьи документа были украшены гирляндами цветов, а в голубое парижское небо выпустили полтысячи голубей. Замысел Миттерана был очевидным: французскую революцию следовало помнить не за потоки пролитой крови, а за провозглашение вечных ценностей: свободы, равенства, братства. За всем этим последовал прием в совершенно новом, огромном, сверкающем здании Оперы на площади Бастилии, построенном на том самом месте, где когда-то стояла королевская тюрьма. А утром следующего дня два десятка особых гостей вместе с лидерами стран G7 Миттеран пригласил присутствовать на военном параде на Елисейских полях в честь Дня Бастилии, который французский президент постарался превратить в масштабную демонстрацию французской военной доблести. В скрытом посыле всего этого нельзя было усомниться: Пятая республика все еще является державой глобального уровня. Глядя на 300 танков, 5 тыс. солдат и тактические ядерные ракеты, двигающиеся по Большим бульварам Парижа, Скоукрофт не мог не вспомнить советские парады на 9 мая.

Друзья Миттерана из третьего мира по-настоящему раздражали американцев. Помимо всего прочего, экономический саммит G7 в Париже готовился специально для того, чтобы рассмотреть неотложные вопросы смягчения бремени выплаты долгов и состояние глобальной окружающей среды. Делегация США совершенно не желала, чтобы саммит G7 превратился в спонтанную встречу Север–Юг на полях французского национального юбилея, и особенно потому, что страны-должники уже и так привлекли к себе внимание в Париже, обратившись с предложением списать долги странам третьего мира на сумму 1,3 трлн долл. В Белом доме опасались, что на такой внезапной встрече кредиторов и должников, за которую выступала Франция, «Юг» выступит единым блоком и облечет свои требования к «Северу» в форму «репараций» за годы колониальной «эксплуатации», изложенную с использованием марксистско-ленинской риторики. И вообще, США были решительно против коллективных действий должников. С их точки зрения проблемы долгов должны решаться в прямых двусторонних переговорах между странами, и именно в этом контексте Америка объявила о краткосрочном займе для страны-соседки Мексики на сумму 1–2 млрд долл. и обозначила такую же возможность для Польши[282 - Peter T. Kilborn ‘US Prepares Loan to Enable Mexico to Meet Payments’ NYT 14.7.1989; Bush & Scowcroft, A World Transformed p. 127. Об экономических приоритетах США на саммит, см. также: GHWBPL Telcon of Bush–Kohl call 23.6.1989 Oval Office p. 2. Буш говорил Колю: «Приоритетом для США будет обсуждение ситуации международной задолженности и координации макроэкономической политики. Саммит Семерки должен вернуться на уровень координации политики, как это делали в прошлом». Cр. на немецком: Telcon of Bush–Kohl call 23.6.1989, опубликовано в: DESE doc. 10 p. 315.].

Поскольку центральной темой саммита G7 было смягчение долгового бремени, генерал Ярузельский решил этим воспользоваться и 13 июля обратился к «Большой семерке» с предложением принять двухлетнюю многомиллионную программу срочной помощи. Его программа из шести пунктов была опубликована во всех важнейших партийных газетах Польши. Она предусматривала выделение 1 млрд долл. на реорганизацию системы поставок продовольствия, новые кредиты на 2 млрд долл., а также сокращение и реструктуризацию польского долга на сумму около 40 млрд долл., и это не считая отдельного финансирования специальных проектов. Важным было то, что запрос Ярузельского одобрило движение «Солидарность»; на самом деле Валенса только что выступил в поддержку одобренного компартией кандидата в президенты, что делало победу генерала Ярузельского более чем вероятной, и это позволяло выйти из политического тупика, на несколько недель возникшего после выборов[283 - Serge Schmemann ‘Poland’s Leader Asks West for Aid’ NYT 14.7. 1989; idem ‘Walesa to Back a Communist Chief’ NYT 15.7.1989.].

Все еще окрыленный своими последними визитами, Буш был доволен, что может использовать финансовые требования Ярузельского, чтобы поставить Восточную Европу в центр обсуждения на саммите, перехватив инициативу у Миттерана, одобрившего набор участников в малую глобальную лигу. Но раз содействие демократическим переменам становилось центральным вопросом встречи, то это означало, что саммиту придется заниматься и гораздо менее приятным для американцев вопросом о сорвавшейся революции в Китае. Так парижская встреча G7 оказалась посвященной двум самым горячим политическим вопросам текущего момента – проблемам, потенциально способным нарушить мировой порядок.

Как только в пятницу после полудня 14 июля саммит начал свою работу – он проходил в новой стеклянной Пирамиде, ставшей входом в Лувр, – лидеры принялись обсуждать, насколько далеко им стоит зайти в осуждении Китая. Большинство европейцев во главе с французским президентом хотели наказать КНР показательными санкциями, но Буш (так же как премьер-министр Тэтчер, опасавшаяся за судьбу Гонконга[284 - See TNA UK PREM 19/2597 Charles Powell’s notes on Bush–Thatcher Telcon 5.6.1989 MTF.]) призвал к сдержанности. Президент США хотел, чтобы американо-китайским отношениям, столь важным для сохранения глобального мира, не был причинен сколько-нибудь серьезный ущерб. Надо сказать, что в Париже он рисковал, потому что Сенат США как раз в тот самый день проголосовал (81 голос против 10) за наложение США жестких санкций против КНР.

Премьер-министр Японии Сосукэ Уно, единственный азиатский голос в G7, тоже высказался за осторожность. Токио совсем не хотел изоляции Пекина, что могло толкнуть его в руки Москвы. Более того, учитывая длинную историю японских вторжений в Китай, он считал, что у Японии нет моральных оснований для наказания Пекина. Япония полагала, что находится в уникальном положении. Если она сможет оставить открытыми каналы связи с Китаем, используя при этом свое положение ключевого союзника Америки в Тихоокеанском регионе, она сможет стать и посредником в восстановлении американо-китайского сотрудничества. Видя в этом реальные выгоды, Буш и Уно вместе старались смягчить тон коммюнике в отношении Китая. В конечном счете лидеры выступили с решительным осуждением «жестоких репрессий» в КНР, но не объявили ни о каких дополнительных санкциях и лишь призвали китайцев к «созданию условий, позволяющих избежать изоляции»[285 - Ezra F. Vogel, Ming Yuan, Akihiko Tanaka (eds) The Golden Age of the US–China–Japan Triangle, 1972–1989 Harvard Univ. Asia Center 2002 pp. 105–106; Mary Nolan The Transatlantic Century: Europe and the United States, 1890–2010 Cambridge UP 2012 p. 327; R. W. Apple Jr ‘Leaders in Paris Argue over China’ NYT 14.7.1989.].

Как только с острой темой Китая было покончено, G7 в субботу перешла к поиску согласия в отношении Польши и Венгрии. Принятая ими «Декларация об отношениях Восток–Запад» гласила: «Мы признаем, что политические перемены, происходящие в этих странах, будет трудно удержать без экономического прогресса»[286 - О декларации см.: g8.utoronto.ca/summit/ 1989paris/east.html.]. Чтобы ускорить этот прогресс, они согласились предоставить более благоприятные, по сравнению с обычными, условия для кредитов МВФ, позволив Польше отложить выплату в 1989 г. транша в 5 млрд долл. в счет погашения внешних займов. Они также согласились рассмотреть совокупность видов экономической помощи Польше и Венгрии (инвестиции, совместные предприятия, профессиональная подготовка и участие опытных менеджеров), также и чрезвычайные поставки продовольствия.

Все это не являлось особо удивительным. Что было намного более замечательным и в конечном счете важным, так это решение о том, что координировать экономическую и продовольственную помощь странам Восточного блока будет Европейское сообщество – это стало поразительной новостью для международной политики[287 - Maureen Dowd ‘Leaders at Summit Back Financial Aid For East Europe’ NYT 16.7.1989.]. Буш получил то, чего он желал. Привлечение помощи для Восточной Европы наполнило его в основном символический визит в Варшаву, Гданьск и Будапешт настоящим содержанием. Но он нисколько не собирался нести это бремя в одиночку. G7 с готовностью восприняла его концепцию «общей Западной акции» в поддержку Польши и Венгрии, которая, как надеялся Буш, вытащит дела Западной и Восточной Европы из ведения одних только сверхдержав, равномерно распределит тяготы и сделает возможно большими, более синхронными и менее конкурентными западные усилия в этом отношении. Белый дом также полагал, что действия США, предпринимаемые в более широких многосторонних рамках, будут восприняты Советами как менее угрожающие. Работать вместе с союзниками и через них станет отличительной особенностью дипломатического стиля Буша.

Канцлер Коль, немедленно поддержанный другими участниками, предложил Европейской комиссии возглавить группу стран-доноров для оказания помощи Польше и Венгрии. Это в конечном счете сформировало G24: двадцать четыре промышленно развитые страны, входящие и не входящие в состав ЕС. Председатель Европейской комиссии Жак Делор, всегда готовый к принятию на себя лично большей роли как главы наднационального органа, выразил полную готовность руководить «координационным центром помощи». Кроме всего прочего, поскольку в 1988 г. ЕС уже установило прямые отношения с СЭВ как с торговым союзом, Венгрия выразила желание работать в направлении соглашения об ассоциации. Итак, в то время как США уступили место в переднем ряду, ЕС обрело положение лидера, что свидетельствовало о его растущей политической силе.

Пакет мер по оказанию помощи странам Восточной Европы стал первым случаем, по которому Европейское сообщество было выбрано в качестве агентства по выполнению решений G7. И это решение было предвестником будущего. Ведь буквально тремя неделями раньше на встрече в Мадриде 26–27 июня страны ЕС приняли решение об образовании в 1992 г. более тесного политического и экономического союза. Совершенно не случайно, что проект был выработан самим Делором[288 - Jbid.; Robert L. Hutchings American Diplomacy and the End of the Cold War: An Insider’s Account of US Policy in Europe, 1989–1992 Woodrow Wilson Center Press 1997 pp. 67–69; R. W. Apple Jr ‘Mission for Europeans Signals Growing Power’ NYT 16.7.1989.].

Делор был выдвинут на пост председателя Европейской комиссии в 1984 г., после того как в течение трех лет чрезвычайно эффективно работал министром финансов Франции при Миттеране, подчеркивавшем его талант как политического медиатора. Он успешно отговаривал своего известного упрямством босса смирить свое социалистическое кейнсианство проведением политики бережливости и фискальной консолидации. Это позволило укрепить слабевший франк и позволило Франции остаться в Европейской валютной системе. Опираясь на эти достижения, Делор перебрался в Брюссель, став Председателем Комиссии. Он искусно подвел двенадцать часто разноречивых членов Европейской комиссии к подписанию Единого европейского акта в 1986 г., содержавшего твердую приверженность двигаться к полному экономическому и валютному союзу (ЭВС). Делор, вне всякого сомнения, видел в ЭВС путь к продвижению европейской интеграции, но он не был ярым федералистом и приверженцем Соединенных Штатов Европы. Его возражения – прагматические и философские – против европейского федерализма помогают понять его осторожность в отношении высокоцентрализованных подходов при принятии решений, когда зарождалась «еврозона». В 1988 г. на встрече Совета ЕС в Ганновере европейские лидеры уполномочили Делора возглавить комитет, состоявший из управляющих центральными банками и других экспертов по разработке конкретных шагов в направлении ЭВС. И в этом случае он снова проявил свою способность к поиску компромиссов между предложениями различных экономических подходов, в особенности в построении мостов понимания между Францией и Германией[289 - D. Hodson ‘Jacques Delors: Vision, Revisionism, and the Design of EMU’ in Kenneth Dyson & Ivo Maes (eds) Architects of the Euro: Intellectuals in the Making of European Monetary Union Oxford UP 2016 pp. 212–232.].

Таким образом, в Мадриде в июне 1989 г. лидеры ЕС-12 пришли к согласию в том, что в следующем году начнется первый этап ЭВС, который завершится с созданием единого рынка в 1992-м. Это этап включит в себя устранение всякого контроля за обменом валют, создаст свободный рынок финансовых услуг и осуществит усиление политики конкурентности – что повлечет за собой решительное сокращение государственных субсидий. Другим зубцом в шестеренке этой политики являлось усиление социального согласия, что предусматривало свободу передвижения людей между странами и гарантии прав работников. Построение единого рынка при достижении социального мира являлось высшим приоритетом в этой новой и поразительной главе истории Сообщества. Стала очевидной большая роль внешней политики в делах ЕС и самого Председателя Комиссии. Именно поэтому Буш настоял на встрече с Делором в Вашингтоне в июне, за две недели до мадридской встречи и за пять недель до G7.

Эта встреча должна была показать, что Соединенные Штаты всерьез принимают Сообщество и проект «ЕС’92» (так в США кратко обозначили трансформацию Европейского сообщества в Европейский союз)[290 - О ЕС-92 см.: JAB-SML B108/F1 Talking points – Cabinet Meeting (?rst meeting of Bush administration) WDC 23.1.1989 p. 2; Robert B. Zoellick ‘Bush 41 and Gorbachev’ Diplomatic History 42, 4 (2018) p. 561.]. Выкинув из головы опасения по поводу экономически протекционистской «крепости Европа», Буш и Бейкер дали ясно понять – Америка хочет видеть, что завершение создания единого европейского рынка связано с действительным прогрессом на так называемом Уругвайском раунде переговоров по новому соглашению о глобальных тарифах и торговле, которое должно было заменить систему ГАТТ эпохи холодной войны. Делор согласился, что ЕС’92 и переговоры по глобальному торговому соглашению должны двигаться вперед одновременно: если Уругвайский раунд не сможет завершиться успехом, то и Сообщество не сможет достичь целей ЕС’92. Фактически он подчеркнул: «Это станет противоречием, если Уругвайский раунд закончится неудачей, а ЕС’92 двинется вперед». Скользкими моментами и в том и в другом случае оставались французское сельское хозяйство из-за мощного фермерского лобби в стране и Япония с ее мощной экспортно-ориентированной экономикой, но жестко протекционистским внутренним рынком. Делор надеялся, что «в будущем США, ЕС и Канада смогут совместно оказать давление на японцев»[291 - О Мадридской декларации см.: europarl. europa.eu/summits/madrid/ mad1_de.pdf. О встрече Буша с Делором за ланчем см.: GHWBPL Memcon of Bush–Delors talks 14.6.1989 White House pp. 2–3.].

Несмотря на то что ЕС со всей очевидностью превращалось в независимого игрока, оно всегда опиралось на собственную эффективность ключевых стран-членов. При всех своих амбициях Делор никогда об этом не забывал. Наиболее значительной державой в экономическом отношении в ЕС была Федеративная Республика Германия, и поэтому жизненно важно было плотно сотрудничать с Колем. Буш, конечно, знал об этом; и он также хорошо понимал, что американо-германская ось является единственным способом соединения со всем европейским двигателем. Кроме всего прочего, канцлер сам всегда поддерживал ЭВС. Делор говорил Бушу: «Коль придает новую силу целям Европейского сообщества». Конечно, теперь, летом 1989 г., возникала опасность, что дальнейшая западноевропейская интеграция может сойти с рельсов в силу дезинтеграции Восточной Европы. Но и в этом случае роль Германии была решающей.

Все это стало ясным во время саммита G7 в Париже при обсуждении вопроса о том, каким образом предоставить помощь Польше и Венгрии. Именно Коль поддержал идею соединения всей западной финансовой помощи. Для канцлера – даже если принимать во внимание германский вопрос – такой путь обладал несколькими преимуществами. Во-первых, Западная Германия (так же как и Америка) намеревалась поддержать импульс изменений в рамках Восточного блока, но он хотел, чтобы процесс шел мирным путем и без всякого кровопролития. Совместная экономическая инициатива Запада могла предотвратить анархию и сдержать советскую военную интервенцию. Во-вторых, если ФРГ будет действовать под зонтиком ЕС, никто не сможет обвинить Коля в том, что он действует в одиночку – отстраняясь от Запада, заигрывая с Востоком, даже восстанавливает германскую державу таким образом, что это напоминает времена кайзера и даже фюрера.

Что еще в отличие от Буша Коль готов был сделать, так это выложить существенную сумму на стол. 28 июня он уже сказал Бушу, что он намерен обещать Венгрии дополнительно 1 млрд марок (около 500 млн долл.) «свежих денег» в составе необусловленного займа такого же размера, который он уже предоставил в 1987 г. И хотя в окончательном виде было понятно, что все это финансирование представляет собой займы и кредиты на приобретение немецких товаров и услуг, а не прямую помощь, все равно эта сумма была в сорок раз больше той, что президент сам предложил Будапешту. Канцлер был также намерен помочь Польше на двусторонней основе, но этот вопрос пока оставался замороженным, поскольку был связан с положением немецкого меньшинства в Польше – вопросом очень чувствительным для поляков и праворадикальных немцев в ФРГ. Это противоречие, коренившееся в наследии нерешенных территориальных проблем Второй мировой войны, было еще одним напоминанием о тех ограничениях, в которых ФРГ может действовать на международной арене. Тупиковая ситуация со сделкой мешала осуществлению намерения Коля посетить Варшаву. Изначально он планировал сделать это летом, по пятам следуя за Миттераном и Бушем, но государственный визит в Польшу в результате состоялся только 9 ноября[292 - Письмо Коля Бушу 28.6.1989, опубликовано в: DESE doc. 12 pp. 320–323. О визите в Польшу см.: Serge Schmemann ‘Old Prejudices and Hostilities Stall Effort by Bonn and Warsaw to Reconcile’ NYT 23.6.1989; Hutchings American Diplomacy pp. 67–68. См. также: Christoph Gunkel ‘Helmut Kohls Polen-Reise 1989: Problemfall Mauerfall’ Spiegel-Online, 6.11.2009.].

Делор и вся G24 действовали быстро, потому что Варшава и Будапешт опасались, что экономический крах может подорвать демократические реформы. Официальные лица, тем не менее, делали различие между Венгрией и Польшей, поскольку только последняя запросила немедленную помощь продовольствием, чтобы избежать жестокого дефицита. Венгерские ожидания были изложены на 24 страницах и были сосредоточены на улучшении условий торговли с третьим миром и либерализации иностранных инвестиций. Поляки, конечно же, рассчитывали на то же самое, но после того, как им помогут справиться с текущим продовольственным кризисом. 18 августа ЕС объявило о том, что в начале сентября в Польшу прибудут 10 тыс. т мяса в качестве первой части пакета помощи на 120 млн долл., состоящего из поставок мяса, зерновых, цитрусовых и оливкового масла. Дальнейшая поставка 200 тыс. т пшеницы со складов в Германии, а также 75 тыс. т овса из Франции и 25 тыс. т из Бельгии прибудут следом, а еще готовятся поставки на 500 тыс. т. Замысел заключался в том, что польское правительство будет продавать продовольствие людям, а полученные доходы реинвестировать в собственную экономику, особенно в частный фермерский сектор. Эта договоренность была формализована в соглашении о фонде. Роль, сыгранная ЕС/G24 в конце лета 1989 г., станет шаблоном для пакетов помощи Востоку в будущем[293 - ‘W. Europe to Start Giving Food Products to Poland’ LAT 18.8.1989; ‘Food Aid to Poland Linked to Free Markets’ NYT 2.8.1989. Cр. Domber ‘Skepticism and Stability’ p. 65; и папки в: NS Archive Washington DC End of the Cold War – Poland 1989 Cables.].

Таким образом, в конце концов именно Брюссель, а не Вашингтон стал заниматься регулированием западной поддержки перемен в Центральной и Восточной Европе. Это в некотором смысле ослабило претензии Буша на то, что он и Соединенные Штаты «раскрутили» реформы в Польше и Венгрии. И хотя тон его риторики с весны повысился, его собственные действия показывали, что он отдает предпочтение эволюции перед революцией, больше любит стабильность и порядок, поддержанные осторожной политикой разделения бремени ответственности с союзниками[294 - Cр. Engel ‘A Better World’ p. 27; Steven Hurst The Foreign Policy of the Bush Administration: In Search of a New World Order Cambridge UP 2009 p. 11; Meyer 1989 pp. 212–217; Melvyn Leffler ‘Dreams of Freedom, Temptation of Power’ in Jeffrey A. Engel (ed.) The Fall of the Berlin Wall: The Revolutionary Legacy of 1989 Oxford UP 2009 pp. 132–169.]. Мягкая рецессия в США и долговое наследие времен Рейгана, драматически увеличившего дефицит государственного бюджета, укрепили представления Буша об опасности анархии в Европе, способной стать бездонной бочкой для американских долларов. Поэтому президент был доволен результатом саммита G7. Больше всего его обеспокоило письмо, зачитанное Миттераном в День Бастилии в самом начале их встречи.

***

Письмо было от Горбачева – и это было впервые, когда советский лидер официально обратился к G7. И впервые СССР предлагал не только расширить экономическое сотрудничество, но и прямое советское участие в подобного рода усилиях.

«Формирование связанной мировой экономики требует, чтобы многостороннее экономическое партнерство было поставлено на качественно новый уровень», – писал Горбачев. – Многостороннее сотрудничество Восток–Запад по глобальным экономическим проблемам выходит далеко за рамки развития двусторонних связей. Такое состояние дел не кажется справедливым, принимая во внимание тот вес, который имеют наши страны в мировой экономике». Все это, сказал Горбачев, является логическим продолжением его программы внутренней экономической реструктуризации. «Наша перестройка неотделима от политики, направленной на наше полное участие в мировой экономике, – заявил он. – Мир лишь выиграет от открытия такого большого рынка, как в Советском Союзе»[295 - Выдержки из письма в: Steven Greenhouse ‘Gorbachev Urges Economic Accords’ NYT 16.7.1989.].

Как и всегда у Горбачева, его риторика была внушительной, даже неотразимой. Без сомнения, советский лидер был готов присоединиться к G7. Но Буш Советов опасался. Их реформы еще не продвинулись настолько далеко, чтобы претендовать на место в топ-клубе свободных рыночных экономик[296 - Bush & Scowcroft A World Transformed p. 129.]. И он видел, что советское участие будет выгодно лишь Москве. Впрочем, письмо Горбачева, широко цитировавшиеся в международной прессе, невозможно было игнорировать. Отсутствие советского лидера чувствовалось во время всего саммита, так же как это было во время визитов Буша в Варшаву и Будапешт. Да и Тяньаньмэнь тоже было еще одним призраком на пиру – в качестве зримого напоминания о том, что может произойти, если демократические перемены пойдут неверным путем.

После того как воскресным утром 16 июля саммит завершился, Буш коротко обменялся мнениями с Бейкером и Скоукрофтом, стоя на ступеньках посольства в Париже, обращенных в сад; они обсуждали собственные впечатления и обретенный опыт за прошедшие дни. Внезапно президент объявил, что наконец пришло время ему встретиться с Горбачевым. Он говорил об этом, как позднее вспоминал Скоукрофт, «таким образом, как он обычно делал, когда на что-то решался. Ни Бейкер, ни я не отговаривали его. Бейкер и раньше не был так решительно настроен против несвоевременной встречи с Горбачевым, как я, я теперь и не был так решителен в этом отношении»[297 - Ibid.].

Все выглядело как внезапный порыв, но на самом деле Буш обдумывал это на протяжении нескольких недель. Особенный импульс дали западные немцы. 6 июня в Овальном кабинете президент ФРГ Рихард Вайцзеккер предупреждал Буша о последствиях недавних волнений в Польше и Венгрии. «Будет полезно, если США проведут с Москвой закрытые переговоры о будущем Восточной Европы», – сказал он. Западноевропейские союзники сделают то же самое, основываясь, как он сформулировал, «на ценностях Атлантического альянса», и ФРГ станет действовать в этих рамках, чтобы избежать каких-либо суждений о проведении ею самостоятельной Восточной политики (Ostpolitik[298 - Новая восточная политика, или кратко Ostpolitik, в начале 1960-х гг. означала нормализацию отношений между ФРГ и Восточной Европой, особенно с СССР и ГДР. Эта политика разрядки напряженности в отношениях со странами Восточного блока была начата Вилли Брандтом вначале как министром иностранных дел, а затем проводилась им как канцлером ФРГ.]). Позже Вайцзеккер вернулся к тому же самому пункту в разговоре, еще более откровенно предупреждая Буша о том, что «в международных отношениях Советы приближаются к таким временам, которые им совершенно неизвестны, и у них есть обоснованные опасения». Он твердо добавил: «Западу надо провести переговоры с Москвой, чтобы развеять эти страхи». Президент прямо на это ничего не ответил, но, переходя к Китаю, заметил, что у него «есть ощущение, будто Советы говорят “там же по милости божьей окажемся и мы”. Быть может, они опасаются, что реформы могут повлиять на них таким же образом»[299 - GHWBPL Memcon of Bush–Weizsacker meeting 6.6.1989 Oval Office p. 2.].

Понимание значимости этого разговора усилилось после того, как 15 июня канцлер Коль – сразу после переговоров с Горбачевым в Бонне – позвонил Бушу, чтобы поделиться своими впечатлениями. Советский лидер, сказал он, находится в «отличной форме» и сравнительно «оптимистичен», показывая, что он настроен на поддержку усилий по проведению реформ в Польше и Венгрии. Но Коль хотел вернуться и к другому вопросу: Горбачев «искал пути установления личного контакта с президентом». Считая, что это именно так, канцлер сообщил, что он и Горбачев «поговорили немного о президенте». Было понятно, сказал Коль, что Горбачев к Соединенным Штатам в целом относится с подозрением, но в то же время у него есть «большая надежда на установление лучшего контакта с Бушем, чем у него был с Рейганом». На интеллектуальном уровне, настаивал Коль, Горбачев «поладит с президентом» и хочет «углубить контакты с США и лично с Бушем». Коль агитировал за то, что Горбачеву надо время от времени направлять прямые и личные письма. Это, считал он, станет «сигналом доверия президента, что является для Горбачева ключевым словом, так как он высоко ценит “личную химию”». Буш, по-видимому, принял все это с долей скепсиса – в конце разговора, цитируем официальные американские записи, он лишь «поблагодарил канцлера за его рассказ и сказал, что внимательно его выслушал», при этом главные моменты разговора были переданы в них точно[300 - GHWBPL Telcon of Kohl–Bush call 15.6.1989 Oval Office pp. 1–3; немецкая запись в:  DESE doc. 5 pp. 299–301 esp. p. 300. См. также: Дневниковая запись 15.6.1989, опубликовано в: Bush All the Best p. 428. Буш был доволен: «Пересказ о Горбачеве» Коля был хорошим и канцлер звучал «оптимистично». В целом «долгий телефонный разговор» был «очень личным, очень дружеским». Далее Буш отметил: «От себя лично, Гельмут упомянул особые сосиски, которые он мне собирался отправить уже три или четыре раза, поэтому я должен поговорить с Секретной службой об их получении. Им это будет неудобно, но здесь нам нужно немного нарушить правила просто потому, что это так много значит для Коля, и, кроме того, мне нравятся немецкие сосиски».].

Во время уикенда у Буша была возможность подумать о том, что произошло за неделю. 18 июня, через три дня после разговора с Колем, он записал в своем дневнике: «Я постоянно держу в уме, что мы должны что-то делать со встречей с Горбачевым. Я хочу встречи; но не желаю вязнуть в вопросе о контроле над вооружениями». Буш надеялся, что могут произойти какие-то «мировые катаклизмы», которые могут дать ему и Горбачеву шанс «сделать нечто, что бы продемонстрировало сотрудничество», и оказаться в процессе «спокойного разговора» без растущих ожиданий достижения какого-то драматического прорыва в вопросе о контроле над вооружениями. Короче говоря, президент желал обмена мнениями, а не саммита[301 - Дневниковая запись 18.6.1989, опубликовано в: Bush & Scowcroft A World Transformed p. 130].

Визиты в Польшу и Венгрию обострили осознание Бушем того, что реформы могут легко выйти из-под контроля и обернуться насилием. Он не мог забыть фото с площади Тяньаньмэнь и не мог игнорировать «травматические восстания» в Восточной Европе в прошлом. И если сейчас Восточная Европа вошла в состояние перехода, то этот процесс должен быть управляем сверхдержавами: «откладывать встречу с Горбачевым становится опасным»[302 - Bush & Scowcroft A World Transformed pp. 39, 130.]. И Миттеран именно этот момент заострил, когда у себя дома 13 июля, в канун встречи G7, развеивал озабоченности Буша относительно поиска такого повода, который бы не подогревал излишних ожиданий. Французский президент сказал, что они оба «могут просто встретиться как президенты, которые раньше не встречались – для обмена мнениями»[303 - GHWBPL Memcon of Mitterrand–Bush meeting 13.7.1989 Palais de l’Elysee p. 2.].

Давление со стороны европейских союзников становилось все более интенсивным, но Буш был упрям и осмотрителен: в свое время он должен сам принять решение. К середине июля 1989 г. он наконец это сделал. Спустя семь месяцев президентства – освоившись в роли президента и отойдя от своего начального открытия Китая – его вниманием прочно овладела Европа, и он укрепил свое персональное положение как лидера на саммите НАТО в мае и на недавней встрече G7. Буш далеко ушел от своей отстраненной роли на Говернорс-айленд, оказавшись тогда в струе от горбачевского выступления с гастролями на Манхэттене. Сейчас он ощущал себя психологически готовым встретиться с «кремлевским соблазнителем».

Такой неспешный и осторожный подход к принятию решений был характерен для стиля Буша, столь отличного от стиля Рейгана, которого когда-то называли «Великим коммуникатором», «президентом-ковбоем». Это был стиль без гирлянд и фейерверков. Подход Буша был более выверенным и прагматичным, он основывался на большом опыте управления. Некоторые комментаторы ошибочно принимали сдержанные манеры Буша и то, что он прибегал к советам, за приметы слабости – как намек на то, что мощь Америки уходит. Но Буш считал сотрудничество, коллегиальность и убедительность отличительными чертами лидерства, а это требовало личного контакта и выстраивания доверия. Ко времени окончания встречи G7 Буш уже знал, что все эти приемы работают с его западными партнерами, и ощущал готовность опробовать их на своем коллеге по сверхдержавности, находясь в спокойной уверенности, что он сможет справиться с горбачевским беспокойным смешением завлекательной болтовни и навязывания ощущения его «превосходства». Горбачев сказал Рейгану, что для танго нужны двое. Теперь Буш был готов присоединиться к танцу[304 - Engel When the World Seemed New p. 6; James M. Markham ‘The President Tours a New Europe That Calls Its Own Shots’ NYT 16.7.1989; Dowd ‘Leaders at Summit Back Financial Aid For East Europe’. Об идеях Буша относительно «личной дипломатии» см.: Bush & Scowcroft A World Transformed pp. 60–61. О том, как «танцевать танго», см.: Memcon of Reagan–Gorbachev talks 11.10.1986 Reykjavik p. 11 thereagan?les.com/ reykjavik-summit-transcript.pdf.].

Возвращаясь домой на президентском самолете, президент набросал личное письмо к Горбачеву, чтобы объяснить, «насколько изменилось мое мышление». Раньше, пояснял он, он чувствовал, что встреча между ними должна обязательно завершиться выработкой важных соглашений, особенно в сфере контроля над вооружениями – и не в последней очереди из-за надежд «наблюдающего мира». Но теперь, после того как он сам увидел советский блок, имел «удивительные беседы» с другими мировыми лидерами в Париже и узнал о недавних визитах Горбачева во Францию и в Западную Германию, он почувствовал, насколько жизненно важно им двоим установить личные отношения, чтобы «уменьшить шансы возникновения непонимания между нами».

Этим президент предложил провести неформальную встречу без повестки дня, «без тысяч помощников, выглядывающих из-за плеч, без непременных отчетов о брифингах и, конечно, без назойливых вопросов прессы, каждые пять минут, вопрошающей о том, «кто побеждает», и стала ли эта встреча победой или поражением. Фактически Буш твердо предложил: «будет лучше вообще избегать слово “саммит”». Он надеялся, что они смогут встретиться вскоре, но не хотел никоим образом оказывать на Горбачева какого-либо давления на этот счет. В начале августа, к удовольствию Буша, Горбачев ответил на его предложение утвердительно. Но потребовалось еще несколько недель, чтобы согласовать графики и место встречи[305 - Письмо Буша Горбачеву 21.7.1989, опубликовано в: Bush All the Best pp. 433–434. Cр. Bush & Scowcroft A World Transformed pp. 132–133.].

***

Тем временем перемены в когда-то замороженной Восточной Европе продолжали идти с удивительной быстротой. Как и раньше, в авангарде шла Польша. Внезапно нашелся выход из тупика в отношении нового поста президента. 18 июля Ярузельский объявил, что он на самом деле выставляет свою кандидатуру. На следующий день на общем заседании обе палаты парламента проголосовали за генерала, не имевшего оппонента, хотя значительная часть не послушавших своих лидеров парламентариев от «Солидарности» голосовала против. Ярузельский обещал быть «президентом консенсуса, представителем всех поляков». Конечно, для тех, кто побывал при нем в заключении, это прозвучало довольно иронично, но этот твердокаменный коммунист, на протяжении десятилетия подавлявший рабочее движение, был теперь назначен на пост президента Польши в обличии «реформатора» в ходе по-настоящему свободных выборов. Многие рядовые участники «Солидарности» были взбешены. Но их политические лидеры доказывали, что это наилучший результат для того, чтобы двигаться к свободе, сохраняя стабильность. В то же время эта самая трудная победа, одержанная Ярузельским (он получил необходимое большинство всего в один голос), показала, кто на самом деле обладал настоящей легитимностью и политической силой в стране: свободные рабочие, «Солидарность»[306 - John Tagliabue ‘Jaruzelski Wins Polish Presidency by Minimum Votes’ NYT 20.7.1989; Domber ‘Skepticism and Stability’ p. 74.].

Следующим шагом стала замена правительства премьер-министра Раковского. В соответствии с договоренностью, достигнутой на круглом столе, предполагалось, что «Солидарность» останется в оппозиции, в то время как возглавляемое коммунистами правительство будет управлять страной. Однако драматичные результаты выборов 4 июня сделали оригинальные весенние договоренности смешными. Вследствие этого коммунисты теперь стали выступать за большую коалицию с «Солидарностью» (не в последнюю очередь для того, чтобы поделиться ответственностью за углублявшийся экономический кризис). Но в «Солидарности» не было единства по вопросу о новом курсе; большинство ее членов не хотело участвовать в правительстве, в котором будут главенствовать коммунисты. И в любом случае, они полагали, что результаты июньских выборов на самом деле дают им мандат на управление страной.

В это время 2 августа Ярузельский назначил своего коллегу коммуниста генерала Чеслава Кищака Председателем Совета министров. Но он не смог сформировать кабинет, потому что союзники компартии – Объединенная крестьянская партия и Демократическая партия – отказались от сотрудничества с ними. И тут Лех Валенса объявил, что он сформирует кабинет под знаменем «Солидарности». Этим поступком Валенса вышел за рамки договоренностей круглого стола. Так в первые недели августа и до того крайне неустойчивая политическая ситуация была дополнена растущей нестабильностью, не считая того, что начала подыматься новая волна забастовок против инфляции и нехватки продовольствия на промышленном юге в районе Катовице и на балтийских верфях.

Ярузельский был в сомнениях. Должен ли он сдаться и принять ускоряющийся темп политического перехода? Или ему нужно твердо стоять на своем и распустить парламент? Новые свободные выборы, без сомнения, станут полным поражением коммунистов. Посол США в Варшаве предупреждал, что Польша «находится на грани». Если произойдет эскалация ситуации, то неизвестно, насколько долго «слабеющая власть элиты сможет себя защищать». Как предотвратить консервативную реакцию? Или даже гражданскую войну?[307 - Garton Ash The Magic Lantern pp. 39–40. NSArchive, End of the Cold War – Poland 1989 Cables ‘US embassy Warsaw to Sec State – Coversation with Gen. Kiszczak’ 11.8.1989; and ‘New Prime Minister May Fail to Form a Government, Will Waesa Try Next?’ 14.8.1989.].

Ярузельский мучился несколько дней. Против того, чтобы выступить в роли сторонника жесткой линии, были перспективы политического и экономического хаоса, а также спокойное, но уверенное давление со стороны Горбачева и Кремля. Валенса пошел на решающие уступки – он обещал, что Польша останется в составе Организации Варшавского договора и что коммунисты займут ключевые министерские посты – министра обороны и министра внутренних дел, другими словами, контроль за армией и полицией останется у них. И то и другое было очень важными жестами для Москвы – или по меньшей мере для Москвы образца 1956 и 1968 гг., в случае если холодная война еще не стала настолько прошлым, как об этом говорил Горбачев. В этих условиях Ярузельский решил сделать шаг, который вытолкнул польскую политическую систему намного дальше, чем кто-либо в Восточном блоке пытался сделать, – в «партнерское сотрудничество» между партией и движением. Президент-коммунист принял премьер-министра «Солидарности»[308 - John Tagliabue ‘Senior Solidarity Aide Says He Is Being Named Premier; Post-War Milestone In Bloc’ NYT 19.8.1989. О давлении на Горбачева см.: From Rakowski’s polit-diary – Gorbatschow zu Mieczyslaw Rakowski: ‘Den Weg der Verst?ndigung gehen’ 22.8.1989, опубликовано в: Stefan Karner et al. (eds) Der Kreml und die ‘Wende’ 1989: Interne Analysen der sowjetischen F?hrung zum Fall der kommunistischen Regime – Dokumente Studienverlag 2014 pp. 434–436; Francis X. Clines ‘Gorbachev Calls, Then Polish Party Drops Its Demands’ NYT 23.8.1989; Castle Triggering Communism’s Collapse pp. 204–210.].

Редактор оппозиционного издания «Газета Выборча» (Адам Михник. – Примеч. пер.), выступая за правление «одного из нас и одного из них», месяцем раньше уже предлагал такое решение, исходя из принципа, который он назвал «ваш президент, наш премьер-министр». Роль последнего выпала на долю журналиста Тадеуша Мазовецкого, с 1950-х зарекомендовавшего себя выдающимся католическим деятелем-мирянином. С самых первых дней возникновения движения «Солидарность» он выступал как важное звено, связывавшее прогрессивную интеллигенцию и по-боевому настроенных рабочих, работал редактором «Тугодник Солидарношч» – нового еженедельника «Солидарности», пока не был на год интернирован на основании закона о военном положении. В 1988–1989 гг. он помогал вести переговоры о завершении массовых стачек и проведении заседаний круглого стола[309 - Цит. по: Castle Triggering Communism’s Collapse p. 207. John Tagliabue ‘Man in the News: Tadeusz Mazowiecki – A Catholic at the Helm’ NYT 19.8.1989.].

24 августа Сейм утвердил Мазовецкого в должности премьер-министра, при этом за него проголосовало и большинство депутатов-коммунистов, показав тем самым, что в принципе они готовы служить под его началом. Он стал первым некоммунистическим главой правительства в Восточной Европе со времен начальных послевоенных лет, но, впрочем, ни у кого на Западе не было каких-либо «юбилейных» настроений. «Историческим шагом» назвал это событие официальный представитель Госдепартамента США, однако «нет никакого повода для восхищения», имея в виду те огромные и требующие срочного решения экономические проблемы, стоявшие перед Мазовецким[310 - John Tagliabue ‘Jaruzelski, Moved by “Needs and Aspirations” of Poland, Names Walesa Aide Premier’ NYT 20.8.1989.]. Фактически и новый польский лидер не отрицал этого, признавая: «Никто прежде еще не вступал на дорогу, ведущую от социализма к капитализму»[311 - Idem ‘Wider Capitalism to Be Encouraged by Polish Leaders’ NYT 24.8.1989.].

Плюсом стало то, что новому польскому премьеру понадобилось лишь три недели, чтобы представить парламенту свое правительство, которое было одобрено голосами 402 депутатов, при этом 13 отсутствовали, и никто не проголосовал против. Вполне символичным выглядело и то, что во время своей первой речи в качестве премьера 12 сентября шестидесятидвухлетний Мазовецкий почувствовал головокружение и вынужден был взять перерыв на час, чтобы прийти в себя. Когда он вернулся на трибуну под гром аплодисментов, то пошутил: «Извините меня, но я нахожусь в том же состоянии, что и экономика Польши». А после того, как стих смех, он добавил: «Я пришел в себя – и я надеюсь, то же произойдет и с экономикой». В конце своего выступления Мазовецкий встал с кресла премьер-министра «как член Солидарности», подняв в знак триумфа обе руки, словно повторяя жест победы «Солидарности»: два пальца одной руки в форме буквы V[312 - Idem ‘Poles Approve Solidarity-Led Cabinet’ NYT 13.9.1989.].

Боровшиеся друг с другом на протяжении десятилетия «Солидарность» и коммунисты теперь приступили к непростой совместной работе, при этом большая часть правительственного аппарата осталась на своих местах, приспосабливаясь, иногда даже старательно, к новым целям и манере поведения. Взамен безвыходного треугольника Партия–«Солидарность»–Церковь жизнь страны теперь определялась деятельностью новой конфигурации сил: правительство, парламент и президент, при том что ведущая политическая фигура и стратег «Солидарности» Лех Валенса фактически занимал положение будущего президента.

И хотя измученная экономика Польши едва начала свое движение от плана к рынку, первая и решающая фаза политического перехода – намеченного, но не прописанного в соглашениях круглого стола, – была пройдена без какого-либо конфликта. Не случилось никакой гражданской войны и советской военной интервенции. Эта мирная «революция» имела динамический эффект не только в Польше, и в других странах, где коммунисты были у власти, показав, что немыслимое стало возможным.

В то время как события в Польше шли своим чередом, сверхдержавы выглядели сторонними наблюдателями. Можно с уверенностью утверждать, что Госдепартамент предпочел бы вести более авантюрную и открыто поддерживающую политику. Но Белый дом оставался на охранительных позициях, твердо возлагая всю ответственность на Варшаву. «Только поляки могут знать о том, что они достигли успеха», – сказал Скоукрофт в интервью Си-эн-эн, когда его спросили, почему президент не решился предложить Варшаве больше помощи. «Мы можем помочь, но мы сможем помогать только тогда, когда деньги будут направлены в те структуры, которые способны использовать их надлежащим образом». Его посыл был совершенно четким: давайте подождем и посмотрим. Буш чувствовал, что «важно действовать осторожно и избегать растаскивания денег по крысиным норам»[313 - Скоукрофт цит. по: Thomas L. Friedman ‘The Challenge of Poland’ NYT 25.8.1989. Bush quoted in GHWBPL Telcon Bush–Kohl call 23.6.1989 Oval Office p. 2.].

Что касается СССР, то Горбачев, казалось, цеплялся за иллюзию того, что «демократический социализм» в Польше и Венгрии имел будущее. Но даже если и так, у Кремля не было ни воли, ни ресурсов для проведения в отношении Восточной Европы политики в стиле Сталина, Хрущева или Брежнева. В любом случае, перед Горбачевым стояла тяжелейшая проблема, как удержаться у власти у себя дома и как сохранить Советский Союз. Ему приходилось действовать в совершенно новой политической системе, сложившейся после первых свободных выборов в СССР с 1917 г. Стремясь убедить Коммунистическую партию отменить Верховный Совет и создать работающий парламент, Съезд народных депутатов, в марте 1989 г. он понял, что это достижение перестройки создало более независимый орган, способный постепенно подрывать его власть. Как заметил его биограф Уильям Таубман, он «заменил старую политическую “игру”, в которой ему не было равных, на новую, в которую он прежде не играл». В этом процессе все больше и больше власти получали республики и высвобождались новые националистические, даже сецессионистские силы. Эти центробежные силы проявились самым драматическим образом в Грузии, спровоцировав вмешательство Советской армии в Тбилиси в апреле 1989 г., когда погиб 21 человек, и стали еще более очевидными по мере того, как Европа стала проявлять озабоченность в отношении Прибалтийских республик на западной окраине СССР[314 - Taubman Gorbachev pp. 481–483, 428.].

23 августа, за день до того, как Мазовецкий был утвержден на посту премьера Польши, около двух миллионов человек, взявшись за руки, образовали человеческую цепочку длиной в 400 миль по Эстонии, Латвии и Литве в память о пятидесятой годовщине пакта между Сталиным и Гитлером, заключенного в 1939 г., который передал Советскому Союзу эти три государства Балтии, пользовавшиеся независимостью с 1918 г. Этот «Балтийский путь» стал напоминанием о том, что СССР и советская империя существовали благодаря силе. Польский Сейм и компартия Польши публично осудили пакт, так же как это сделал и Горбачев за несколько дней до этого. Но никто из них до сих пор не хотел браться за то, чтобы сделать логические практические выводы из этих слов. Пакт передал в состав СССР не только страны Балтии, но и значительную часть восточной Польши. Осуждение сталинистской политики возвращало к жизни когда-то похороненные вопросы о европейской геополитике – вопросы, влиявшие на основы отношений между супердержавами[315 - О Балтийском вопросе см.: Kristina Spohr Germany and the Baltic Problem after the Cold War: The Development of a New Ostpolitik, 1989–2000 Routledge 2004 pp. 20–22; Graham Smith (ed.) The Baltic States: The National Self-Determination of Estonia, Latvia and Lithuania St Martin’s Press 1996 pp. 132–133. О современных репортажах о Балтийской цепи см.: Michael Dobbs ‘Baltic States Link In Protest “So Our Children Can Be”’ WP 24.8.1989; Francis X. Clines ‘Poland Condemns Nazi-Soviet Pact’ NYT 24.8.1989. Cf. Esther B. Fein ‘Moscow Condemns Nationalist “Virus” in 3 Baltic Lands’ NYT 27.8.1989; Michael Dobbs ‘Independence Fever Sets Up Confrontation’ WP 27.8.1989.]. Так Польша выступила в роли чего-то вроде ледокола для холодной войны летом 1989 г. Венгрия следовала за ней, начав собственные переговоры за круглым столом о реформе электорального процесса и структуре правления. В этом случае, впрочем, стол был не круглым, а треугольным – что отражало более четкую конфигурацию венгерской политики, в которой ключевыми игроками были коммунисты, оппозиционные партии и непартийные организации. Начав переговоры 13 июня, все три группировки достигли 18 сентября соглашения о переходе к многопартийной парламентской демократии через полностью свободные общенациональные выборы. План предусматривал, что перед этими выборами старый, пока существующий парламент проведет выборы президента – на самом деле, существовало общее понимание, что Имре Пожгаи является наиболее вероятным кандидатом на этот пост. Но как только идея получила огласку, «Свободные демократы», «Молодые демократы» и Независимые профсоюзы нарушили уже достигнутый консенсус, отказавшись подписать соглашение. Очень скоро венгерская треугольная политика стала распадаться на фрагменты. Оппозиционные партии начали ссориться между собой, в то время как 7 октября ВСРП проголосовала за самороспуск и затем провозгласила себя Венгерской социалистической партией (ВСП), ее возглавил Режё Ньерш. Это стало для них фатальным решением, потому что общество видело, что стоит за косметическими изменениями. В течение следующих месяцев и в процессе подготовки к выборам «новая-старая партия» не выросла численно, в отличие от ее оппозиционных соперников. Тем временем некоторые коммунисты, сплотившись вокруг Кароя Гроса, сформировали партию под старым названием, но эта их собственная, на скорую руку созданная партия стала в венгерской политической жизни еще более маргинальной.

Эти драматические перемены полностью захватили содержание венгерской политики. 18 октября парламент продолжил работу и одобрил конституционные поправки, согласованные за круглым столом, и в том числе переименовал страну в Венгерскую Республику, убрав из него слово «Народная». Свободные выборы были назначены на 25 марта 1990 г., а президентские выборы – на лето. Так Венгрия пошла в направлении многопартийной политики, еще до того, как стала демократией. Дольше, чем в Польше старое – хотя теперь и нацеленное на проведение реформ – правительство, ведомое переименовавшимися коммунистами, здесь продолжило управлять политическим процессом. В то время как в Польше выборы 4 июня стали решающим пунктом в процессе ухода от коммунизма, в Венгрии эмоциональные и символические корни обновления как нации прошли через драматические события 16 июня, когда состоялось перезахоронение останков Надя и отречение от событий 1956 г.

Поляки пошли в авангарде демократизации. Но это все-таки было процессом, происходившим в границах одного государства, так же как в советских республиках Эстонии, Латвии и Литве. Железный занавес в Европе был поднят в Венгрии.

***

Август был главным месяцем отпусков для всего континента. Почти все в Париже оказывалось закрытым. Итальянцы нежились на прибрежных курортах Средиземноморья и Адриатики. Западные немцы терялись в горах Баварии или где-то на берегах Северного моря. На коммунистическом Востоке любители позагорать двигались на Черноморское побережье Болгарии или расслаблялись на берегах Балтики, в то время как множество восточных немцев, набившись в свои маленькие, цвета карамели «трабанты», отправились в Венгрию. Для тех, кто любил отдыхать в кемпингах, наиболее популярным местом были берега озера Балатон. Но в тот год многие туристы отправились в путешествие только в один конец, услышав или прочитав сообщения о том, что в Венгрии сняли колючую проволоку с границы. Они решили ухватить шанс и проскользнуть на Запад. Историк Мэри Саротт отмечает, что Штази (Министерство государственной безопасности) Восточной Германии подготовило «удивительно честный доклад для внутреннего пользования» о побуждениях своих граждан к отъезду из ГДР: нехватка потребительских товаров, ненадлежащие услуги, слабая система здравоохранения, ограниченные возможности для передвижения, плохие условия труда, жестко бюрократические подходы государственных органов и отсутствие свободных СМИ[316 - Mary Elise Sarotte The Collapse: The Accidental Opening of the Berlin Wall Basic Books 2014 p. 24. Документы Штази см.: BStU Sekretariat Mittig 27 Blatt 120–130 ‘STRENG GEHEIM! Zentrale Auswertungs- und Informationsgruppe: «Hinweise auf wesentliche motivbildende Faktoren im Zusammenhang mit Antr?gen auf st?ndige Ausreise nach dem nichtsozialistischen Ausland und dem ungesetzlichen Verlassen der DDR»’ Berlin 9.9.1989 esp. p. 3.].

Помимо причин, упомянутых в этом материале, были еще и политические резоны для отъезда. Вдохновленные политическими преобразованиями в Польше и Венгрии – в странах, которые они хорошо знали и посещали сотнями тысяч, – многие восточные немцы видели, что в их собственной стране Хонеккер, напротив, остается нерушимым препятствием для прогресса. Он давал «вчерашние ответы на вопросы сегодняшнего дня». Открытое недовольство впервые проявилось в мае, во время местных выборов, когда многие восточные немцы надеялись, что они будут проходить, как в СССР, в духе «демократизации». Вместо этого выборы прошли, как обычно, под жестким контролем партии. На избирательных участках никто не ожидал, что кто-то может не одобрить списка кандидатов от правящей партии. Не было никакой оппозиции и никакого выбора, кроме одного – отвергнуть кандидатов, что многие и сделали. К тем, кто «забыл» о выборах, очень быстро пришли от Штази с напоминанием сделать это. И когда в ночь после выборов 7 мая 1989 г. были оглашены результаты, то оказалось, что 98,86% избирателей проголосовали за официальный список. Все было «в порядке»: во всяком случае об этом сообщил Председатель Государственного совета ГДР Эгон Кренц[317 - David Childs The Fall of the GDR Longman 2001 p. 66. Serge Schmemann ‘Sour German Birthday; Humiliation of Exodus to West Overwhelms East Berlin’s Celebration of First 40 Years’ NYT 6.10.1989.].