Хляпа

– Да вряд ли…

– А что тогда?

– Да просто спросят – а ты не охуел?

И Майка идет за этими двумя, и давится беззвучным смехом. Она не так давно вместе с Нюткой живет в Москве, но уже любит этот дикий город, и потихоньку привыкает к этой легкости, к налету почти одесского юмора, который здесь можно услышать в любой очереди. И также, как в Одессе, никто этого не замечает.

Сегодня она в «хляпе». В тот раз, когда сел их самолет, выскочила так быстро, на ходу закалывая волосы и думая уже только о Нютке, что про шляпу просто забыла. Но он заметил, тоже выскочил следом, догнал. И она вынуждена была остановиться, обернуться и оглядеть его уже на земле. Владислав, – сказал он, протягивая шляпу, – а вы? А какая разница, – выдохнула, – прощай, Владек. Почему Владек? Откуда это нелепая и польская что ли интонация выскочила, из каких глубин сознания? Может, предчувствовала каким-то образом, что будут в ее жизни лет через …дцать сплошняком эти Вацлавы, Тадеуши, Войцехи? И развернулась, и почти побежала. Только в висках стучало это непонятное: Владек! Владек!

Так вот, после той поездки в Ташкент, когда были позади все медицинские манипуляции и опасности, выпавшие на ее и Нюткину долю (и о чем Нютка, слава богу, потом благополучно забыла), и попала она наконец-то домой, то первым делом забросила шляпу на тот самый мамин шкаф, откуда тремя неделями раньше и стащила. Только теперь шляпа была липкая и местами заасфальтированная, но чистить ее Майка не стала, и маме не позволила. Вот и выбросить рука не поднялась, и видеть – невозможно, как будто несчастная вещь – свидетель то ли ее позора, то ли, наоборот, чего-то такого нереального, чему и описания нет. Но когда переезжали с Нюткой в Москву, оставить шляпу она не смогла. И здесь уже – отнесла в махонькую химчистку в соседнем доме, и вымочили шляпу в какой-то вонючей фигне, и отчистили. Она полюбовалась – и снова спрятала. И не достала бы, если б не жахнула сегодня эта адская и почти ташкентская жара с бьющими прямо в макушку солнечными лучами. Для такой погоды одесская шляпа – спасение. И стоило нацепить ее на голову, как застучало, как и тогда: Владек, Владек! И следом уже свое собственное, тысячу раз у самой себя спрошенное: твою мать, да что это было-то?!

И первая половина рабочего дня – а трудилась она тогда уже не в театре, но недалеко пока ушла от завлита – разбирала в одной газетенке бесконечные читательские письма – прошел под тенью этого воспоминания. А в обед вышла на полуденный зной за едой, и опять припомнила проклятый Ташкент. Есть не хотелось, она купила бутылку воды и стала бесцельно бродить по улочкам-переулочкам, которых целая туча примыкала к их офису почти в центре Москвы. В какой-то момент нашла скамеечку в глубокой тени и с удовольствием присела. Воткнула «уши» и в предвкушении нажала кнопку. А вот глаза закрыть не успела. Потому что сквозь эти соломенные поля, отгораживающие ее от всего мира, проступила тень человека, который умудрился как-то незаметно подкрасться и теперь стоял в двух шагах. И не уходил, хотя она сделала вид, что ничего не замечает. Повидавшая на своей должности за последние пару месяцев уйму психов самого разного калибра, она мысленно выругалась и приготовилась к обороне. Повернулась, приподняла поля шляпы. Вдохнула судорожно: Вла… А дальше не получилось. А он все смотрел, смотрел – и ее медленно и неудержимо втягивало в эти самые обыкновенные, но почему-то такие родные глаза постороннего мужика.

Это потом он расскажет, как искал ее после того полета, как пытался узнать даже и через ташкентский аэропорт, кого они подсадили на этот полулегальный военный борт. И конечно, в силу и отсутствия документов, и того, что палиться никто не хотел (как это вообще возможно – посторонние в самолете, который и так летел еле-еле – перегруженный абрикосами!) – ничего не узнал. Так она и осталась для него девушкой под кодом «шляпа, Ташкент». До того самого дня, когда полетел в командировку в Москву на пару дней, и в перерыве на конференции по какому-то сиюминутному желанию пошел не обедать в прохладном ресторане – а просто на улицу, побродить, несмотря на нечеловеческую жару, и на какой-то совершенно невыразительной лавочке не обнаружил шляпу. Ту самую или так похожую. И эта мысль – а вдруг та самая – и заставила его застыть над девушкой, не в силах сказать хоть слово. Пока уже сама она, вздохнув и явно приняв его за психа – не выглянула из-под своих огромных полей.

А дальше – оба они просто не вернулись с обеденного перерыва – и даже не могли вспомнить потом, что наврали в телефонные трубки. А потому что в правду никто, конечно же, ни в жизнь бы не поверил.

Черные дыры

И разматывалось дальше это невыносимое душное лето, и тянуло за собой, тащило, заставляло плыть в этой невозможной, не отпускающей сознание связи. Ощущение было, как будто их и правда связали, спутали, скрутили, так что невозможно отвернуться, невозможно глаз отвести, рук отнять. И даже когда он уехал через пару дней – она все равно как будто чувствовала его рядом, и неделя или две ушло, чтобы перестать вспоминать каждую минуту. А как только перестала – он возник снова. Как-то умудрился так организовать свою жизнь, что в командировки в этот лето стал мотаться чуть ли не каждую неделю. И самое-то интересное, что оба не задавали вопросов. Как будто настолько хватало этой связи, что совершенно неважно было, какая жизнь существует у каждого за пределами друг друга. А может, и важно – но оба почему-то об этом упрямо молчали.

Это был период ее постепенного карьерного взлета. Нет, в газетенке своей она осталась, а вот должностью потихоньку росла. Сама, правда, тексты еще не создавала, но чужие перелопачивала. Редактировала, сортировала, чистила – называла себя «клининг-службой для графоманов». И уже по одной только реакции автора на эту фразочку можно было понять, кто перед тобой – приличный журналист с чувством юмора или тот самый, продуктивно-писучий, на букву Г. Особые перлы она тут же набивала ему сообщениями и посылала без всяких своих комментариев. И он отвечал всегда одним словом: «смешно».

– В первых трех созывах он прошел путь от рядового члена до председателя.

– Закупили аккумуляторы для инвалидов-колясочников.

– В период длительного и частого отсутствия хозяев собаки активно выражают свою печаль по этому поводу соответствующим лаем и воем в любое время суток.

Или вот это, совсем уж шедевральное, любовно выведенное чьей-то рукой (ну мы-то знаем, чьей – трогательная и очень исполнительная Евочка двадцати с небольшим лет, помощник юриста в одной конторе, которая ничего смешного не увидела бы в надписи при всем желании), так вот, плакатик этот над столом с раздаточным материалом, извещавший: «Возьми меня, и я расскажу о твоих правах». И впервые на это ее сообщение он ответил ей что-то новое: «очень смешно».

И в тот же вечер они случайно прожгли несчастную шляпу. Она так и таскала ее на себе все лето и даже часть осени, пока стояла эта аномальная обморочная жара. И слава богу, что Нютку удалось до самого учебного года отправить к бабушке, и она не застала этот матерый, как говорила потом сама Майка, «неадекват». Черт его знает, что там совпало в мире химии и физики, но стоило Владеку подойти на расстояние метра или двух, и как в первый раз тогда в самолете – она забывала обо всем, отключалась. Приходила в себя через час или два в новом месте, не помня, как туда добралась и где вообще это «туда». Помутнение какое-то. Чувствовал ли он все это так же – кто знает. Но вел себя совершенно, как и она, по-дурацки.

Так что там вышло со шляпой. Он же курильщик, и всегда им был. А она, не переносившая с самой беременности Нюткой даже намека на запах сигарет, всегда отгоняла его от себя в такие минуты, а потом заставляла запивать-зажевывать эту горечь. Его забавляло, как она морщится, уворачивается, суетится. И он пугал ее, нарочно подходил ближе, посмеивался. И вот как-то, идя по улице, повел он в ее сторону зажженной сигаретой, а она машинально отмахнулась от него шляпой, которую несла в руке. А потом отмахнулась еще раз. Ну то есть совсем ничего особенного, повседневный эпизод. Он засмеялся, щелчком избавился от окурка, сгреб ее на себя, закружил. И она засмеялась, забилась в его руках. И дыры эти черные на шляпе обнаружила только после его отъезда через день. Загрустила, сфотографировала, отправила ему. «Я куплю тебе новую», – ответил тут же. А еще через полчаса позвонила его жена.

И за пару минут ее буквально вымотал, выжал этот невозможный разговор. Разумеется, она догадывалась, что есть у него семья, так же, как есть у нее Нюта, о чем они никогда, как будто обет заключили, не говорят. Но то, что семья это сейчас, скажем так, актуальная, действующая, причем действующая настолько, что жена беременна… Нет, этого вынести было нельзя.

«Гарсон, пистолет и два патрона. Мы с другом уходим с этой блядской вечеринки», – откуда это? Да какая теперь разница.

И ближайших суток ей хватило, чтобы переверстать жизнь. Потому что если он найдет, если снова подойдет близко, то все начнется сначала, она не сможет просто сказать: нет. Значит, надо, чтобы он не мог подойти, чтобы просто не знал, где ее искать. Так она все и устроила. Удивительно только, что самым сложным во всей цепочке изменений оказалось сменить номер телефона. И не потому, что год еще после этого кто-то периодически не мог ее найти. А потому что – он больше не позвонит.

А прожженную свою в двух местах шляпу скомкала, как смогла, и зашвырнула уже не на, а за шкаф. И даже не напилась вечером, хотя так хотелось. Зато напился он, за двоих, когда обнаружил, что ее нет в его жизни, как будто никогда и не было.

Латанная-перелатанная…

Нютка ввалилась к ней в комнату прямо посреди ночи: «Мама! Меня взяли!» А Майка, не силах после таблетки снотворного сразу разлепить глаза и что-то сообразить, только замотала головой: «Куда взяли, что случилось? Да выключи, ради бога, верхний свет!»

Дочь подскочила, щелкнула выключателем, снова присела к ней на кровать. «Да в труппу же, мама! Мы поэтому и гуляли полночи! Я буду играть! А если язык подтяну, если акцент уйдет, то и в классике можно! Ты представляешь! Сам главный! Что у меня талант! И пластика офигенная! И еще что-то, я же половины не понимаю, что он бормочет, ну ты же знаешь, мам! Теперь курсы, конечно, и репетитора по акценту, видимо, черт знает! Боже, я так нервничала. А еще они сказали, что надо быть Анной, это интереснее, на какую-то Нюту зритель не пойдет. А мне кажется, как раз пойдет, Анна – это везде, а Нютка – это же только я! Кстати, надо еще найти шляпу, ну та, помнишь, у тебя была, с полями такими огромными», – весело тарахтела.

Майка наконец-то приподнялась на локте, нашарила стакан воды. Глотнула – и стало вроде полегче. Вгляделась в дочь – такую взрослую, новую, незнакомую. Такую красивую и уже как будто немного иностранную. Рассмотрела вдруг ее то ли очень стильный, то ли нелепый наряд – ярко-красный брючный костюм с какими-то нашивками и висюльками. Рассмотрела знакомые с детства пшеничные кудряшки, которые она стала заливать здесь специальным гелем, создавая «эффект мокрых волос», и жутко этим гордясь. В лунном свете от окна даже ее такие родные глаза смотрелись по-новому, необычно яркими и светящимися. Так, стоп! В лунном ли свете?

Майка подскочила, сама включила свет, села напротив дочери:

– А пили что?

– Да все подряд, это же театральная тусовка! Но я прям по чуть-чуть, так, чтоб не обидеть, смотри, даже по прямой пройду!

И вскочила, и правда прошла.

– Да сядь ты ради бога! И посмотри на меня! Кроме алкоголя что-то было?

И Нютка, сразу как будто и успокоившись:

– Мама, блин! Я ей об искусстве, о своем прорыве! Да ну тебя!

И встала, оскорбленная. Майка улыбнулась:

– Да ладно, брось. Садись, рассказывай по порядку. Влетела как фурия в третьем часу ночи – взяли ее! Глазами сверкает, молотит все подряд! Что мать должна подумать? Давай-давай, чеши про свой театр, только прям пять минут, мне в шесть утра за бабушкой в аэропорт. И выключи, твою мать, это долбанный верхний свет!

И проговорили два часа, и уснули на Майкиной кровати, обнявшись – Нютка как была – в своем жутком костюме. А утром также вместе проспали, спохватились, ломанулись – такси, аэропорт, бабушка! Короче, денек получился безумный, как обе они любят.

Про шляпу вспомнили только после выходных, когда уже показали бабушке город, и замок с этим древним мифическим драконом, и по старому еврейскому кварталу поводили. Вечером в воскресенье Нютке позвонили из театра – предупредить о репетиции, и тут она и вспомнила, что обещала реквизитору Джекашу поискать дома «эту еврейскую шляпу, купленную мамой в Одессе черт знает сколько лет назад». У того в другом театре тоже реквизитором работал брат, Матеуш, который с лета искал по всем барахолкам как раз что-то такое, «легкое, с историей, за чем девушка может спрятаться от зрителя». Причем, для какого именно это спектакля, откровенно скрывал.

Шляпу нашли, хотя специально ее из Москвы, вроде как, никто и не забирал. Ужаснулись черным прожженным дырам (Майка сказала, что не помнит, откуда они) и легли спать. А когда проснулись с Нюткой утром – ахнули. Бабушка ночью из кусков какой-то случайной мешковины соорудила на шляпе великолепные цветы, которые изнутри заканчивались крупными заплатками – конечно, аккурат на месте повреждений. В общем, шляпа выглядела стильной и посвежевшей, как будто была создана только что, а не провалялась лет тридцать с небольшими промежутками по антресолям.

И Майка вдруг не захотела ее отдавать, как будто старую подружку обрела и не могла теперь расстаться. Нютка бесилась, уговаривала. В конце концов сошлись на том, что даст на время, пока спектакль идет, и чтоб смотрели там! Не прожгли не помяли! И вообще, я еще сама в ней похожу! И, как тогда в Одессе, нахлобучила непреклонно на голову, и сказала, что все, не снимет! Ага, давай, таскайся с это соломенной вуалью на башке, только в нашем тумане не потеряйся! Маме с Нюткой осталось только плечами пожать – да боже мой, развлекайся! Чуди!

А когда повели бабушку на завтрак (очень хотелось поделиться именно вот этим – своей принадлежностью к местным обычаям, к Европе, хотя кто сказал, что местные завтракают по кафе? Да и мама, как потом выяснилось, предпочла бы бутерброд с сыром на их крохотной и пока съемной кухне),так вот, когда вышли на улицу, даже застали этот умопомрачительно-молочный краковский туман, в котором тонет все на расстоянии метра от тебя. И такое ощущение возникает, что сейчас выползет из-за угла великолепный вавельский дракон, и спросит, стесняясь: ребята, а замок в какой стороне? И ему молча покажут направление, и никто и ухом не поведет – ну подумаешь, заблудился! Ничего удивительного в таком тумане. А в какой-то момент Майка оставила маму с Нютой в кафе и тоже вышла в молочное марево – по телефону поговорить. Разговор не простой, о будущей работе, об условиях и деньгах, не на родном языке, который она знает пока даже хуже Нютки (репетитора ей, ага!), и надо вслушиваться в каждое слово, и переводить его мысленно. И сама не заметила, пока говорила, как отошла, спрятавшись в кокон своей шляпы, совсем в сторону, почти на другую улицу, и присела на какой-то ящик. А когда закончила и подняла голову, чтобы оглядеться, ничего у нее не получилось. Ибо прямо над ней, на расстоянии метра, стоял он. Она совсем не отразила, как он сдал и постарел, не увидела морщин, седины, общей грузности фигуры. А только – глаза его затягивающие, такие снова невозможно родные: «Ну здравствуй, шляпа моя Ташкентская». И остается только рот себе двумя руками зажимать, чтобы не начать орать на всю улицу, как потерпевшая: «Владек, Владек, Владек!»

… в цветах из мешковины

Ну почему, почему ты? Почему именно ты, такой случайный и вечно далекий? Почему именно с тобой сошлась эта химия и физика, зачем, для чего? Почему ни один из других случайных или, наоборот, очень выверенных любовников не вызывал такого ощущения полноты совпадения? И бывает ли такое с другими людьми? И если бывает, то случается ли, что люди с такой же аномалией женятся, рожают детей, всю жизнь прорастают друг в друга? И почему у нас-то с тобой даже речи об этом не шло, как будто всегда подразумевалось, что не будет этого, не нужно? Подразумевалось ли, или оба мы думали, что подразумевается? Ну что за путаница, глупая ересь, которую надо было проговорить давным-давно! Или не надо? Может, если таким, как мы, навсегда остаться вместе, уйдет это чувство? Может быть, оно живет, только если вместе не быть? Хотя знаешь, если выбирать между тем, как было у нас, и тем, что всего этого могло бы просто не быть, вообще не быть, и я не знала бы, что так бывает, я выбрала бы первое. Хотя бы так.Но почему я всегда так легко отмахивалась от этих мыслей, а сейчас не могу? И почему не могу сказать всего этого тебе?

А ты мне только что все это сказала.

– Как ты здесь?

– А это важно?

– Да нет.

– Не беспокойся, я сейчас в аэропорт.

– Хорошо.

– Навсегда.

– Да.