Письмо из прошлого

– Не-не-не, ты себя и меня не сравнивай, бомжиха!

– Я не бомжиха! Почему ты судишь о людях по их одежде и внешнему виду? Нет у меня сейчас возможности выглядеть модно, но это же не означает, что я не могу нормально общаться. Не оскорбляй меня!

Надежда обескураженно хмыкнула. Свита за ее спиной замолчала, ожидая ответа.

– Еще раз сравнишь себя и нас, – процедила она сквозь зубы, – получишь по своей грязной морде, поняла?

Надька замахнулась и Маша, сдавшись, зажмурилась. Девицы засмеялись. Ее страх привел их в восторг. Конечно, когда ты сам слаб, лучшее средство – унижение соперника. Слов не хватило, в ход пошли кулаки.

Заскрипел старенький желтый икарус. Маша распахнула глаза, услышав отдаляющиеся шаги. В этом мире все думают только о себе, и никому нет дела до чужой жизни, с горечью подумала она и уронила голову.

Последующие дни проходили как в тумане. Отец постоянно пил и не обращал на нее никакого внимания, почти не разговаривал с ней, и все чаще в их доме появлялись посторонние люди, такие же пьяные как отец, и такие же безучастные к жизни. Маша, почти не выходившая из дома, молча, наблюдала за бесконечной вереницей пьяных гостей, устав от их пьяных разговоров, уходила в свою комнату, запиралась на шпингалет и лежала, свернувшись клубком на кровати. Смотрела в пустоту и ждала маму. Как же она сильно любила ее, как дорожила этой светловолосой женщиной, вмиг потерявшей интерес к жизни. Воспоминания о вчерашней мимолетной их встречи в больнице, больно обожгли лицо горячими слезами. Мать, под воздействием сильнодействующих лекарств никого не узнавала, почти не разговаривала и только единожды слегка сжала ладонь, в которой была хрупкая рука ее дочери. Мама…что может быть дороже.

В таком мучительном непонимании происходящего прошла неделя и в последнее воскресенье лета Маше сообщили, что матери не стало. Сообщили ей это известие пьяные гости отца, которых она встретила, едва переступив порог квартиры. Она остановилась посреди коридора, с замиранием сердца слушая дикий, не знакомый до этого рев отца, доносившийся с кухни. Как Маша бежала из дома она не помнила, как мокла под проливным дождем – не ощущала, очнулась только, когда совсем замерзла и промокла, и когда сил кричать больше не было. Голос охрип, взгляд потускнел, потерял искру жизни, потухла ее душа, когда-то рожденная в теплых ласковых руках матери.

Холодный ветер хлестал по лицу, впрочем, как и сама жизнь – холодная и серая, непроглядно черная. Маша зажмурила глаза, подняла их к небу, вновь начинался дождь. Вот и отлично, пусть льет, пусть смоет всю боль и грязь, что приклеилась к ней, словно вторая кожа.

– Мама! – она упала на колени, тут же потонув в липкой грязи. – Мам!

Идущая впереди женщина испуганно обернулась, поспешила к ней. Дождь, словно желая не просто вымочить, а стереть её с этого клочка земли, с остервенением бил по лицу, путал волосы, заливал ледяные ручьи за промокший до последней нитки голубой свитер.

– Девушка, что с вами? – женщина склонилась над ней, и дождь на мгновение прекратился – огромный зонт защитил ее. – Поднимайся, заболеешь ведь.

– Нет! – Маша ударила незнакомку по руке, закричала что-то совсем не разборчивое.

– Да ты пьяная что ли? – женщина брезгливо одернула руку, из-за ливня она не видела заплаканного лица Маши, ее слез, льющихся потоком, не хуже дождя. – Вот где твоя мать? Куда она только смотрит? Стыдоба-то, какая!

– А-а-а…

– Какой позор!

Маша сидела прямо в луже, уронив голову и руки, раскачивалась из стороны в сторону, словно китайский болванчик, и видела только удаляющиеся ноги в черных брюках, слышала только свои горькие всхлипы.

Тьма обступила со всех сторон. Гулкая и шуршащая, иногда разбавляемая чьими-то тихими и тяжелыми шагами, но затем снова гул и шорох и снова шаги. А потом вдруг тишина и непроглядная мгла поглотили ее. Сумрак и тишина, лишь изредка – тихий голос, врывающийся в ее сознание теплым вихрем – то была колыбельная, что в детстве напевала мама. Маша слышала знакомый и любимый голос, улыбалась, и становилось так тепло, что хотелось нежиться в этой любви бесконечно. Но голос пропадал, издалека доносились звуки шагов и грохот посуды, музыка печальная и скорбная, плач, а потом снова божественный свет озарял лицо, и приходила петь мама. А в один из таких дней мать махнула ей рукой, словно прощаясь, и Маша вздрогнула, приходя в себя.

Она с трудом повернула тяжелую голову, облизнула пересохшие губы, открыла глаза. Напротив, на старом табурете кто-то сидел, а сама она лежала под пледом в своей постели. Голова трещала по швам, все тело бил мелкий озноб.

– Кто вы? – Маша отшатнулась к стене, когда зрение окончательно вернулось и она увидела незнакомого мужчину с сигаретой в зубах.

– Почему не в школе? – спросил тот и выпустил колечко едкого дыма к потолку.

У незнакомца был хриплый прокуренный голос, пропитое лицо, заросшее бородой, торчащие во все стороны рыжие усы и блеклые рыбьи глаза.

– Я тебя спрашиваю, отвечай!

– Кто вы? – Маша подтянула колени к груди, потрясла головой, пытаясь сбросить с себя наваждение. – Что вы делаете в моей комнате? Уходите отсюда!

– Ишь, какая дерзкая! – мужик усмехнулся и скинул пепел на палас, обернулся на скрип двери. – О, Мишка!

– Пап! – Маша обернулась на вошедшего в комнату отца.

– Мишка, а почему дочь твоя такая не воспитанная, а?

– Давай, Петрович, выйди отсюда, не мешай Маше отдыхать, она болеет.

– Пап! – Маша попыталась встать, но головокружение снова припечатало к постели. – Кто это?

– Это мой друг, Машенька. – Отец склонился над ней, обдав стойким перегаром, поправил плед. – Лежи, Маша, ты еще слаба, целую неделю жар мучил.

Отец подтолкнул своего товарища к выходу из комнаты, и они оба, пошатываясь от алкогольного тумана, вышли.

– Пап! – Маша села на постели. – Пап!

Но отец закрыл за собой дверь. Маша на минуту прикрыла глаза, голова действительно кружилась, и казалось, весила тонну. Она не без труда свесила ноги, поставила их на холодный пол. Чтобы подняться пришлось приложить немало усилий. Пошатываясь, почти дошла до двери, но остановилась, пытаясь удержать равновесие. Открыла дверь своей комнаты как раз в тот момент, когда входная дверь закрывалась – приятели ее отца уходили. Она облегченно вздохнула, хотелось поговорить с отцом без лишних ушей и глаз. Она, все также пошатываясь, прошла по темному коридору к кухне и, прежде чем переступить порог, осторожно заглянула.

На кухне еле слышно играл магнитофон, из динамика мужской голос просил утолить его печали, настойчиво звал некую Натали. Маша хмыкнула, поморщилась от удара в висок. А головная боль оказывается действительно – боль. Повсюду пустые бутылки из-под водки, валяется кусками уже зачерствелый хлеб. Отец сидит у открытого окна и курит. Маша сделала шаг и только сейчас заметила фотографию матери, перевязанную черной лентой, стоявшую на столе, посреди объедков и пустых рюмок.

Тупая боль разлилась по слабому телу, наполнила невыносимой тяжестью, пропитав ее, словно губку. Захотелось закричать, завыть воем, но из горла вырвался лишь беспомощный стон.

Отец обернулся, замер с поднесенной ко рту сигаретой.

– Маш, зачем ты поднялась?

Она осела на стул, не отрывая взгляда от фотографии.

– Папа, а где она сейчас?

– Машка, ну что ты такое говоришь? – отец вздрогнул, посмотрел на нее сквозь пелену своих некогда голубых глаз. – Она на небе, Маш.

– В больнице еще?

– Маша? – взгляд сердитый. – Услышь меня.

– Скажи, что в больнице.

– Нет. – Еле слышный шепот отца прополз по коже, точно змея, оставляя ядовито горький осадок.

Машу передернуло. Она сжала губы до синевы, обхватила голову руками. Она все летела в эту пропасть, открытую пасть которой она видела в день, когда мать увезли. Все летела и никак не могла разбиться.

– Неужели и похоронили уже?

Молчание. Кивок.

– Как?! – Маша как раненый зверь метнулась к двери, обратно, прикусила губы. – Как же так?

С силой ударила ладонью по столу, смахивая пустую посуду и закричала что было сил. Отец поморщился, затягиваясь ядовитым дымом. Она осела на грязный липкий пол, истоптанный чужими ногами, и зарыдала, обхватив голову руками, вцепилась себе же в волосы, с силой дернула их на себя, но от горя ничего не почувствовала. Кто-то прошел мимо, слегка толкнув ее, загремела посуда. Маша открыла глаза – несколько незнакомых женщин уже сидели за столом и наливали себе и отцу водки.

– Кто вы? – Маша поднялась на ноги.