Дальний свет. Ринордийский цикл. Книга 3

8.

Шёл мелкий противный дождь.

Феликс несколько раз свернул переулками и вышел в какую-то безжизненную промзону. Не выбирая дороги, пошёл прямо.

Сырость раздражала: лезла за воротник, стекала с волос в глаза и мешала смотреть вдаль. Впрочем, смотреть и так было особо некуда. Промзоны одинаковы в любом городе – металлические остовы и мёртвые серые коробки.

Хотя здесь было какое-то движение. Работали заводы, ежедневно впускали и выпускали тысячи людей и, наверно, что-то производили. На дальней вышке медленно мигали красные огни, из трубы над какой-то будкой шёл дым. Если теперь и впрямь настаёт новая жизнь (почему не настаёт… Лаванда меньше полугода у власти), то, возможно, здесь она и зарождается, здесь набирает оборот маховик, который понесёт их всех в светлое будущее…

Этот мир не нуждался в нём. На самом деле, уже никто не нуждался в нём – фрондёре-неудачнике, оставшемся на пустых и морально устаревших баррикадах. Специально выдумывают себе дела, чтоб лишний раз не пересекаться с ним, а если и встречаются, то брезгливо отводят взгляд. Серьёзно, что вам ещё не нравится, господин Шержведичев? Теперь-то, кажется, всё как вы хотели?

(Вспомнился последний разговор с Лавандой. «Феликс, вообще-то я здесь правитель», – глаза леденисто-голубые и абсолютно холодные).

Наверно, не стоило тогда говорить ей про семнадцать лет. Сказал бы кто ему на первом курсе, что ему «только» семнадцать…

Дорога привела его к рельсам и грубым линиям железнодорожного моста. Феликс выбрался на него, облокотился на невысокое заграждение и свесил голову, обозревая местность ниже. Вообще-то мост был не предназначен для людей, здесь ходили поезда. Впрочем, Феликс стоял достаточно далеко от рельсов.

Дождь припустил сильнее. Это становилось уже вконец неприятно – наверно, стоило возвращаться домой.

Он подумал над этим и понял, что не хочет домой. Равно как не хочет дальше стоять здесь. И вообще больше ничего не хочет.

По инерции – надо же на что-то смотреть – он оглядел долину внизу. Кажется, вон тот белый камень посреди строительного хлама – это обелиск. Феликс, конечно, слышал и читал о нём, но даже не мог вспомнить, бывал ли здесь когда-то.

Что ж, можно, наконец, спуститься и побывать, раз всё равно больше нет никаких планов.

Внизу Феликс пересёк площадку, остановился в нескольких шагах от обелиска. Камень потемнел и казался скорее светло-серым. Но надпись – «Жертвам Чёрного времени» – по-прежнему чётко выделялась на одной из граней. Феликс угрюмо оглядывал её исподлобья, гадая, что дальше. Он всегда чувствовал себя неловко в таких местах: не знал, что говорить, как вести себя… Впрочем, кто-то уже положил сюда две красные гвоздики. Странно, людей тут вроде не особо. А цветы ещё совсем свежие.

Во что они превратятся после дождя, хотелось бы знать. Феликс осмотрелся: камень сужался от низа к верху и не давал никакого укрытия. Переломает же или смоет…

Наконец он додумался и приволок со стороны мусорных куч длинный кусок шифера. Поставив его горкой и уперев одним краем в обелиск, он смог укрыть гвоздики: теперь навес защищал их от воды.

Вот так. Шифер потом можно будет легко откинуть. Феликс развернулся и, не оглядываясь больше, пошёл прочь.

9.

Звонок Гречаева догнал его, когда он подходил к дому.

– Феликс, знаешь, я поговорил с Лавандой… Боюсь, она не захочет принять тебя.

– Хорошо, я понял, она не хочет меня видеть, – Феликс остановился у подъезда и предупреждающе поднял руку, будто собеседник мог его узреть. – Можешь тогда просто передать ей моё мнение? Я напишу, если хочешь. Или могу так.

– Феликс, я представляю, какое у тебя мнение, – терпеливо, но настойчиво прервал Гречаев. – Вообще-то я не особо с тобой согласен – вот что касается истории… или по части централизации, не вижу в ней ничего плохого. И ещё, скажу тебе, прикрываться другими людьми, чтоб посредством их протащить свои идеи… это, честно говоря, не очень красиво.

Хотелось закричать: «А не напомнить тебе, Мишенька, как ты прикрывался мной, когда мы шли на штурм? Как ты руководил всем втихую, а, если что, виноват во всём был бы я? Я, может, и не понял тогда сразу, но не настолько же я тупой, чтоб не понять сейчас!»

Вместо этого он только вяло отшутился, чтоб замять тему, и, поддержав ритуал вежливого прощания, разъединился.

Что он делает: деликатничает, чтоб сохранить ровные отношения, и с кем – с Гречаевым. Дабы через него оставался хоть призрачный контакт с собственной кузиной – ах нет, простите, с госпожой Мондалевой, нашей правительницей. Ну и измельчал же он.

Хотя, возможно, и мельчать было нечему, подумал он злобно.

Был бы здесь не он, а Роткрафтов, тот, конечно, вёл бы себя по-другому. Роткрафтов не стал бы любезничать по телефону – он пришёл бы в резиденцию и так или иначе добился бы приёма, а уж там, будьте уверены, высказал бы всё, что считал нужным высказать.

Феликс запер дверь в квартиру. Даже вошёл в комнату. Тут его накрыло – почти как тогда: когда не можешь даже вдохнуть, глотку сдавливает как железным обручем. Роткрафтова нет и никогда уже не будет. С этим надо смириться. Как и с тем, что прийти излить душу больше не к кому. Давай теперь сам, парень, всё самостоятельно. Пора тебе уже повзрослеть.

Его немного отпустило; Феликс посмотрел на свои руки, заставил их не дрожать. Ну честное слово, равно как девочка-истеричка.

А ведь всё как будто даже нормально – он пренебрежительно огляделся, поймал взглядом часы на серванте. Как раз ровное время. Он машинально щёлкнул пультом, только следом поняв, что, в общем-то, незачем. Экран зажёгся, на нём медленно выступила незнакомая девушка – какая-то ведущая новостей.

Чёртов рефлекс. Сколько времени уже прошло. Феликс погасил экран.

Налетело то, о чём он не хотел думать: как после долгого разбора зимней практики они встречаются в коридоре.

– Вернулась? – говорит он с усмешкой и только тут понимает, что весь этот месяц скучал по ней. Поддавшись эмоциям, порывисто обнимает её – ещё просто по-дружески. Она вся деревенеет, превращается в статую и лишь затем скованно, непривычно обнимает его в ответ.

И другое: они стоят у исчёрканной буквами сырой стены. Вечер переходит в ночь, камеры здесь не должны увидеть.

Он закуривает сигарету. Китти поднимает руку в заграждающем жесте:

– Не дыми на меня.

– Ты, кажется, раньше не возражала.

– Софи учует.

– Она же сама курит, – фыркает он.

Китти изображает улыбку краешками рта.

– Она курит немного другие сигареты, Феликс.

– Неужели заграничные?

– Каракас, – она кивает. – Ей специально привозят.

– Хм… Ладно, – он тушит сигарету, прячет в карман. Китти замечает это жест.

– Экономишь?

– Приходится.

Она замолкает ненадолго, перед тем как заговорить.

– Если будет совсем трудно, скажи – я…

– Что, с ума сошла? – обрывает он. – Думай, что предлагаешь!

– Для твоего же блага, – Китти пожимает плечами.