К нам осень не придёт

– Тише! Я слышал эту историю много раз, Злата, но… Ты ведь давно уже не одна из них!

– Но кто бы мог поклясться, что с моей дочерью не случилось бы то же самое? Всеслав! Ты думаешь, мне было легко двадцать лет назад бросить новорождённое дитя, когда оно оказалось девочкой? Если бы проклятье воплотилось в ней, я не смогла бы ничего сделать, не смогла бы даже умереть за неё! Я – нечисть, мавка, про?клятая собственной праматерью!

– Злата, дорогая моя! – взволнованно сказал Всеслав и снова прижал её к себе. – Ты давно уже не живёшь мавкою, ты не причиняешь никому ничего худого! Ты ушла тогда от сестёр; а если и был грех…

– Грех был, – шёпотом сказала женщина. – Я не забыла о нём и не забуду.

– Отмолить можно…

– Знаю. Но рядом с дочерью я во плоти появляться боюсь. Вдруг она тоже…

Всеслав промолчал. Они не знали хорошо, какая, собственно, опасность может грозить дочери Златы, если рядом с той появится родная мать – но Злата непоколебимо верила, что делать этого нельзя. Переубедить её было пока невозможно.

– Ты там, дома, только с дочерью повидалась? – хмуро спросил он.

– Нет, но что теперь делать… Всеслав, да ты уж не ревновать ли к мужу собираешься? Будет, перестань. Столько лет прошло.

– Знаешь ведь, что он тебя до сих пор любит, – Всеслав произнёс это не со злостью, а со спокойной горечью. – Это же одна из твоих чар: кто тебя увидит, больше не забудет, не заменит никем, никогда. Верно, и дочери твой дар передался? Никто перед вашей красотой не устоит.

Злата вздохнула. Она ни о чём не жалела, но знала: Всеславу было до сих пор больно даже вспоминать.

– Ты подумай: будь она твоей, как бы она человеком-то стала? Дочь мавки и оборотня! Жило бы наше дитя в болоте, гонимое всеми, ненавидимое…

– Может быть, ей бы и тут было хорошо.

– Мне хорошо не было! – упрямо воскликнула Злата. – Я как в возраст вошла, сделалась готова, тогда и пошла к людям, думала: не найдётся смельчака, кто святой водой окропит, так и пусть прибьют! Если бы не ты тогда – точно бы пропала!

– Смелая ты у меня, гордая… – с горькой нежностью произнёс Всеслав, прикасаясь губами к её чёрным, как вороново крыло, волосам. – Похожа на тебя дочь? Так же красива?

– Очень, очень похожа, будто отражение в зеркале! И она ещё лучше, чем я, только силы своей пока не знает. Послушай, Всеслав, – Злата подняла глаза и ласково коснулась пальцами его щеки. – Обещай мне.

– Всё, что скажешь!

– Так вот: ты хоть и оборотень, и существование твоё уж много веков длится, но ты всё-таки и в людском миру принят, у тебя и поместье, и состояние, и друзья… Никто из ныне живущих о твоей тайной жизни не подозревает. Так если со мной случится что-нибудь…

– Злата! – молодой человек протестующе поднял руку.

– Нет, не перечь! Кроме тебя, мне некого просить. Позаботься о моей дочери, присмотри за ней! Ты в открытую сможешь за неё вступиться, если нужно будет.

Всеслав был удивлён.

– Злата, милая, у неё же сестра, отец, мать, то есть мачеха – да и сама девица, чай, давно не дитё малое. Разве её там обижают? От кого её защищать?

Но Злате было тяжело объяснить постоянную тревогу за оставленную много лет назад дочь. Они, по сути, были чужими друг другу; неизвестно, встретятся ли они когда-нибудь спокойно, лицом к лицу, будучи в человеческом воплощении? Правда, у дочери другого и не было, но кто знает?..

Да и в любом случае, хоть даже она захочет, никто её в семью, оставленную много лет назад, не позовёт и не примет. Злата надеялась лишь, что дочь когда-нибудь её простит. Может быть.

И Всеслав пообещал – просто чтобы успокоить ту, которую любил и принимал безоговорочно уже столь долгое время, со всеми её страхами, сомнениями, изменами, преступлениями невольными – и горячим раскаянием, желанием искупить грехи.

* * *

А немного позже Всеслав на руках внёс уснувшую в его объятиях Злату в их тайное укрытие – домик, собственноручно выстроенный им здесь, неподалёку от речки Лустовки. Здесь для них было безопасно. Места болотистые, вокруг – топь: человеку не подойти, а зверей они не боялись.

* * *

Анна с малых лет жила в постоянном страхе, о котором никто на свете не догадывался: она инстинктивно старалась скрывать свои чувства. На первый взгляд, ей выпала завидная судьба: богатая невеста, любимое, избалованное дитя, красавица – покорительница сердец, королева балов… У неё не было врагов, она всегда как-то ухитрялась привлекать к себе всех вокруг. К ней тянулись и дети, и старики, и пожилые матроны; даже молодые девицы-соперницы любили её и прощали красоту и успех.

Ну, а кавалеры просто теряли от неё голову. Анна получала предложения руки и сердца с завидной регулярностью, но, так как она пока что сохраняла полную безмятежность и равнодушие к своим обожателям, отец не настаивал с выбором мужа. Скорее, наоборот – папенька пренебрежительно смотрел на большинство молодых людей, волочившихся за его старшей дочерью, и обзывал их повесами, пустыми болтунами и мыльными пузырями.

Анна не хотела слышать о замужестве ещё и потому, что мысль о близости с чужим человеком приводила её в настоящий ужас… Ведь если она будет жить с супругом, делить с ним постель – он может узнать о её страшной, постыдной тайне.

О происхождении этой тайны сама она ничего не знала. Возможно, что-то могла бы объяснить родная мать, но о ней было известно лишь, что она пропала меньше чем через неделю после рождения Анны. За ней никто не приезжал, сама она не приказывала закладывать карету или позвать извозчика, да что там – доктор строжайше запрещал Алтын Азаматовне покидать постель, так как княжна ещё не оправилась после родов.

Но она исчезла, да ещё не ночью, а рано утром, когда домашние были уже на ногах… Никто – ни нянька новорождённой малютки, ни горничная барыни, что находились поблизости, ничего не слышали и не видели. Точно княжна растворилась в воздухе или вылетела в окно.

Разъярённый Алексей Петрович Калитин сгоряча велел выпороть никчёмных девок за нерадивость, да толку-то? Обе дурищи с рыданиями валялись у него в ногах, твердили: «Не видели, не знаем, хоть казнить велите, барин, а ничего не знаем, куда барыня изволили пойти!»

Алексей Петрович махнул на них рукой. Он надеялся, что у супруги случилось временное помешательство, что-то вроде родильной горячки, и та, не помня себя, ушла со двора. Но её, конечно же, найдут! Или сама вернётся: не может же она родное дитя крошечное вот так бросить! Он хорошо помнил, как она обожала младенца, как часами держала его на руках, покрывала крошечное личико дочери горячими поцелуями, смешивая их со слезами, так что даже доктор советовал давать молодой женщине успокоительные настойки! Нет, она обязательно вернётся!

Но Алтын не вернулась. Когда Анна, будучи уже подростком, узнала как следует всю эту историю, сперва она почувствовала ужасную боль и обиду. Она пообещала себе, что даже если мать как-то найдётся – она, Анна, ни за что её не простит. Но потом, сопоставив в уме некоторые свои секреты, о которых знала лишь она сама, Анна одумалась и уже не так строго судила матушку. Ведь та, вероятно, тоже страдала от неких тайн и боялась, что о них узнают окружающие. А значит, могла уйти просто от страха, или же ей кто-то угрожал разоблачением.

Прошло несколько лет. Анна повзрослела и, как все, уверилась, что Алтын давно нет в живых – ведь не может же быть, что та живёт себе где-то, забыв, что у неё есть оставленная дочь. Между тем, её продолжало терзать опасение, что кто-либо узнает и её собственные секреты.

* * *

Лет с семи Анна начала замечать в себе некие странности: на одну неделю в году она превращалась в какое-то дикое, невоспитанное, почти неуправляемое существо. Происходило это в мае. Тогда Анна впервые по-настоящему довела няньку и гувернантку до слёз своим невозможным поведением: она хохотала, прыгала, скакала и плясала весь день. Она не желала кушать, спать, заниматься уроками, слушать старших… На замечания и увещевания смеялась и дерзила, кричала: «Не сметь мне перечить!» А когда нянька решительно приблизилась к девочке, дабы как следует отшлёпать, та сильно, до крови укусила женщину за руку.

Нянька отскочила и заплакала от испуга и обиды. Тогда гувернантка-француженка решила, в свою очередь, приструнить воспитанницу: крепко схватила её за плечо, встряхнула и приказала встать в угол. И тут же пожалела о своих словах: карие, бархатные глаза Анны загорелись каким-то бесовским огнём, она впилась взглядом в испуганное лицо мадемуазель. Щёки девочки побелели, как снег, глаза стали пугающе-чёрными, похожими на бездонные провалы, а из-под губ показались… клыки!

Мадемуазель в ужасе отшатнулась, уговаривая себя, что ей, верно, померещилось. Анна же, получив свободу, снова пустилась напевать, скакать, кружиться в буйном танце…

Её оставили в покое. Обе женщины побоялись жаловаться на девочку папеньке, ибо тот, без памяти любивший дочь, скорее всего, не захотел бы и слушать подобный вздор. К тому же француженке совсем не улыбалось лишиться хорошего места.

Поэтому та и другая скрыли происшествие, приписав его внезапной вспышке буйства и неугомонности, что, как известно, бывает у детей этого возраста. Несколько дней Анна пребывала в таком состоянии, но её никто не трогал. Отец был весь в делах, мачеха занималась лишь собственной дочерью и не обращала на падчерицу особого внимания.

А через некоторое время Анна успокоилась; вернулся её прежний милый, лёгкий характер, ласковое внимание к окружающим. Нянька с гувернанткой облегчённо вздохнули.

* * *

Но через год всё повторилось. Анна сама не понимала, отчего ей хочется буянить, она была не в состоянии слушать учителей и хотя бы притворяться послушной. Ей хотелось танцевать, кружиться, прыгать, хохотать! И ещё она страстно желала оказаться где-нибудь в лесной чаще, на берегу реки – лишь бы подальше от людей. Чтобы никто не мешал ей танцевать и скакать по лугам и кочкам, никто не докучал постылыми нравоучениями…

Она знала уже, что это скоро пройдёт – и ничего не могла с собою поделать. Вечером, оставшись одна, она всё плясала в своей комнате, перед зеркалом. Они с сестрой Еленой никогда не жили вместе. Таково было желание мачехи – она хотела, чтобы родная дочь была рядом с ней, а отец не настаивал и не навязывал девочкам излишней близости.

Кружась в танце и размахивая руками, Анна не заметила, как лёгкая сорочка соскользнула с её плеча… На столе стоял шандал с пятью свечами; в их неверном свете Анна случайно увидела своё отражение в зеркале. Сперва она не могла понять, что не так – однако, приглядевшись, вскрикнула от ужаса… Она подбежала к зеркалу, изогнулась – она всегда была по-змеиному ловкой и гибкой – и внимательно осмотрела себя.

Её спина выглядела страшно… На ней либо не было кожи, либо же она стала прозрачной – Анна не поняла. Она ясно видела в зеркале существо, похожее на себя, но только это была не она!

Преодолевая брезгливость, она ощупала собственную спину и плечи. Ничего не болело, не жгло, не саднило, как бывает, когда поранишься. Но смотрелось это совершенно ужасно. Тут в коридоре раздались шаги служанки, которая несла ей чашку тёплого компоту из сушёных яблок… Анна скорее натянула сорочку и закуталась в большой вязаный платок, замирая от ужаса… Но всё сошло благополучно, никто ничего не заметил.