Матерь Тьма

В эти «комплекты» входили и грампластинки, и поэтому я раздобыл себе – тоже из армейских запасов – портативный граммофон, о котором сообщалось, что он может работать в любом климате – от Берингова пролива до Арафурского моря. Покупая эти «развлекательные комплекты», а каждый из них был «котом в мешке», я стал обладателем двадцати шести пластинок «Белого Рождества» Бинга Кросби[12 - Американский певец и актер.]. Пальто, плащ, куртка, носки и нижнее белье приобретены из того же источника.

Купив за один доллар аптечку первой медицинской помощи, я обрел некоторое количество морфия. Гиены, делающие бизнес на армейских запасах, настолько набили брюхо падалью, что это проглядели.

Я чуть не поддался искушению сделать себе укол морфия, решив, что, если это доставит мне радость, у меня хватит средств и впредь на подобное удовольствие, но потом понял, что я и так под наркотиком.

Я не чувствовал боли.

Наркотик, на какой я подсел во время войны, – бесчувствие ко всему, кроме моей любви к Хельге. Направленность чувств на один объект, начавшаяся как счастливая иллюзия влюбленного молодого человека, со временем стала механизмом, помогавшим в военное время не превратиться в сумасшедшего, а потом – и постоянной осью, вокруг которой витали мои мысли.

Поскольку Хельга считалась погибшей, я стал поклоняться смерти, как идолопоклонник или как узколобый религиозный шизик. Оставшись один, поднимал за нее тосты, здоровался с ней по утрам, говорил «спокойной ночи», играл для нее и плевал на все остальное.

И вот в 1958 году, после тринадцати лет такой жизни я купил, опять же из оставшихся военных запасов, набор для резьбы по дереву. Теперь это были излишки с другой войны – корейской. Я приобрел его за три доллара.

Вернувшись домой, я без всякой надобности стал вырезать ручку для метлы. Неожиданно мне пришла в голову мысль – самому сделать шахматы. Я говорю о неожиданности решения, потому что меня поразило, с каким энтузиазмом я принялся за работу. Я был так увлечен, что трудился двенадцать часов подряд, несмотря на то, что несколько раз травмировал острыми инструментами ладонь левой руки. Меня это не останавливало. Когда я закончил работу, весь запачканный кровью, воодушевление переполняло меня. Результатом моих трудов стал замечательный набор шахматных фигур.

Но у меня возникло одно странное желание. Я почувствовал необходимость показать кому-нибудь из еще живущих это удивительное творение своих рук.

Возбужденный и осмелевший от творчества и спиртного, я спустился вниз и постучал в дверь соседа, не имея представления, кто он.

Моим соседом оказался хитрый старик по имени Джордж Крафт. Это было одно из его имен. На самом деле его звали Иона Потапов, полковник. Старый сукин сын был русским агентом и с 1935 года постоянно работал в Америке.

Этого я не знал.

Кем был я, он поначалу тоже не догадывался.

Нас свела судьба. Никаким умыслом здесь и не пахло. Я просто нарушил его уединение, постучавшись в дверь. Если бы я не вырезал шахматные фигуры, мы никогда бы не познакомились.

У Крафта – так я буду его называть, потому что привык – дверь запиралась на три или четыре замка. Я заставил его открыть все, спросив, не играет ли он в шахматы. Только это и побудило старика открыть мне дверь.

Люди, помогавшие мне позднее в наведении справок, рассказывали, что имя Ионы Потапова гремело на европейских шахматных турнирах в начале тридцатых годов. В 1931-м в Роттердаме он разгромил гроссмейстера Тартаковера.

Когда Крафт открыл дверь, я понял, что оказался в гостях у художника. Посреди комнаты стоял мольберт с чистым холстом, а вокруг на стенах висели потрясающие картины.

Говоря о Крафте, то есть о Потапове, я чувствую себя гораздо увереннее, чем когда упоминаю о Виртанене, настоящего имени которого никогда не узнаю. Оставленный Виртаненом след не больше следа крошечного червяка, ползущего по бильярдному столу. А Крафт повсеместно известен. Говорят, картины Крафта продаются в Нью-Йорке по десять тысяч долларов каждая.

У меня под рукой есть вырезка двухнедельной давности из «Нью-Йорк гералд трибюн» от 3 марта, где один критик рассуждает о Крафте как о живописце:

«Наконец мы видим способного и благодарного наследника той фантастической изобретательности и экспериментирования в живописи прошедшего столетия. Говорят, Аристотель был последним, кто понимал суть культуры своего времени. Крафт же, несомненно, – первый человек, который понимает современное искусство, чувствует его всеми фибрами души.

С неподражаемым изяществом и решительностью сочетает он эстетику враждующих художественных школ прошлого и настоящего. Крафт приводит нас в восторг, заставляет склонить голову и как бы говорит: “Если вы жаждете нового Возрождения, вот такими будут картины, выражающие его духовный подъем”.

Джордж Крафт, он же Иона Потапов, получил разрешение продолжать свою уникальную карьеру художника в Федеральной тюрьме Ливенуорт. Мы все хорошо понимаем, в том числе и сам Крафт – Потапов, как быстро рухнули бы его планы, окажись он в своей российской тюрьме».

В тот самый момент, когда Крафт открыл дверь, я уже с порога понял, что его картины хороши. Но не думал, что настолько хороши. Подозреваю, что рецензию написал какой-нибудь гомик, накачавшийся бренди «Александер».

– Не ожидал, что подо мной живет художник, – произнес я.

– Может, вы преувеличиваете? И он не живет? – ответил Крафт.

– Великолепные картины! – восхитился я. – Где вы выставляетесь?

– Да нигде.

– Жаль. Вы бы сколотили целое состояние.

– Приятно слышать, – промолвил Крафт. – Но я начал рисовать слишком поздно. – Потом он рассказал мне то, что можно было бы назвать историей его жизни, не будь все ложью.

По словам Крафта, он вдовец из Индианаполиса. В молодости хотел стать художником, но занялся бизнесом – торговал красками и обоями.

– Моя жена умерла два года назад, – сказал он и, изловчившись, сумел выдавить скупую слезу. У него действительно была жена, но она не покоилась в земле Индианаполиса.

Его более чем живая жена Таня жила в Борисоглебске. Крафт не видел ее двадцать пять лет.

– Когда она умерла, – рассказывал он, – я совсем пал духом. У меня было только два пути: самоубийство или воплощение мечты юности. И я, старый дурак, выбрал мечту молодого дурака. Купив холст и краски, я приехал в Гринич-Виллидж.

– А детей у вас нет? – спросил я.

– Нет, – печально ответил он. На самом деле у него трое детей и девять внуков. А старший сын Илья – известный специалист в ракетостроении.

– Единственное, что роднит меня с миром, – это искусство, – продолжил Крафт, – а я беднейший из его родственников.

Крафт имел в виду не свое бедственное материальное положение, а то, что он плохой художник. По его словам, он богат. Бизнес в Индианаполисе удалось продать за хорошие деньги.

– Шахматы, – поменял ход разговора Крафт. – Вы что-то говорили о шахматах?

Я показал ему шахматные фигуры, принесенные мной в коробке из-под обуви.

– Я только что изготовил их, – объяснил я. – И меня охватило неодолимое желание попробовать их в игре.

– Наверное, хорошо играете? – поинтересовался он.

– Вряд ли. Давно не играл, – признался я.

В шахматы я сражался в основном со своим тестем Вернером Нотом, шефом берлинской полиции. Я обыгрывал тестя почти постоянно по воскресеньям, когда мы с Хельгой навещали его. Единственный шахматный турнир, в котором я участвовал, проходил в стенах Министерства народного просвещения и пропаганды. Я занял одиннадцатое место из шестидесяти пяти.

В пинг-понг я играл гораздо лучше. Четыре года подряд был чемпионом министерства в одиночной и парной играх. В паре я играл с Хайнцем Шильдкнехтом, экспертом по пропаганде на Австралию и Новую Зеландию. Однажды Хайнц и я играли против пары – рейхслейтер Геббельс и оберденстлейтер Карл Хедрих. Мы обыграли их со счетом 21–2, 21–1, 21–0.

История часто идет рука об руку со спортом.

У Крафта была шахматная доска. Расставив на ней мои фигуры, мы начали играть. И плотный, колючий кокон цвета хаки, в котором я укрылся от мира, слегка треснул и, ослабев, впустил в себя бледный луч света. Я получал удовольствие от игры, интуитивно создавая интересные комбинации, так что моему новому другу было интересно играть и обыгрывать меня.

С тех пор мы с Крафтом играли не менее трех партий в день – и так в течение года. У нас создалось некое трогательное подобие семьи, в которой мы оба нуждались. Мы вновь почувствовали интерес к еде, делали маленькие открытия в местных лавочках и делились находками друг с другом. Помню, когда в магазинах появилась клубника, мы с Крафтом чуть не прыгали до потолка от экстаза, словно стали свидетелями второго пришествия Христа.

Очень трогательно обстояло дело с вином. О винах Крафт знал гораздо больше меня и часто приносил к столу настоящие сокровища, затянутые паутиной лет. Но хотя перед Крафтом всегда, когда мы садились за стол, стоял бокал с вином, все вино выпивал я. Крафт был алкоголик. От одного глотка вина он сразу же слетал с катушек и погружался в запой, который мог продолжаться месяц.

Из всего, что он рассказывал о себе, только это было правдой. Шестнадцать лет Крафт состоял в Обществе анонимных алкоголиков. И хотя он использовал собрания общества для встреч со связным, его интерес к проводимой там духовной работе был неподдельным. Однажды Крафт заметил, что изобретение Общества – величайший подарок Америки человечеству, о котором будут помнить тысячи лет.

Для шпиона-шизофреника, каким он являлся, характерно использовать в шпионских целях столь почитаемую им организацию.