Мир и война в жизни нашей семьи

– Бабусь, не надо. Я уже согреваюсь. Мне бы сейчас горячего чайку.

– Ничего, и чаек будет. На вот, надевай мою рубашку. Ты не брезгуй, она чистая, и я не больная. Правда, маловата, наверно. Ну, налезло. Ну вот хорошо. Теперь вот надень пока эту шубейку. Ничего, что будет жарко. Сейчас я с печки валенки достану. Ну вот полежи немного так. Сейчас самовар поставлю.

Ну вот, как ты? Отогреваешься? Ну-тка, милая, пока самовар поспевает, давай-ка прими теперь из этой бутылочки внутрь.

– Да я не пью.

– Да ведь я тебя пить и не заставляю. Пей, как лекарство, для сугреву. Вот лафитничек выпьешь, и хорошо будет.

Выпила я водки, сразу как-то теплее стало. Тут поспел и самовар. Напоила меня чаем с малиновым настоем и уложила на печку. Поговорили мы немного с бабулей. Я половины и не слышала сквозь дрему. На печке было очень тепло. Меня быстро разморило, все согрелось. Чувствую, что во мне горит как снаружи, так и изнутри. Хорошо мне стало, и я не заметила, как заснула. Правда, я говорила бабуле, что я сегодня же, как только придет отец, посижу еще часок и пойду на станцию, мне надо обязательно сегодня домой.

Я легла часа в 4 дня. И, наверное, долго спала. Ну, конечно, в тот же день я не уехала домой. На другой день отец отпросился с работы пораньше. Проводил меня до станции. Через тот ручеек мы проходили по мостику: оказывается, можно было пройти, и не промочив ноги.

Не знаю, как я не заболела. Наверное, от болезни меня спасла баба Агаша (так звали эту старушку). Всю дорогу я думала о том добром человеке, что меня спас, и ругала себя, что ничего про него не знаю. Не знаю, кто он и где живет, как его звать. Молюсь за своего спасителя и не знаю, кто он. Помоги ему, боже! Пусть он будет здоровый. Пусть скорее поправится его дочь. И не знаю, какая дочка-то – большая или маленькая, как ее звать, чем она болеет. Так меня измучила мысль, что я такая неблагодарная. Меня человек спас от смерти, а я его даже не могу никак отблагодарить. Я бы для него ничего не пожалела.

Еду, молюсь, молюсь. Приехала домой к вечеру. Хорошо, дома у нас всё в порядке. Только все плачут, почему я не приехала вчера, как обещала. Ну когда я им все рассказала, что со мной случилось, они уже меня не ругали, а опять стали плакать. Плакать и от горя, и от счастья, что я жива.

Совесть меня все время мучила, что я не знаю ничего о своем спасителе. Ругала себя все время. Была очень расстроена.

Меня уже ребятишки по-всякому успокаивали. А я все мучаюсь и мучаюсь. Все думаю о том человеке. Какие же есть хорошие люди! Всё я передумала. И мне уже тоже стало совестно, что я ему предлагала деньги. Конечно, такие добрые дела за деньги купить нельзя.

В первое же воскресенье я пошла к ранней обедне и решила отслужить по моему спасителю молебен. Пришла в церковь и опять задумалась: «А как же батюшка-то, за кого он будет молиться?».

Подошла я заказать молебен и не знаю, за чьё же здоровье молиться-то.

Стою у свечницы и думаю. Та видит, что я стою рядом, держу кошелек, а деньги не вынимаю. Она меня спрашивает:

– Ну что, милая, свечку тебе, что ль?

– Да я уже и не знаю – свечку или еще что. И вспомнила тут, как когда-то мне отец читал о свечке с лошадиную ногу. Да и подумала: если бы можно было отблагодарить так, чтобы тому человеку стало хорошо, я бы не пожалела свечку не то что с лошадиную ногу, но и с ногу слона.

И рассказала я тогда свечнице, что мне нужно отслужить молебен за здоровье очень хорошего человека, за здоровье его дочки и за здоровье всех его родных. Но я не знаю его имени и фамилии. Сказала, что он мне спас жизнь.

Свечница тут же оживилась, заинтересовалась моей историей и говорит:

– Случай тут такой, что жалеть денег не надо. Я поговорю с отцом Николаем. Он что-нибудь придумает: за какого раба божьего молиться и как молиться. Давай деньги-то.

Я, когда шла в церковь-то, решила сперва купить свечей на целый рубль. Пусть горит и освещает память доброго человека. Когда же поговорила со свечницей, то решила: раз будет батюшка молиться, то надо дать не меньше трех рублей.

Открываю я кошелек. Рубль-то, который был, я отложила и достаю, ублаготворенная, трёшку. Просвирня как-то просветлела, берет трояк и видит, что у меня в кошельке лежит еще пятерка. В глазах у нее что-то засверкало, как у жадных людей. И она масляным голоском говорит:

– Ну, милая, у тебя такой случай! Тебе человек жизнь спас, ты что жмешься? Давай, давай все деньги! Отслужить надо получше. За богом не пропадёт.

Когда она посмотрела с жадностью на кошелек и на ту пятерку, которая у меня была припасена на черный день, мне стало как-то нехорошо и совестно за свечницу, за ее жадность. И деньги мне стало жалко. Но уже не отдать я не могла и отдала ей и трояк, и пятерку, и остался у меня в кулаке только рубль.

Я почувствовала себя совсем плохо. Тут же вышла из церкви, увидела убогих на паперти и подумала: «Лучше бы отдала те деньги им». Они, когда берут копейки, то искренне благодарят подающих и желают им всего наилучшего – здоровья, счастья. Совсем расстроившись, хотела тоже дать мелочь этим убогим. Вынула кошелек-то, там и мелочи нет: лежит один рубль. Посмотрела я, посмотрела на рубль и подумала: «Вот ведь как: 8 рублей не пожалела отдать свечнице, которая так жадно смотрела на деньги. А вот этим убогим немощным бедным людям жалеешь». И отдала я этот рубль первой калеке. Та взяла мой рубль. Слезы у нее потекли, руки дрожат. Смотрит на меня, плачет и говорит: «Нужда меня заставила здесь сидеть, я и сижу. Спасибо тебе, дочка. Чувствую по твоим деньгам, что было у тебя большое горе, но ты счастливая, тебе будет хорошо. Спасибо, милая. Добрая ты, здравия тебе».

Когда я отдала тот последний рубль и увидела, как довольна старушка, мне стало на душе легко. Я почувствовала себя хорошо и счастливо.

Была удовлетворена тем, что доставила какое-то счастье не богу на небе, а убогому человеку на земле.

А еще был такой случай.

Зорька. Было это в середине двадцатых годов.

Семья у нас большая. Жизнь тяжелая. Доходы только от сельского хозяйства. А земли мало, и прокормиться от продажи картошки не было возможности.

Пожалуй, основной доход составляли деньги, выручаемые от продажи молока. Из местных жителей покупателей молока очень мало. Поэтому молоко возили продавать в Москву. Некоторые владельцы коров скапливали молоко за 2–3 дня и сами отвозили в бидонах по 20–30 литров для продажи на рынке в Москву, но большинство продавали молоко на месте скупщикам.

Скупщики отвозили в Москву молоко ежедневно на лошадях.

В деревне было несколько таких скупщиков, которым крестьяне почти ежедневно сдавали свои излишки молока. Скупщики, как правило, принимали молоко вечером. Вечерней дойкой коровы у хозяек завершался трудовой день. После этой дойки мама начинала обычно приводить себя в порядок, переодевалась в более приличную одежду, надевала чистый и поглаженный платочек, брала чистое с крышкой ведро, наполненное парным молоком, и говорила:

– Ванюшк! Скорей принеси бирку.

– Мам, а где она?

– Да там, где и должна быть, на столике.

Бирка – это палочка, на которой записывается количество кружек молока, сданных скупщику. Бирка изготавливалась из легкого дерева и состояла из двух половинок. Одна половинка была с упорчиком, а вторая без оного. Одна половинка хранилась у приемщика молока, вторую – приносили с собой сдатчики.

Запись производилась таким образом. Обе половинки складывались вместе и выравнивались вплотную до упора. И острым ножом одновременно на обеих половинках делали нарезь римскими цифрами, т. е. поперечными разрезами. Один разрез за одну кружку (1 литр).

В то время у нас было две коровы. Одна из них, комолая, старая, и молока давала мало. Мы решили заменить ее другой. И начала мама понемножку прикапливать деньги на покупку новой коровы.

Накопить деньги было очень трудно. Но наша мама всегда выходила из трудного положения. Ее всегда выручали люди. Заняла она немного денег у Веры Ивановны Ашмариной, но основную сумму ей дали вперёд под сдачу молока Волковы.

Можно было и продать комолую корову, но в Павшине все бабы знали, что она старая, молока уже дает мало и денег за неё много не дали бы.

С большим трудом мама наскребла денег, и вот решили они с Гуляевой тетей Надеждой идти покупать коров вдалеке от Павшина.

Слыхали они, что где-то под Ржевом в д. Оленино крестьяне завели хороших удойных коров, и там они намного дешевле, чем близко от Москвы.

Маме в ту пору было немногим более 40 лет. Она была крепкая, на здоровье не жаловалась. Тетя Надежда хотя и была немного старше мамы, но тоже женщина была еще крепкая и не робкого десятка.

Основным видом транспорта в то время был конный. Но ехать на лошади в такую даль, а это было около 50 верст, было начетисто, и поэтому пошли они пешком. Оделись потеплее; чтобы не истрепать полусапожки, надели на них старые галоши. Взяли с собой немного свежего хлеба, сухарей, сахару и чая.

Вышли из дому, когда только начало рассветать. Осенью дни короткие, они до Оленина дошли только на 2-й день, хотя шли очень быстро и почти не отдыхали. В первый день они прошли что-то около 40 верст. В какой-то деревне решили заночевать. В богатый дом они зайти постеснялись. Зашли в бедный, крайний дом деревни. Выпили по две чашки чаю, съели только по сухарику, и попросили хозяйку разрешить им у нее переночевать. А у хозяйки полный дом мал мала меньше ребят. И ночевать в доме было негде. Устроились они ночевать на сеновале во дворе. Попросили хозяйку чтобы она их разбудила, как будет выгонять корову. Они не надеялись, что встанут рано сами, так как очень устали и могут проспать. А им обязательно надо часам к 10 быть в Оленине. В этот день там будет базар, и надо там быть как можно раньше.

Устроились они на сеновале. Раздеваться не стали, было прохладно. Сняли только полусапожки. Как только устроились, то сразу заснули мертвым сном. Часа в два ночи вдруг над самым ухом у мамы прокричал петух: «Кукареку!», а маме в это время уже что-то снилось. Она слышит «Караул!» и просыпается. В первое время никак не поймет, где она. Никак не может распрямиться, вся запуталась в пальтушке. Потом очнулась, сразу поняла, где находится, стала окликать Надежду. Та тоже проснулась. Хотелось еще спать. Да и тело еще не отдохнуло, а ноги гудели.

Но бодрость пришла быстро, так как было холодновато. Хотя еще темно, но по петуху они определили время – наверное, часа два ночи.

На соседнем дворе тоже запели петухи, и началась перекличка.

Хотя спать и хотелось, но бабы наши решили, что теперь уже все равно не заснешь. Петухи теперь не скоро угомонятся.

Слезли Надежда и Саша с сеновала, отряхнулись от сена. Слышат что-то в доме зашумело. Из дома выходит хозяйка с ведром и фонарем доить корову. Видит наших путешественниц уже вставшими.